льно соревновательным.
Он нашел поддержку у начальника штаба, генерала Линден-Белла[33], горячего солдата, инстинктивно содрогавшегося при виде политиков и напускавшего на себя нарочитую сердечность. Двое из офицеров Генерального штаба вняли громкому кличу своих вождей, и вот несчастный Мак-Магон обнаружил, что лишен поддержки армии, и умерил свои усилия поддержать войну в Аравии с помощью атташе Министерства иностранных дел. Некоторые, оказалось, были недовольны войной, в которой посторонним позволялось лезть в их дела. К тому же в них настолько въелась привычка к скрытности, когда только повседневная дипломатическая рутина выглядела для них нормальной работой, что когда возникли более важные вещи, они и их превратили в рутину. Слабость их позиции и мелочная нечестность друг перед другом разозлили военных до отвращения; и нам вредили тоже, поскольку они открыто принижали Верховного комиссара, которому не были достойны чистить сапоги.
Уингейт, будучи полностью уверен в своем понимании ситуации на Среднем Востоке, предвидел доверие и великую пользу для страны от подъема арабов, но, так как Мак-Магона медленно добивали критикой, он отошел от него в сторону, и в Лондоне стали намекать, что опытная рука лучше развяжет этот тонкий и запутанный клубок.
Как бы то ни было, дела в Хиджазе стали из плохих еще худшими. Не было обеспечено надлежащей связи с арабскими войсками на поле боя, не было предоставлено шерифам никакой военной информации, не было предложено тактических или стратегических советов, не было сделано даже попытки выяснить местные условия и приспособить существующие материальные ресурсы союзников к их требованиям. Французская военная миссия (которую Клейтон осторожно предложил послать в Хиджаз, чтобы успокоить наших весьма подозрительных союзников, поставив их за кулисы и снабдив задачей) получила разрешение вести искусную интригу против шерифа Хуссейна в его городах Джидде и Мекке, предлагая ему и британским властям меры, способные разрушить его дело в глазах всех мусульман. Уингейт, теперь военный контролер нашего сотрудничества с шерифом, был вынужден высадить несколько иностранных отрядов в Рабеге, на полпути между Мединой и Меккой и задерживать дальнейшее продвижение воспрянувших турок от Медины. Мак-Магон, в окружении множества советчиков, смутился и дал Мюррею повод во всеуслышание заявить о его непостоянстве. Арабское восстание было дискредитировано, и штабные офицеры в Египте, ликуя, пророчили нам его близкое поражение и казнь шерифа Хуссейна на турецкой виселице.
Мое личное положение было непростым. Как капитан штаба под командованием Клейтона в отделе разведки сэра Арчибальда Мюррея, я отвечал за «распространение» турецкой армии и подготовку карт. По естественной склонности я добавил к этому изобретение «Арабского бюллетеня», секретного еженедельного отчета о ближневосточной политике; и по необходимости Клейтон все больше и больше нуждался во мне в военном крыле Арабского Бюро, крошечного штаба иностранной разведки и военных дел, который он организовывал теперь для Мак-Магона. Наконец, Клейтон был перемещен из Генерального штаба; и полковник Хольдич, офицер разведки Мюррея в Исмаилии, занял его место в нашем руководстве. Первое, что он собирался сделать — это сохранение за собой моих услуг и, поскольку он явно не нуждался во мне, я расценил это, не без дружеских подсказок, как способ держать меня в стороне от арабских дел. Я решил, что если уж спасаться бегством, так сразу. Прямая просьба получила отказ, поэтому я принялся за военные хитрости. Я начал по телефону (Генеральный штаб был в Исмаилии, а я в Каире) выражать нетерпимость к штабу на Канале. Я пользовался любой возможностью ткнуть их носом в их сравнительное невежество и непригодность в департаменте разведки (что было нетрудно!), и еще больше досаждал им литературными манерами, поправляя в их рапортах грамматические вольности[34] в духе Бернарда Шоу и тавтологии.
Через несколько дней они просто закипали при виде меня и, наконец, решили больше не мириться с моим присутствием. Я воспользовался этой стратегической возможностью, чтобы попросить десятидневной отлучки, сказав, что Сторрс отправляется в Джидду к великому шерифу по делам, и что я мог бы присоединиться к нему в увеселительной поездке по Красному морю. Они не любили Сторрса и были рады хотя бы на время избавиться от меня. Так что они согласились сразу и начали готовить к моему возвращению какое-нибудь официальное место для меня. Нечего и говорить, что я не собирался давать им подобный шанс; ибо, охотно сдав свое тело в пользование для ничтожной службы, я не решался так же легкомысленно отбросить прочь свой разум. Поэтому я пошел к Клейтону и поведал свои дела; и он дал приказ резиденции оформить телеграфное обращение в Министерство иностранных дел о моем переводе в Арабское Бюро. Министерство иностранных дел работал напрямую с Министерством обороны, и египетское командование не прослышало бы об этом до последнего момента.
