всех сил стараясь держать головы мокрыми, чтобы отпугнуть серый рой; но они слишком расхрабрились от голода, чтобы бояться воды, и через пять минут мы с трудом выбрались и торопливо закутались в свою одежду, а из двадцати укушенных мест текла кровь, как от ударов кинжалом.
Насир стоял рядом и смеялся над нами; потом мы вместе совершили путешествие до лагеря, чтобы отдохнуть там в полдень. В прежней угловой башне Али ибн эль Хуссейна — единственное место под крышей в пустыне — была приятная прохлада. Ветер ерошил листья пальм снаружи, с морозным шорохом: это были запущенные пальмы, растущие слишком далеко на севере, чтобы грозди их красных фиников были вкусными; но стебли у них были толстые, ветви низкие, и они бросали приятную тень. В этой тени, на ковре, в тишине сидел Насир. Серый дымок от его брошенной сигареты вился в теплом воздухе, вспыхивая и тая в солнечных пятнах, светившихся между листами. «Я счастлив», — сказал он. Мы все были счастливы.
Днем подошла бронемашина, завершая необходимую оборону, хотя риск повстречаться с врагом был минимальным. Между нами и железной дорогой стояло три племени. В Дераа было всего сорок всадников: в Аммане — ни одного: и турки до сих пор не прослышали о нас. Один из их аэропланов прилетал утром девятого числа, сделал небрежный круг и улетел, видимо, не заметив нас. Наш лагерь на ветреной вершине давал нам превосходный обзор дорог на Дераа и Амман. Днем мы, двенадцать англичан, вместе с Насиром и его рабом, прохлаждались, бродили, купались на закате, оглядывали окрестности, размышляли; и спокойно спали ночью: или скорее спал я; наслаждаясь драгоценным перерывом между общением с завоеванными друзьями в Аба эль Лиссан и с врагами в следующем месяце.
Ценность этого, казалось, частично находилась во мне самом, ибо в этом походе на Дамаск (а в моем воображении это уже был поход на Дамаск) изменилось мое обычное равновесие. Я чувствовал за собой упругую силу подъема арабов. Пришла высшая точка после многолетних проповедей, и объединенная страна стремилась к своей исторической столице. Убежденный, что это оружие, закаленное мною самим, было способно осуществить мои самые заветные желания, я, казалось, забывал о своих английских товарищах, оставшихся вне моей идеи в тени обычной войны. Мне не удалось заставить их разделить мою уверенность.
Много времени спустя я слышал, что Уинтертон каждый день вставал на рассвете и изучал горизонт, опасаясь, как бы моя беспечность не подвергла нас внезапной опасности: и в Умтайе, и в Шейх-Сааде британцы в эти дни думали, что мы ввязались в безнадежное дело. А я в это время знал (и, видимо, высказывал вслух), что мы в безопасности настолько, насколько вообще можно быть в безопасности на войне. Благодаря их гордости я никогда не замечал, что они сомневаются в моих планах.
Эти планы включали отвлекающий маневр против Аммана, а на деле — обрыв железной дороги в Дераа: дальше мы вряд ли заходили, так как я привык, изучая возможности, решать вопрос по стадиям.
Все заслуги часто приписывают генералам, потому что видят только приказы и результаты: даже Фош говорил (прежде чем стал командовать войсками), что битвы выигрывают генералы: но ни один генерал на самом деле так не думал. Сирийская кампания в сентябре 1918 года была, возможно, самой совершенной с научной точки зрения в английской истории, когда меньше всего решала сила, и больше всего — ум. Все вокруг отдавали честь победы Алленби и Бартоломью, а особенно те, кто служил им: но эти двое никогда не видели дело в нашем свете, зная, как зачатки их мыслей раскрывались в применении, и как их люди разрабатывали эти мысли, часто не понимая этого.
Укрепившись в Азраке, мы решили первую часть плана — отвлекающий маневр. Мы послали наших «всадников Святого Георгия», золотые соверены, тысяче бени-сахр, скупив у них весь овес на токах: и умоляли никому не говорить, что он потребуется для наших животных и британских союзников в эти две недели. Дхиаб из Тафиле — дерганый, незрелый, неуклюжий парень — вмиг разнес эти сплетни до самого Керака.
