Пока я ехал по берегу, ноги моего верблюда взбирались по разбросанной щебенке, и из длинной тени кульверта, слева от меня, поднялся турецкий солдат — без сомнения, он проспал там весь день. Он дико взглянул на меня и на пистолет у меня в руке, а потом печально посмотрел на свою винтовку, лежащую за опорой моста в нескольких ярдах. Он был молодой, крепкий, но вид у него был угрюмый. Я посмотрел на него и мягко сказал: «Бог милостив». Он понял звучание и смысл арабской фразы и поднял на меня вспыхнувшие глаза, а на его измятом со сна лице начало медленно появляться выражение недоверчивой радости.
Однако он не сказал ни слова. Я толкнул ногой шерстяное плечо моей верблюдицы, и она пошла своим изящным шагом через рельсы, и вниз, дальше по склону, и маленький турок оказался в достаточной степени мужчиной, чтобы не выстрелить мне вслед, пока я уезжал с теплым чувством к нему, как всегда бывает, когда кому-то спасаешь жизнь. С безопасного расстояния я оглянулся назад. Он издали показал мне «длинный нос».
Мы разожгли костер для кофе, чтобы он служил маяком для остальных, и ждали, пока прошли их темные ряды. На следующий день мы пошагали в вади Эль Джинз, к водоемам, мелким озерам, посаженным, как глаза среди морщин на лице глинистой равнины, в обрамлении кустов, будто ресниц. Вода была серой, как известковое дно долины, но вкусной. Там мы остались на ночь, поскольку Зааги застрелил дрофу, белое мясо которой справедливо хвалил еще Ксенофонт[111]. Пока мы пировали, и верблюды пировали тоже. Благодаря щедрости весны, они ходили по колено в сочной зелени.
Четвертый легкий переход привел нас к Атаре, нашей цели, где разбили лагерь наши союзники — Мифлех, Фахад и Адхуб. Фахад еще не оправился от ран, но Мифлех вышел приветствовать нас медоточивыми речами, его лицо было изъедено жадностью, и голос был хриплым от нее.
Наш план, благодаря львиной доле Алленби, обещал быть простым. Мы должны были, когда будем готовы, пересечь рельсы до Темеда, главного водопоя бени-сахр. Оттуда под прикрытием их кавалерии мы двинемся в Мадебу и приспособим ее под наш штаб, пока Алленби приведет в должное состояние дорогу Иерихон-Сальт. Мы должны легко поравняться с британцами, без единого выстрела.
Тем временем нам оставалось только ждать в Ататире, который, к нашей радости, по-настоящему зазеленел, в каждой впадине был водоем, и долины среди высокой травы пестрели цветами. Меловые гребни, бесплодные из-за соли, чудесно обрамляли водные каналы. С самой высокой их точки мы могли смотреть на север и на юг, видя, как сбегающий вниз дождь раскрасил долины сквозь белизну широкими полосами зелени, четкими и твердыми, как мазки кисти. Все вокруг росло, и с каждым днем картина была полнее и ярче, пока пустыня не смогла равняться с лугом. Игривые стаи ветров прилетали, сталкивались друг с другом и кувыркались, их широкие, краткие порывы шли по волнам травы, на мгновение приглаживая ее ленты темного и светлого шелка, как молодую кукурузу под косой. На холме мы сидели и дрожали перед этими изгибающимися тенями, ожидая тяжелого порыва ветра — и наших лиц касалось теплое, ароматное дуновение, очень нежное, проходившее позади нас серебристо-серым светом, вниз по зеленой долине. Наши отощавшие верблюды паслись около часа, а затем ложились переваривать пищу, тяжело пережевывая порцию за порцией зеленой жвачки.
Наконец пришли вести, что англичане взяли Амман. В полчаса мы собрались на Темед, через опустошенные рельсы. Затем нам сообщили, что англичане отступают, и, хотя мы предупреждали об этом арабов, все же они были обеспокоены. Следующий гонец рассказал, что англичане только что бежали из-под Сальта. Это было прямо противоположно намерениям Алленби, и я напрямую поклялся, что это неправда. Галопом прискакал человек и сказал, что англичане разрушили всего несколько рельсов к югу от Аммана, после напрасной двухдневной атаки на город. Я начал серьезно беспокоиться из-за противоречивых слухов, и послал Адхуба, который наверняка не мог потерять голову, в Сальт с письмом для Четвода или Ши, чтобы просить их доложить о реальной ситуации. Во время этого перерыва мы часами беспокойно скитались по полям молодого овса, лихорадочно разрабатывая в уме план за планом.
Очень поздно ночью в долине раздалось эхо от стука копыт лошади Адхуба, и он прибыл рассказать нам, что Джемаль-паша находится в Сальте с победой и сейчас вешает тех местных арабов, которые приветствовали англичан. Турки все еще преследовали Алленби, далеко по Иорданской долине. Думали, что и Иерусалим будет отвоеван. Я знал моих соотечественников достаточно, чтобы отвергнуть эту возможность; но ясно было, что дела идут очень плохо. Мы, озадаченные, снова проскользнули в Ататир.
Этот внезапный поворот событий еще больше задел меня. План Алленби казался скромным, и то, что мы так уронили себя перед арабами, было прискорбно. Они никогда не верили, что мы сделаем те великие дела, которые я предсказывал: и теперь их независимый дух вынудил нас сидеть и наслаждаться здесь весной. Их подстрекали какие-то цыгане, семейство с севера, везущие на ослах произведения своего жестяного ремесла. Кочевники Зебна встречали их с юмором, который мне мало был понятен — пока я не увидел, что, кроме своего законного промысла, женщины предлагали и другие услуги.
