Первым из нас был Рональд Сторрс[25], секретарь резиденции по делам Востока, самый блестящий англичанин на Ближнем Востоке, обладающий тонкой эффективностью, несмотря то, что его энергия отвлекалась на музыку, литературу, скульптуру, живопись и вообще все прекрасное из плодов мира. Тем не менее, Сторрс сеял то, что мы пожинали, и был всегда первым, величайшим среди нас. Его тень закрыла бы собой, как покрывало, всю нашу работу и всю британскую политику на Востоке, будь он способен отречься от мира, закаляя свой ум и тело с суровостью атлета перед великим боем.
Джордж Ллойд[26] вступил в наше число. Он придавал нам уверенность, и со своим знанием денежных дел был нашим надежным проводником в катакомбах торговли и политики, предсказывая будущие артерии Среднего Востока. Мы не сделали бы так много и так скоро без сотрудничества с ним; но он был беспокойной душой, жаждущей скорее пробовать, чем исчерпывать. Ему требовалось множество всего, и поэтому он не задерживался с нами надолго и не видел, насколько мы его любили.
Далее, среди нас был Марк Сайкс[27], одаренный воображением защитник неубедительных взглядов на мир — а также пучок предрассудков, наитий, полузнаний. Его идеи были взяты извне, и ему не хватало терпения, чтобы проверять свои строительные материалы, прежде чем выбрать архитектурный стиль. Он мог взять какой-то аспект истины, извлечь его из обстоятельств, раздуть, изогнуть, смоделировать его, пока его сходство и несходство с первоначальным видом не вызывало смех — и этот смех был его триумфом. Он был инстинктивным пародистом, карикатуристом скорее, чем художником, даже в делах государственных. Он видел во всем странное и пропускал ровное. Он мог набросать несколькими штрихами новый мир, несоразмерный, но живой, как видение некоторых сторон того, на что мы надеялись. Его помощь приносила нам и добро, и зло. Своей последней неделей в Париже он пытался искупить это. Он вернулся из Сирии, пройдя период своей политической службы, после ужасного воплощения его мечтаний в реальных контурах, чтобы отважно сказать: «Я был неправ; вот истина». Его прежние друзья не разглядели этой новой серьезности и сочли, что он просто сменил одно заблуждение на другое; и очень скоро он умер. Это была трагедия из трагедий для арабского дела.
Не бунтарем, но ментором для всех нас был Хогарт[28], наш отец-исповедник и советник, приводивший нам исторические параллели и уроки, приносивший умеренность и храбрость. Для людей со стороны он был миротворцем (я же — одержимым с зубами и когтями), он побуждал их замечать нас и прислушиваться к нам с помощью своих весомых суждений. У него было тонкое чувство ценностей, и он ясно представлял перед нами силы, спрятанные за паршой и вшивыми лохмотьями, которые мы видели как арабов. Хогарт был нашим рефери и неутомимым историком, он делился с нами своим великим знанием и осторожной мудростью даже в малейших вещах, потому что мы верили в то, что мы делали. За ним стоял Корнуоллис, человек грубый с виду, но явно выкованный из тех невероятных металлов, точка плавления которых достигает тысяч градусов. Так, он мог оставаться месяцами в состоянии, которое было бы превыше белого каления для любого другого, и выглядеть холодным и стойким. За ним опять же стояли другие, Ньюкомб, Паркер, Герберт, Грейвс[29], все убежденные, трудившиеся в одиночку по своим склонностям.
Мы называли себя «Незваные», как банда, поскольку собирались ворваться в чинные залы английской внешней политики и выстроить новый народ на Востоке, презрев колею, проложенную нашими предшественниками. Поэтому мы, внутри нашей гибридной службы разведки в Каире (беспокойное место, которое из-за непрестанных звонков, суеты и беготни туда-сюда Обри Герберт уподобил восточному вокзалу), начали обрабатывать наших начальников, дальних и ближних. Сэр Генри Мак-Магон[30], Верховный комиссар в Египте, был, конечно же, нашей первой попыткой; его острый, проницательный, опытный ум понял наш замысел сразу и оценил его хорошо. Другие, как Вэмисс, Нил Малкольм, Уингейт, поддержали нас, будучи рады видеть, как война приобретает конструктивность. Их поддержка утвердила в лорде Китченере[31] благоприятное впечатление, полученное им от обращения к нему шерифа Абдуллы в Египте годами раньше; и вот Мак-Магон наконец достиг взаимопонимания с шерифом Мекки, нашего краеугольного камня.
