Сквозь знойное марево, в котором вспыхивали сияющие камни на хребтах, мы сначала видели только тяжелую коричневую массу колонны, витающую в дымке. Когда она подходила ближе, то обычно разделялась на небольшие изгибающиеся группы, они распадались и сходились друг с другом. Наконец, совсем близко, мы могли различить отдельных всадников, как крупных водоплавающих птиц, по пояс в серебристой дымке, и атлетическую фигуру Бакстона, с прекрасной посадкой, ведущего своих загорелых, смеющихся людей в хаки.
Странно было видеть, насколько по-разному они держались в седле. Кто-то сидел естественно, несмотря на неудобные седла; кто-то выставлял заднюю часть и наклонялся вперед, как деревенские арабы; другие припадали к седлу, как австралийцы на лошадях. Мои люди, судя по внешнему виду, едва удерживались от насмешки. Я сказал им, что из этих трехсот я могу выбрать сорок людей, которые дадут фору в скачке, в бою и в выносливости любым сорока из армии Фейсала.
В полдень у Рас Мухайвер мы остановились на час или два, потому что, хотя жара сегодня была меньше, чем в Египте в августе, Бакстон не хотел вести своих людей без перерыва. Верблюдов отпустили, а мы лежали, обедали и пытались заснуть, не обращая внимания на тучи мух, которые проделали вместе с нами путь от Баира, обжившись на наших потных спинах. Тем временем моя охрана бродила вокруг, ворча на то, что перевозить грузы ниже их достоинства, они уверяли, что никогда прежде не знали такого стыда, и божились, что никто не узнает о том, как я их тираню.
Это было для них двойной горестью, поскольку вьючные верблюды были из Сомали, и величайшей скоростью для них было около трех миль в час. Отряд Бакстона делал почти четыре, я — больше пяти, так что переходы были для Зааги и его сорока разбойников медленной пыткой, когда единственным развлечением было подгонять упиравшихся верблюдов или перевешивать груз.
Мы усугубляли их положение, звали их гуртовщиками и кули, предлагая купить их товар, когда они придут на рынок, пока волей-неволей они не начинали смеяться над своей ролью. После первого дня они держались рядом с нами, удлиняя переходы ночью (лишь немного, потому что эти животные в темноте слепли из-за офтальмии), урывая время от утренних и полуденных привалов. Они привели свой караван, не потеряв ни одного из своих подопечных; прекрасная работа для таких расфранченных господ, возможная лишь потому, что, несмотря на все франтовство, в Аравии было не найти лучших мастеров в обращении с верблюдами.
Эту ночь мы проспали в Гадафе. Бронемашина догнала нас на привале, проводник-шерари торжествующе ухмылялся со своей башенки. Через час-два прибыл Зааги, доложив, что все в сборе и все в порядке. Он просил, чтобы Бакстон не убивал верблюдов, которые не выдерживали похода, прямо на дороге, потому что его люди превращали каждое новое тело в повод для пира и для задержки.
Абдулла никак не мог понять, зачем британцы пристреливают своих брошенных животных. Я напомнил, как мы, арабы, пристреливаем друг друга, если тяжело ранены в бою, но Абдулла возразил, что так мы избавляем друг друга от таких мучений, которые могли бы опозорить нас. Он считал, что вряд ли кто-нибудь из живущих не предпочел бы постепенную смерть от слабости в пустыне внезапному пресечению жизни; поистине, на его взгляд, самая медленная смерть была и самой милосердной, ведь отсутствие надежды уберегает от досады за проигранный бой и оставляет естество человека раскрепощенным, чтобы он мог вручить его и себя воле Бога. Довод англичан, что всех, кроме человека, гуманнее убивать быстро, он не принимал всерьез.
Глава CV
Утро было похоже на вчерашний день — тяжелый нудный переход на сорок миль. Следующий день был последним перед атакой на мост. Я взял половину моих людей из вьючного каравана и броском вывел их вперед, на нашу линию марша, чтобы расположить на вершине каждого холма. Это было сделано хорошо, но не принесло нам пользы, потому что, когда кончалось утро, и мы шли уверенно, с надеждой, при полной видимости с Муагсара, нашей засады, с юга появился турецкий аэроплан, облетел нашу колонну и отправился, обогнав нас, в Амман.
Мы тяжелой рысью пришли в Муаггар к полудню и спрятались среди фундамента римской храмовой площади. Наши часовые заняли места на гребне, оглядывая равнины Хиджазской железной дороги, на которых был собран урожай. По этим склонам холмов, когда мы смотрели в бинокль, серые камни, казалось, сгрудились, как стада овец на пастбищах.
Мы послали моих крестьян вниз, в деревни, чтобы разведать новости и предупредить людей, чтобы не высовывали носа из домов. Они вернулись и сказали, что судьба против нас. Вокруг обвеянного зерна и молотилок стояли турецкие солдаты — сборщики налогов измеряли урожай под охраной отрядов верховой пехоты. Три таких отряда, по сорок человек, ночевали в трех деревнях, ближайших к крупному мосту — в деревнях, через окрестности которых мы неизбежно должны были прийти и уйти.
Мы спешно собрались на совещание. С аэроплана могли нас увидеть, а могли и не увидеть. В худшем случае это усилило бы охрану моста, но я не слишком этого опасался. Турки могли поверить, что мы — авангард третьего рейда на Амман, и скорей бы стали сосредоточиваться, чем распылять войска. Люди Бакстона были известными бойцами, планы его были достойны восхищения. Нас ждала верная победа.