Особенно они были нестроги с аджейлями; и через некоторое время имели большой доход, поскольку наши люди были им рады и очень щедры. Мне они тоже пригодились. Казалось, жаль быть так близко к Амману и не удосужиться даже взглянуть на него. Так что мы с Фарраджем наняли трех из этих веселых женщин, закутались так же, как они, и направились к деревне. Визит был успешным, хотя в итоге я решил оставить это место в покое. Только однажды мы оказались в опасности, когда возвращались и подошли к мосту. Какие-то турецкие солдаты повстречали наш отряд и, приняв нас всех пятерых за чистую монету, проявили исключительное дружелюбие. Мы изобразили застенчивость, и, в хорошем для цыганок темпе, убежали нетронутыми. На будущее я решил возобновить привычку надевать форму британского рядового во вражеском лагере. Это было слишком нахально, чтобы вызвать подозрение.
Затем я решил приказать индийцам идти из Азрака назад к Фейсалу и возвращаться самому. Мы выступили в один из тех чистых рассветов, которые пробуждают чувства вместе с солнцем, пока разум, усталый после ночных раздумий, еще спит. Через час или два в такое утро звуки, запахи и цвета окружающего мира ударяют по чувствам человека напрямую, неотшлифованные, не приспособленные к мысли; они, кажется, существуют сами по себе, и недостаток продуманности и точности в природе больше не раздражает.
Мы шагали к югу вдоль рельсов, ожидая встретить индийцев, медленно движущихся из Азрака; наш маленький отряд на призовых верблюдах перемещался с одной выигрышной позиции на другую, оглядывая путь. Тихий день понуждал нас спешить через кремнистые хребты, невзирая на множество пустынных тропинок, что вели только к лагерям, покинутым год назад, или тысячу лет назад, или десять тысяч лет: потому что дорога, однажды вытоптанная среди этого кремня и известняка, отмечала поверхность пустыни столько времени, сколько существовала сама пустыня.
У Фарайфры мы увидели небольшой патруль из восьми турок, шагающих вверх по путям. Мои люди, свежие после отдыха в Ататире, умоляли меня позволить сразиться с ними. Я думал, что это не стоит того, но, когда они разгорячились, согласился. Самые молодые сразу же бросились вперед галопом. Я приказал остальным переходить линию, чтобы отвлечь врага от их укрытия за кульвертом. Зааги, в ста ярдах справа от меня, видя, что требуется, сразу отклонился в сторону. Мохсин чуть позже последовал за ним со своим отделением; в это время Абдулла и я упорно протискивались вперед, со своей стороны, чтобы взять врага сразу с обоих флангов.
Фаррадж, скакавший впереди всех, не слушал наших криков и не замечал предупредительных выстрелов, свистевших вокруг его головы. Он оглянулся на наш маневр, но сам продолжал нестись бешеным галопом к мосту, которого он достиг прежде, чем Зааги и его отряд пересекли полотно. Турки держали огонь, и мы предположили, что они ушли за дальнюю сторону насыпи, в безопасность, но, когда Фаррадж натянул повода под аркой, раздался выстрел, и он, как нам показалось, упал или соскочил с седла и исчез. Через некоторое время Зааги занял позицию на берегу, и его отряд произвел двадцать-тридцать беспорядочных выстрелов, как будто враг был еще там.
Я очень беспокоился за Фарраджа. Его верблюд стоял невредимым под мостом, один. Он, возможно, был ранен, а может быть, преследовал врагов. Я не мог поверить, что он намеренно подъехал к ним в открытую и остановился; но, похоже, так оно и было. Я послал Фехейда к Зааги и приказал ему мчаться к дальнему краю как можно скорее, пока мы идем быстрой рысью прямо к мосту.
Мы достигли его вместе, и нашли там одного мертвого турка и Фарраджа, с ужасной раной навылет, лежащего под аркой там, где он упал с верблюда. Он, казалось, был без сознания, но, когда мы спешились, приветствовал нас, и затем замолчал, погруженный в то одиночество, что приходит к раненым, знающим, что смерть близка. Мы сорвали с него одежду и в бессилии глядели на рану. Пуля прошла прямо сквозь него и, видимо, повредила позвоночник. Арабы сказали сразу, что ему оставалось жить еще несколько часов.
Мы пытались сдвинуть его с места, потому что он был беспомощен, хотя не показывал боли. Мы старались остановить медленное обильное кровотечение, кровь его растекалась по траве, окрашивая ее алым цветом; но это казалось невозможным, и скоро он попросил нас оставить его, потому что он умирает и счастлив умереть, ведь ему не о чем заботиться в жизни. Действительно, это давно уже было так; а люди очень усталые и печальные часто влюбляются в смерть, в эту торжествующую слабость, заступающую свое место после того, как сила побеждена в последнем бою.
Пока мы суетились вокруг Фарраджа, Абд эль Латиф закричал тревогу. Он увидел около пятидесяти турок, движущихся вдоль путей к нам, и скоро с севера послышался шум вагонетки. Нас было всего шестнадцать человек, и в невыгодной позиции. Я сказал, что мы должны сейчас же отступать, и унести Фарраджа с собой. Его попытались поднять сначала на покрывало, потом на одеяло; но к нему возвращалось сознание, и он так жалобно кричал, что нам не хватало духа мучить его дальше.