Но до этого мы возлагали надежды на Месопотамию. Начало арабского движения за независимость было положено там доблестным, но нещепетильным порывом Сеида Талеба, а позже — Ясина эль Хашими и военной лиги. Азиз эль Масри, соперник Энвера, живший, во многом благодаря нам, в Египте, был кумиром арабских офицеров. Он был приближен к лорду Китченеру в первые дни войны, надеясь привести турецкие силы в Месопотамии на нашу сторону. К несчастью, Британия переживала всплеск уверенности в легкой и быстрой победе: сокрушение Турции представлялось прогулкой. Поэтому индийское правительство противилось любым просьбам арабских националистов, которые могли бы умерить свои амбиции, заставить предполагаемую колонию Месопотамии сыграть для всеобщего блага жертвенную роль Бирмы. Оно прервало переговоры, отвергло Азиза и интернировало Саида Талеба, который отдал себя в наши руки.
Затем, призвав грубую силу, они двинулись маршем в Басру. Вражеские войска в Ираке состояли почти все из арабов, в незавидном положении перед необходимостью воевать на стороне своих вековых угнетателей против людей, которых давно ждали как освободителей, только вот они упрямо отказывались играть эту роль. Как легко себе представить, воевали они из рук вон плохо. Наши войска выигрывали сражение за сражением, пока не начали думать, что индийская армия лучше турецкой армии. Затем последовал наш бросок на Ктесифон, где мы встретились с войсками из настоящих турок, вовлеченных в дело со всей душой, и нас резко остановили. Мы отступили, обескураженные; и началось долгое бедствие Кута.
Тем временем наше правительство раскаялось и, не без связи с падением Эрзерума, послало меня в Месопотамию посмотреть, что могло быть сделано косвенными средствами, чтобы освободить осажденный гарнизон. У местных британцев были сильнейшие возражения против моего приезда; двое из генералов имели любезность объяснить мне, что моя миссия (которой они на деле не знали) бесчестна для солдата (которым я не был). Фактически было слишком поздно действовать, в то время как Кут был при смерти; и потому я не сделал ничего, что было в моих планах и в моих силах.
Условия были идеальны для арабского движения. Народ Неджефа и Корбелы, в глубоком тылу армии Халил-паши, бунтовал против него. Уцелевшие в армии Халила арабы были, по его собственному признанию, открыто нелояльны Турции. Племена Хайя и Евфрата перешли бы на нашу сторону, если бы увидели знаки расположения со стороны британцев. Если бы мы опубликовали обещания, сделанные шерифу, или даже ту прокламацию, которая была расклеена позже в захваченном Багдаде, и последовали им, к нам присоединилось бы столько местных бойцов, чтобы можно было разорить турецкую линию коммуникаций между Багдадом и Кутом. Несколько недель, и врага заставили бы или снять осаду и отступить, или подвергнуться блокаде за пределами Кута, почти такой же напряженной, как блокада для Тауншенда внутри. Время на развитие такого плана можно было легко выиграть. Если бы британский штаб в Месопотамии раздобыл у Военного министерства еще восемь самолетов, чтобы увеличить ежедневные поставки пищи гарнизону Кута, сопротивление Тауншенда могло растянуться на неопределенное время. Его оборона была для турок неуязвима, и только просчеты изнутри и извне принудили его к сдаче.
Однако, поскольку это не входило в планы правящих там партий, я сразу же вернулся в Египет; и до конца войны британцы в Месопотамии оставались по существу инородной силой, вторгшейся на вражескую территорию, где местное население было пассивно нейтрально или угрюмо противилось. Из-за этого у них не было той гибкости и свободы движения, какая была в Сирии у Алленби, вступившего в страну как друг, при активной поддержке местного населения. Факторы численности, климата и коммуникаций благоприятствовали нам в Месопотамии больше, чем в Сирии; и наше высшее командование было впоследствии не менее эффективным и опытным. Но их списки убитых в сравнении со списками Алленби, их тактика рубки дров в сравнении с его игрой на рапирах показывали, как сильно способна враждебная политическая обстановка подорвать чисто военную операцию.
Глава VII
Наша задержка в Месопотамии была для нас разочарованием; но Мак-Магон продолжал свои переговоры с Меккой и, наконец, привел их к успеху, несмотря на эвакуацию Галлиполи, сдачу Кута и общий несчастливый поворот войны на тот момент. Немногие даже из тех, кто знал обо всех переговорах, всерьез верили, что шериф станет сражаться; поэтому его мятеж, а также открытие его побережья для наших судов и помощи застали врасплох и нас, и их.
Мы увидели, что наши трудности только начинаются. Возник новый фактор, обязанный появлением Мак-Магону и Клейтону: подняла голову профессиональная ревность. Сэр Арчибальд Мюррей[32], генерал в Египте, не желал, что довольно естественно, никаких соревнований и никаких конкурирующих боевых действий в своей сфере. Он недолюбливал гражданские власти, которые так долго поддерживали мир между ним и генералом Максвеллом. Ему не могли быть вверены арабские дела, так как ни он, ни его штаб не имели этнологической компетенции, требуемой для занятия столь любопытной задачей. С другой стороны, он мог представить зрелище Верховного комиссариата, ведущего свою частную войну, достаточно смехотворным. Его дух был очень нервным, причудливым и дово