Мы не могли оставить его на месте, туркам, потому что мы видели, как они жгли заживо наших несчастных раненых. По этой причине мы всегда договаривались перед боем приканчивать друг друга, если кто-то будет тяжело ранен; но я никогда не осознавал, что мне может выпасть убить Фарраджа.
Я упал позади него на колени, держа пистолет у земли, рядом с его головой, чтобы он не увидел моих намерений; но он, должно быть, догадался, потому что открыл глаза и вцепился в меня своей шершавой, костистой рукой, маленькой, как у всех этих ребят из Неджда, не успевших созреть. Я на мгновение замер, и он сказал: «Дауд на тебя рассердится», — прежняя улыбка так странно возвращалась на его серое изможденное лицо. Я ответил: «Привет ему от меня». Он ответил, как следовало: «Пусть Бог дарует тебе мир», и наконец устало закрыл глаза.
Турецкая вагонетка была теперь совсем близко, подбираясь к нам по рельсам, как навозный жук; и пулемет на ней жалил пулями воздух у нас над головами, пока мы скрывались в горы. Мохсин вел верблюдицу Фарраджа, на которой была его овчина и одежда, еще хранившие отпечаток его тела, когда он упал у моста. Когда начало темнеть, мы остановились; и Зааги подошел ко мне, прошептав, что все ссорятся, кто на следующий день поедет на этом великолепном животном. Он хотел забрать ее себе; но мне было горько, что эти законченные мертвецы снова ограбили мою бедность; и, чтобы удешевить большую потерю малой, я застрелил бедное животное второй пулей.
Потом на нас ополчилось солнце. В безветренный полдень спертый воздух в долинах Керака стоял без движения, а жара высасывала аромат из цветов. С темнотой все стало оживать, и дуновение с запада проползло над пустыней. Мы были за многие мили от травы и цветов, но внезапно почувствовали их вокруг, когда волны ароматного воздуха проходили рядом, источая липкую сладость. Однако они быстро гасли, и ночной ветер, сырой и целебный, пришел вслед за ними. Абдулла принес мне на ужин рис и верблюжье мясо (верблюда Фарраджа). Затем мы уснули.
Глава XСIV
Утром, близ вади Эль Джинз, мы встретили индийцев на привале у одинокого дерева. Это было как в прежние времена нашей легкой и памятной поездки к мостам год назад, чтобы снова отправиться через страну с Хассан-шахом, слушая, как в тележках еще лязгают пулеметы «виккерс» и снова помогая бойцам укреплять их выскальзывающий груз или сбрую. Они казались такими же неловкими в обращении с верблюдами, как раньше, поэтому мы не пересекли рельсы и до рассвета.
Тогда я оставил индийцев, потому что не находил себе места, и быстрое движение в ночи могло исцелить мой дух. И мы продвигались по прохладной темноте, направляясь на Одрох. Когда мы взобрались на вершину его подъема, то заметили мерцание огня слева от нас: постоянно сверкали яркие вспышки, они, должно быть, исходили откуда-то со стороны Джердуна. Мы натянули поводья и услышали низкое буханье взрывов. Устойчивое пламя появлялось, разрасталось и разделялось надвое. Возможно, станция горела. Мы поехали быстрее, чтобы спросить Мастура.
Однако его место было пусто, только один шакал был на старом месте лагеря. Я решил продвигаться вперед, к Фейсалу. Мы ехали самой быстрой рысью, пока солнце поднималось в небесах. Дорога была скверной из-за саранчи — хотя с некоторого расстояния они казались красивыми, воздух дрожал от зуда их крыльев. Лето выступило на нас без предупреждения, мое седьмое лето подряд здесь, на Востоке.
По мере приближения мы слышали выстрелы впереди, у Семны, восходящего холма, нависающего над Мааном. Отряды войск не спеша шли по его поверхности, чтобы остановиться под гребнем. Очевидно, мы взяли Семну, так что поехали к новой позиции. На платформе, с этой стороны, мы встретили верблюда с носилками. Человек, ведущий его, сказал: «Мавлюд-паша», — указывая на его ношу. Я подбежал, воскликнув: «Мавлюд ранен?» — ведь он был одним из лучших офицеров в армии, при этом самый честный по отношению к нам; нельзя было отказать в восхищении этому упорному, бескомпромиссному патриоту. Старик ответил со своих носилок слабым голосом: «Да, в самом деле, Луренс-бей, я ранен: но хвала Богу, это ничего. Мы взяли Семну». Я ответил, что иду туда. Мавлюд, лихорадочно перегнувшись через край носилок, едва в состоянии видеть или говорить (его берцовая кость была раздроблена выше колена) показывал мне точку за точкой, чтобы организовать оборону холмов.
Мы прибыли, когда турки начинали вяло бросать в нас снаряды. Нури Саид занял место Мавлюда в командовании. Он спокойно стоял на вершине холма. Большинство людей, находясь под огнем, говорили быстрее и поступали с легкостью и подвижностью, выдающей их. Нури становился спокойнее, а Зейд скучал.
Я спросил, где Джаафар. Нури сказал, что в полночь он должен был атаковать Джердун. Я рассказал ему о вспышках в ночи, которые, должно быть, отмечали его победу. Пока мы вместе радовались, прибыли его посланники, докладывая о пленных и пулеметах; к тому же была разрушена станция и три тысячи рельсов. Такое великолепное усилие закрепило бы за нами северную ветку на несколько недель. Затем Нури рассказал мне, что вчера на рассвете он налетел на станцию Гадир эль Хадж и сокрушил ее, вместе с пятью мостами и тысячей рельсов. Так южная ветка тоже была закреплена.