Вопрос был в ценности моста, или скорее — во сколько британских жизней он обойдется, если помнить о запрете Бартоломью нести потери.
Присутствие этих всадников на мулах значило, что наше отступление легко не пройдет. Верблюжий корпус должен был спешиться примерно за милю до моста (ведь от верблюдов столько шума!) и продвигаться пешком. Шум от их атаки, не говоря уже о трех тоннах пироксилина для подрыва пирса, разбудит всю округу. Турецкие патрули в деревнях могут наткнуться на стоянку наших верблюдов, что будет для нас несчастьем — или, по меньшей мере, настигнут нас на неровной земле, когда мы будем наступать.
Люди Бакстона не смогли бы рассыпаться, как стая птиц, взорвав мост, и сами искать дорогу назад в Муаггар. В ночном бою некоторые будут отрезаны и потеряются. Мы должны будем их ждать, возможно, потеряв еще больше. Все это могло стоить нам пятидесяти человек, а я оценивал мост менее чем в пять. Его разрушение должно было напугать и встревожить турок, чтобы они оставили нас в покое до тридцатого августа, когда наша длинная колонна выйдет на Азрак. Сегодня было двадцатое. Опасность казалась тяжелой в июле, но теперь почти миновала.
Бакстон с этим согласился. Мы решили пойти на попятный и тотчас же отступить. В этот момент появилось еще больше турецких аэропланов из Аммана, которые стали прочесывать холмы к северу от Муаггара, разыскивая нас.
Люди застонали от разочарования, когда услышали, что наши планы изменились. Они гордились этим нашим походом и сгорали от желания рассказать недоверчивым египтянам, что в точности выполнили свою программу.
Чтобы выиграть хоть что-нибудь, я послал Салеха и других вождей вниз, и они распустили среди населения преувеличенные слухи о нашей численности и о том, что мы вышли на разведку для армии Фейсала, чтобы атаковать Амман в новолуние. Турки страшились именно этих известий, эту операцию воображали, этого удара опасались. Они осторожно двинули кавалерию в Муаггар, где нашли подтверждение диким слухам среди местных жителей; потому что вся вершина холма была усеяна пустыми консервными банками, а склоны долины изрезаны глубокими следами огромных машин. Признаков было более чем достаточно! Эта тревога задержала их, и, не пролив ни капли крови, мы выиграли неделю. Разрушение моста дало бы нам две недели.
Мы ждали, пока сгустились сумерки, и выехали в Азрак, в пятидесяти милях отсюда. Мы притворялись, что наша вылазка стала прогулкой, разговаривали о римских развалинах и об охотничьих угодьях Гассанидов. Верблюжьи войска имели опыт, уже почти привычку, путешествовать ночью, и их шаг был почти таким же, как днем. Отделения не сбивались с пути, не теряли друг друга из вида. Ярко сияла луна, и мы шли, пока она не стала бледнеть с наступлением утра, и мы прошли одинокий дворец Харана около полуночи, но нам было все равно, и мы не обернулись, чтобы увидеть его странный вид. Отчасти это было влияние луны, в белом сиянии которой наши умы так же, как она, застывали, не отражая на себе тени; мы просто сидели в седле, недвижно и спокойно.
Наконец я почувствовал страх, как бы мы не повстречались с арабами на вылазке, ведь те могли по неведению напасть на Верблюжий корпус; и я выехал вперед примерно на полмили перед колонной, вместе со своими людьми. Скользя вперед, мы постепенно замечали множество ночных птиц, вылетающих у нас из-под ног, больших и черных. Их становилось все больше, наконец, уже казалось, что земля была сплошь покрыта птицами, так близко они вспархивали, но в мертвой тишине, окружая нас, как перья, бесшумным вихрем. Извивы их безумного полета кружились в моем уме. То, что их было так много, и они не издавали ни звука, пугало моих людей, они выхватывали винтовки и пускали пулю за пулей в этот вихрь. Через две мили ночь снова опустела; и наконец мы легли и уснули в душистой полыни, пока солнце вновь не разбудило нас.
Днем, усталые, мы пришли в Кусаир эль Амра, небольшой охотничий домик Харита, пастушеского короля и покровителя поэтов; здание было прекрасно на фоне шуршащего кустарника. Бакстон определил штаб в его прохладном полумраке, и мы улеглись там, разгадывая стершиеся фрески на стене, что доставляло нам больше веселья, чем интеллектуального удовольствия. Некоторые из людей укрылись в других комнатах, а большинство вместе с верблюдами растянулись под деревьями, подремывая днем и вечером. Аэропланы не нашли нас — здесь они и не могли нас найти. Завтра будет Азрак, и свежая вода взамен этой дряни из Баира, которая, чем больше проходит дней, тем хуже на вкус.
К тому же Азрак был известным местом, королем среди этих оазисов, прекраснее, чем Амра, с его зеленью и текущими ручьями. Я пообещал, что все смогут выкупаться; англичане, которые не мылись с самой Акабы, желали этого всей душой. Впрочем, пока что и Амра была прекрасна. Они удивленно спрашивали меня, кто были эти короли, Гассаниды, с такими непривычными им дворцами и картинами. Я мог рассказывать им туманные истории об их поэзии и о жестоких войнах; но все это казалось таким далеким, покрытым блестками времени.