На следующий день мы не спеша пошли в Азрак. Когда мы были за последним гребнем каменной лавы и увидели кольцо гробниц Меджабера, это прекраснейшее из кладбищ, я рысью выехал вперед с моими людьми, чтобы не допустить происшествий, и чтобы снова почувствовать его уединение, прежде чем придут остальные. Эти солдаты казались такими уверенными, что я опасался, не потеряет ли Азрак свою редкостность и не затопит ли его волна жизни, отхлынувшая от него тысячу лет назад.
Однако оба страха были глупыми. Азрак был покинут арабами, прекрасен, как всегда, и стал даже прекраснее, когда в его сияющих прудах засверкали белые тела наших пловцов, когда ветер, медленно веющий сквозь тростник, подхватывал их веселые крики и брызги, разлетавшиеся эхом от воды. Мы вырыли огромную яму и закопали там тонны пироксилина для экспедиции на Дераа в сентябре, и затем, бродя вокруг Саа, собирали алые сладкие ягоды на кустах. Мои спутники по какой-то прихоти звали их «шерарский виноград».
Мы отдыхали там два дня, так велико было облегчение от купания в прудах. Бакстон съездил со мной в крепость, чтобы осмотреть алтарь Диоклетиана и Максимиана, собираясь добавить к нему слово в честь короля Георга Пятого; но наш привал был отравлен серыми мухами, а потом испорчен трагическим происшествием. Один араб, стреляя рыбу в пруду, уронил винтовку. Она взорвалась и убила на месте лейтенанта Роуэна из шотландской конницы. Мы похоронили его на небольшом кладбище Меджабер, по незапятнанной тишине которого я так долго тосковал.
На третий день мы прошли мимо Аммара через Джешу и приблизились к Тляйтакват, старой местности, почти неразличимые изгибы которой я уже изучил. В Хади мы были как дома и сделали переход ночью, и резкие выкрики: «Сытно ли мы едим? — Нет! — Славно ли мы живем? — Да!» гремели позади меня по длинным склонам. Когда им надоедало повторять эту истину, я слышал скрежет сбруи, которую они подтягивали над деревянными седлами, от одиннадцати до пятнадцати сцепок, каждый раз, когда они нагружались, вместо бездонных седельных сумок арабов, которые перекидывали их одним движением.
Я был так привязан к их темной колонне позади меня, что и сам заблудился между Хади и Баиром. Однако до рассвета мы следовали по звездам (еда ждала людей в Баире, так как вчера их железный паек был исчерпан), и день застал нас в долине среди деревьев, и это определенно была вади Баир, но ни за что на свете не мог бы я сказать, были мы выше или ниже колодцев. Я признался в этом Бакстону и Маршаллу, и мы некоторое время блуждали, пока Сагр ибн Шаалан, один из наших старых союзников в далекие дни Веджха, случайно не выехал на дорогу и не вывел нас. Через час у Верблюжьего корпуса был новый паек и старые палатки у колодцев, и мы обнаружили, что Салама, предусмотрительный египетский врач, рассчитывая сегодня на наше возвращение, уже наполнил резервуары водой в достаточном количестве, чтобы напоить половину их жаждущих верблюдов.
Я решил идти в Аба эль Лиссан с бронемашинами, ведь Бакстон был теперь в надежном месте, среди друзей, и мог обойтись без моей помощи. И мы быстро поехали вниз, по крутому откосу равнины Джефера и перебрались через нее скачками, на скорости шестидесяти миль в час, в головной машине. Мы подняли такую тучу пыли, что потеряли из вида вторую машину, и, когда добрались до южного края равнины, ее нигде не было видно. Возможно, у них спустила шина, и мы сели ждать, оглядываясь в пестрых миражных волнах, которые струились над землей. Эти темные испарения на фоне бледного неба (которое, чем выше, становилось все синее), колебались по двенадцать раз в час, обманывая нас, что наши друзья на подходе; но наконец в сером мраке, кружась, возникло черное пятно, за которым тянулся длинный хвост сверкающей на солнце пыли.
Это рвался вперед «гринхилл», несущийся через сухой воздух, который вихрился вокруг его раскаленной металлической башенки, такой горячей, что обнаженная сталь обжигала голые руки и колени команды, когда огромная машина скакала по мягкой, припорошенной жаром земле, где ковром лежала пыль, ожидая низкого осеннего ветра, чтобы взметнуть ее в слепящей, удушливой буре.
Наша машина стояла, утопая по колеса в пыли, и, пока мы ждали, люди подожгли бензин на пыльном холме и вскипятили нам чай — армейский чай, в котором листьев было столько же, сколько и в проточной воде, желтый от консервированного молока, но приятный для обожженного горла. Пока мы пили, остальные подъехали и доложили, что две камеры шин «белдэм» взорвались на жаре, когда они неслись по раскаленной равнине. Мы поделились с ними чаем, и они, смеясь, сбивали пыль со своих лиц руками, перепачканными машинным маслом. Они казались стариками, как будто их выбеленные брови и ресницы были седыми, а на красных лицах струйки пота прочертили глубокие морщины.
Они пили торопливо (солнце садилось, а нам предстояло еще пятьдесят миль), роняя последние капли на землю, где они падали врозь, как ртуть, на пыльную поверхность, пока не становились комками и не тонули в отверстиях сквозь текучую серость. Затем мы поехали через разрушенную железную дорогу в Аба эль Лиссан, где Джойс, Доуни и Янг доложили, что все идет чудесно. И правда, приготовления были завершены, и они уезжали: Джойс — в Каир, к зубному врачу, Доуни — в генеральный штаб, чтобы рассказать Алленби. что у нас все идет успешно, и мы к его услугам.