Затем Сторрс и я радостно отправились в путь. На Востоке говорят, что приличной дорогой через площадь считается обход по трем сторонам, и уловка с моим побегом была в этом восточном духе. Но я оправдывал себя уверенностью в конечной победе Арабского восстания, если оно будет правильно направлено. Я был его двигателем в самом начале; мои надежды были связаны с ним. Фатализм субординации профессионального военного (интриги были неведомы британской армии) заставил бы порядочного офицера сидеть и смотреть, как его план кампании крушат люди, которые ничего в этом не смыслят, и душе которых он ничего не сообщает. Non nobis, Domine.[35]
Книга I. Открытие Фейсала
Я считал, что неудачи восстания были обязаны главным образом неправильному руководству, или скорее недостатку руководства, с арабской и с английской стороны. Так я отправился в Аравию, чтобы увидеть и оценить ее великих людей. О первом, шерифе Мекки, мы знали, что он стар. Я нашел Абдуллу слишком хитрым, Али — слишком чистым, Зейда — слишком холодным. Затем я поехал в глубь страны, к Фейсалу, и обнаружил в нем вождя, обладающего в достаточной мере страстью и в то же время разумом, чтобы наша наука имела успех. Его сородичи казались подходящим орудием, а его горы — естественной защитой. Поэтому я вернулся в Египет довольным, уверенным и рассказал своим начальником, что Мекку защищает не преграда в Рабеге, а угроза Фейсала с фланга в Джебель Субх.
Глава VIII
За Суэцем ждала «Лама», маленький переоборудованный лайнер, и мы сразу же отплыли. Такие короткие путешествия на военных кораблях были восхитительным развлечением для нас, пассажиров. В этот раз, однако, были неловкие моменты. Наш смешанный отряд явно мешал команде корабля в ее стихии. Младшие чины освобождали свои койки, чтобы дать нам ночлег, а днем мы заполняли их обиталище посторонними разговорами. Нетерпимый ум Сторрса редко снисходил до окружающих. Но в тот день Сторрс вел себя еще резче обычного. Он дважды прошелся по палубе, хмыкнул: «Не с кем тут и поговорить», сел в одно из комфортабельных кресел и завел спор о Дебюсси с Азизом эль Масри (в другом кресле). Азиз, наполовину араб, наполовину черкес, бывший полковник турецкой армии, а теперь генерал армии шерифа, направлялся обсудить с эмиром Мекки экипировку и расположение арабских регулярных войск, которые он формировал в Рабеге. Через несколько минут они уже оставили в покое Дебюсси и бранили Вагнера: Азиз на беглом немецком, а Сторрс — на немецком, французском и арабском. Офицеры корабля не находили во всем этом разговоре никакой необходимости.
Привычное нам спокойствие длилось до Джидды, и в восхитительном климате Красного моря мы не страдали от жары, пока двигался корабль. Днем мы лежали в тени; а дивными ночами обычно бродили под звездами по мокрым палубам, чувствуя влажное дыхание южного ветра. Но когда, наконец, мы бросили якорь во внешней гавани, за белым городом, между пламенеющим небом и его отражением в дымке, которая плясала и клубилась вокруг широкой лагуны, зной Аравии ударил нас, словно меч, выхваченный из ножен, лишив дара речи. Был полдень; и полуденное солнце Востока, как лунный свет, приглушает цвета. Остались только свет и тени, белые дома и черные провалы улиц: впереди мертвенный глянец дымки, мерцающей над внутренней гаванью: позади слепящий блеск бесформенного песка, лига за лигой уходящего к подножию низких холмов, которые едва брезжили вдали, в знойном мареве.
Прямо к северу от Джидды была вторая группа черно-белых строений, которые двигались в дымке вверх-вниз, как поршень, когда корабль покачивался на якоре, и прерывистый ветер поднимал в воздухе волны жара. Для глаз и для прочих чувств это было ужасно. Мы начали жалеть о том, что неприступность, которая делала Хиджаз с военной точки зрения безопасной сценой для восстания, включала в себя неприятный и нездоровый климат.
Однако полковник Вильсон[36], британский представитель в новом арабском государстве, послал нам навстречу свой баркас; и нам пришлось сойти на берег и убедиться в том, что люди, левитирующие среди этого миража — самые настоящие. Полчаса спустя Рухи, ассистент Консульства по Востоку, восхищенно скалился, встречая Сторрса, своего старого патрона (хитроумный Рухи, похожий скорее на мандрагору, чем на человека), в то время как вновь назначенные портовые и полицейские сирийские офицеры выстроились вдоль причала в импровизированном почетном карауле, приветствуя Азиза эль Масри. Шериф Абдулла, второй сын старика из Мекки, как доложили, только что прибывал в город. С ним-то мы и должны были встретиться, так что наше прибытие было как нельзя своевременным.
Мы прошли мимо белого здания каменного шлюза, которое еще строилось, и двинулись в тягостный путь по рынку к Консульству. В воздухе, от людей к финикам и от фиников к мясу, эскадрильи мух, как частички пыли, плясали вокруг стрел солнечного света, вонзавшихся в самые темные углы лавок сквозь прорехи среди дерева и мешковины, нависающих над головой. Атмосфера была, как в бане. От четырехдневного соприкосновения с отсыревшим красным кожаным креслом на палубе «Ламы» белая рубашка и брюки Сторрса приняли такой же яркий цвет, а сейчас пот, бегущий по его одежде,