В конце дня там наступила мертвая тишина. Обе стороны остановили бесполезный обстрел. Говорили, что Фейсал переместился в Ахейду. Мы перешли небольшой поток воды, к временному госпиталю, где лежал Мавлюд. Махмуд, упрямый рыжебородый врач, считал, что тот поправится без ампутации. Фейсал был на вершине холма, на самом краю, черный в лучах солнца, свет которого создавал странный ореол вокруг его стройной фигуры и заливал его голову золотом сквозь вышитый шелк его головного платка. Я поставил своего верблюда на колени. Фейсал протянул руки и воскликнул: «Ради Бога, все хорошо?» Я ответил: «Слава Богу, это Его победа». Он увлек меня в палатку, чтобы обменяться впечатлениями.
Фейсал слышал от Доуни больше, чем я знал, о поражении британцев под Амманом из-за плохой погоды и сумятицы, и как Алленби звонил Ши по телефону и принял одно из своих молниеносных решений прекратить эти потери; мудрое решение, хотя оно больно задело нас. Джойс был в госпитале, но поправлялся; и Доуни был готов в Гувейре выступить на Мудоввару со всеми машинами.
Фейсал спросил меня о Семне и Джаафаре, и я рассказал ему все, что знал, и о позиции Нури, и о перспективах. Нури пожаловался, что абу-тайи ничего не сделали для него за весь день. Ауда отрицал это; и я вспомнил историю нашего первого взятия плато и насмешку, которой я побудил его из стыда на приступ у Аба эль Лиссан. Этот рассказ был новостью для Фейсала. То, что я его вспомнил, глубоко задело старого Ауду. Он неистово клялся, что сделал сегодня все, что смог, только условия были неблагоприятны для действий племен, и когда я стал спорить с ним дальше, он вышел из палатки, раздосадованный.
Мейнард и я провели следующий день, наблюдая за операциями. Абу-тайи захватили два аванпоста к востоку от станции, в то время как Салех ибн Шефия взял бруствер с пулеметом и двадцатью пленными. Их достижения дали нам свободу действий вокруг Маана, и на третий день Джаафар собрал свою артиллерию на важном хребте, пока Нури Саид вел штурмовой отряд к навесам железнодорожной станции. Как только он достиг их укрытия, французские пушки прекратили огонь. Мы скитались на «форде», пытаясь поравняться с последовательными атаками, когда Нури, безупречно одетый и в перчатках, с трубкой в зубах, встретил нас и послал назад к капитану Пизани, командиру артиллерии, со срочным призывом на помощь. Мы обнаружили Пизани, он в отчаянии ломал руки, его припасы были истощены. Он сказал, что умолял Нури не идти в атаку именно сейчас, когда он был в бедности.
Ничего не оставалось делать, только смотреть, как наших людей снова выбивают со станции. Дорога была усеяна скорченными фигурами в хаки, и глаза раненых, полные боли, укоризненно смотрели на нас. Они не владели уже своими сломленными телами, и их изорванная плоть беспомощно сотрясалась. Мы были способны видеть все это и бесстрастно размышлять, но все было для нас беззвучным: нашу способность слышать уносило сознание собственного поражения.
Впоследствии мы осознали, что никогда еще не было такого присутствия духа в нашей пехоте, которая храбро сражалась под пулеметным огнем и с умом использовала позицию. Так мало руководства им требовалось, что среди жертв было лишь три офицера. Маан показал нам, что арабы достаточно хороши рядом с британской строгостью. Это дало нам большую свободу планов; итак, поражение не было безвозвратным.
Утром, восемнадцатого апреля, Джаафар мудро решил, что он больше не может позволить себе нести потери, и отступил назад, в Семну, на позиции, где его войска остались. Как старый друг по колледжу турецкого коменданта, он послал ему письмо с белым флагом, предлагая им сдаться. Ответ гласил, что они бы и рады, но получили приказ держаться до последнего патрона. Джаафар предложил отсрочку, пока они могли бы расстрелять все свои патроны: но турки медлили, пока Джемаль-паша не обрел возможность стянуть войска от Аммана, снова занять Джердун и провести грузовой конвой, пищу и боеприпасы в осажденный город. Железная дорога неделями оставалась поврежденной.
Я тотчас же сел в машину, чтобы присоединиться к Доуни. Мне не давала покоя мысль, что он может начать свою первую партизанскую битву по правилам регулярной войны, с таким сложным оружием, которым была бронемашина. К тому же Доуни не был знатоком арабского, и ни Пик, его эксперт по верблюдам, ни Маршалл, его врач, не владели им свободно. Его войска были смешанными, британско-египетско-бедуинскими, и последние две составляющие недолюбливали друг друга. Поэтому я въехал в его лагерь над Телль Шахмом за полночь и деликатно предложил свои услуги в качестве переводчика.
К счастью, он принял меня хорошо и повел по линиям. Великолепная была картина. Здесь в геометрическом порядке были расставлены машины; там — бронемашины; снаружи — часовые и пикеты с пулеметами наготове. Даже арабы занимали тактическую позицию позади холма, как поддержка, вне поля зрения и слуха: каким-то волшебством шериф Хазаа и сам Доуни удерживали их там, куда их поставили. У меня чесался язык сказать, что не хватает здесь только одного — противника.