Глава CVI
Из Джидды пришел корабль Джойса и привез почту из Мекки. Фейсал открыл «Киблу», газету короля Хуссейна, и прямо на него глядела королевская прокламация, гласившая, что только глупцы называют Джаафар-пашу генералом, командующим Арабской Северной армией, между тем нет такого чина, как и вообще чинов выше капитана, в арабской армии, где шейх Джаафар, наряду со всеми, исполняет свой долг!
Прокламацию опубликовал король Хуссейн (прочитав о том, что Алленби представил к отличию Джаафара), и не оповестил Фейсала, чтобы насолить северным городским арабам, сирийским и месопотамским офицерам, которых король презирал за их слабость и в то же время боялся их достижений. Он знал, что они сражаются не для того, чтобы дать ему власть, но чтобы освободить собственные страны для самоуправления, и старик не мог сдерживать свою жажду власти.
Джаафар пришел к Фейсалу и вручил ему свой рапорт об отставке. За ним последовали наши дивизионные офицеры и их штабы, а за ними — командиры полков и батальонов. Я просил их не обращать внимания на заскоки семидесятилетнего старика, удаленного от мира в Мекке, которого они сами возвеличили; а Фейсал отказался принять их отставку, подчеркнув, что приказы о назначении он издал сам (поскольку его отец этого не одобрил), и эта прокламация оскорбляет только его.
Исходя из этого, он телеграфировал в Мекку и получил в ответ телеграмму, называвшую его предателем и беззаконником. Он ответил, что слагает с себя командование фронтом Акабы. Хуссейн назначил ему на смену Зейда. Зейд сразу же отказался. Шифровки Хуссейна были разъедены гневом, и военная жизнь в Аба эль Лиссане внезапно остановилась. Доуни, прежде чем вышел пароход, позвонил мне из Акабы и уныло спросил, неужели надежды нет. Я ответил, что все висит на волоске, но, возможно, мы справимся.
Перед нами лежало три возможных пути. Первый — нажать на короля Хуссейна, чтобы он взял свои слова обратно. Второй — продолжать, не обращая на него внимания. Третий — поставить Фейсала в положение формальной независимости от отца. У каждого пути были свои защитники, как среди англичан, так и среди арабов. Мы связались с Алленби, прося его сгладить инцидент. Хуссейн был упрям и хитер, и могли потребоваться недели, чтобы принудить его отказаться от своих предубеждений и извиниться. Обычно мы могли бы позволить себе три недели, но сейчас мы были в несчастливом положении, через три дня должна была начаться наша экспедиция на Дераа, если ей вообще было суждено начаться. Мы должны были найти какое-нибудь средство продолжать войну, пока Египет ищет решения.
Первым моим долгом было послать гонцов к Нури Шаалану и сообщить, что я не смогу встретить его на сборе племен в Кафе, но буду в Азраке в первый же день новолуния, в его распоряжении. Это было печальной необходимостью, так как Нури мог заподозрить меня в измене и не прийти вообще; а без руалла исчезла бы половина наших сил и значения в Дераа шестнадцатого сентября. Однако нам приходилось выбирать из двух зол меньшее, поскольку без Фейсала, регулярных войск и пушек Пизани никакой экспедиции вообще не было бы, и, чтобы изменить их настрой, я должен был задержаться в Аба эль Лиссан.
Вторым моим долгом было отправить караваны в Азрак — багаж, продовольствие, бензин, боеприпасы. Янг приготовил все это, как обычно, бунтуя против того, во что его втянули помимо желания. Он был сам себе первым препятствием, но никто другой не способен был его остановить. Я никогда не забуду сияющего лица Нури Саида после совместной конференции, когда он встретил группу арабских офицеров радостными словами: «Ничего, ребята — он разговаривает с англичанами точно так же, как и с нами!» Теперь он проследил, чтобы вышел каждый эшелон — да, не вовремя, но с задержкой всего на день — под началом назначенных офицеров, согласно программе. Нашим принципом было отдавать приказы арабам только через их собственных начальников, и у них прежде не было случая проявить повиновение или неповиновение; и вот они вышли послушно, как ягнята.
Третьей задачей было справиться с мятежом в войсках. Они услышали ложные слухи о кризисе. Особенно неправильно все поняли артиллеристы, и однажды днем они порвали со своими офицерами и помчались нацеливать пушки на их палатки. Однако Расим, комендант артиллерии, предвосхитил их и собрал в своей палатке пирамиду из пулеметных затворов. Я воспользовался этим комическим моментом, чтобы встретиться с людьми. Они сначала были в напряжении, но чисто из любопытства согласились со мной поговорить, ведь я был для них всего лишь странным именем, англичанином-полубедуином.
Я рассказал им о той буре в чашке кофе, которая бушевала в высших кругах, и они весело посмеялись. Их лица были обращены к Дамаску, а не к Мекке, и им не было дела ни до чего, выходящего за пределы их армии. Они боялись, что Фейсал дезертировал, потому что он целыми днями не показывался. Я пообещал привести его тотчас же. Когда он, вместе с Зейдом, такой же, как обычно, прокатился вдоль рядов в «воксхолле», который Болс специально для него выкрасил в зеленый цвет, они собственными глазами убедились в своей ошибке.