К тому же Фейсал привлек на службу племя зебн в Баире; и Хорнби, теперь надевший арабскую одежду (может быть, несколько преждевременно), активно готовился к крупной атаке на Мадебу. Он планировал двинуться около девятнадцатого числа, когда услышал, что Алленби выступил; теперь его надежды были связаны с Иерихоном, чтобы, если мы потерпим поражение при Дераа, наш отряд мог вернуться и укрепить его продвижение: которое уже будет не маневром, но затянет нашу петлю с другой стороны. Однако турки нанесли удар по этим планам, довольно шатким, атаковав Тафиле, и Хорнби пришлось защищать от них Шобек.
Что касается второй части, Дераа, нам приходилось планировать атаку как следует. В качестве пролога к ней мы решили перерезать рельсы под Амманом, чтобы оттуда не могло выйти подкрепление на Дераа, и чтобы поддержать их убеждение, что мы действительно собираемся атаковать Амман. Я предполагал, что этот пролог осуществят гуркхи[124] (вместе с египтянами, которые проведут подрывные работы), и не придется отвлекать наши основные силы от главной цели.
Эта главная цель была: разрушить железную дорогу в Хауране и не допускать ее починки по меньшей мере неделю; и это можно было сделать тремя путями. Первый — пойти к северу от Дераа к Дамасской железной дороге, как в моей зимней поездке с Таллалом, перерезать ее; а затем пробраться к Ярмукской железной дороге. Второй — пойти к югу от Дераа на Ярмук, как с Али ибн эль Хуссейном в ноябре 1917 года. Третий — ринуться прямо на Дераа.
Третий план возможно было осуществить, только если Военно-Воздушные Силы пообещают так плотно бомбить днем станцию Дераа, что эффект будет равнозначен артиллерийской бомбардировке и предоставит нам возможность атаковать ее нашими малыми силами. Сальмонд надеялся, что сделает это: но это зависело от того, сколько тяжелых машин он мог получить или собрать к этому времени. Доуни прилетит к нам и сообщит последнее слово одиннадцатого сентября. До тех пор мы должны иметь в виду все планы в равной степени.
Из подкрепления первыми прибыли мои охранники, прискакав по вади Сирхан девятого сентября: счастливые, отъевшиеся даже больше, чем их верблюды, отдохнувшие после месяца пиров среди руалла. Они доложили, что Нури почти готов и принял решение присоединиться к нам. Первоначальная энергия нового племени заразила их, пробудив энергию и дух, и это радовало нас.
Десятого числа из Акабы прилетели два аэроплана. Мерфи и Джунор, пилоты, привыкли к слепням, которые набрасывались с воздуха на их сочное мясо. Одиннадцатого приехали другие бронемашины и Джойс, вместе со Стирлингом, но без Фейсала. Маршалл остался, чтобы организовать ему прием на следующий день; а там, где был Маршалл, всегда была надежность — способная душа, он управлял с выработанным юмором, не столько мятежным, сколько упорным. Прибыли Янг, Пик, Скотт-Хиггинс и багаж. В Азраке стало людно, и его озера снова отзывались голосами и всплесками тел, загорелых и худых, или загорелых и сильных, или цвета меди, или белых, в прозрачной воде.
Одиннадцатого прибыл и аэроплан из Палестины. К несчастью, Доуни снова был болен, а офицер штаба, занявший его место, еще новичок, сильно пострадал от качки в воздухе и забыл о том, что должен доставить нам сведения. Его довольно ясная уверенность, взгляд из мира законченного англичанина, не устояла перед потрясениями, самым ощутимым из которых была наша незащищенная беспечность здесь, в пустыне: никаких пикетов, наблюдательных постов, сигнальщиков, часовых, ни телефонистов, ни очевидного резерва, ни линий обороны, ни убежищ, ни баз.
Поэтому он забыл самую важную новость — что шестого сентября Алленби озарила новая идея, и он сказал Бартоломью: «А зачем мы будем возиться с Мессудие? Пусть кавалерия идет прямо в Афуле и в Назарет», — и так весь план был изменен, и огромная неопределенная атака заменила фиксированную цель. Мы не получили сведений об этом; но, расспросив пилота, которому сообщил это Сальмонд, получили ясный ответ о возможностях применить бомбардировщики. До минимума, необходимого для Дераа, этого не хватало: так что мы просили только об отвлекающей бомбардировке, пока не обойдем его с севера, чтобы разрушить рельсы на Дамаск наверняка.
На следующий день прибыл Фейсал, а за ним — войска: Нури Саид, как новенький, Джемаль — артиллерист, похожие на уличных торговцев алжирцы Пизани, и все, кто входил в наш план «трое мужчин и мальчишка». Серые слепни получили теперь в свое распоряжение две тысячи верблюдов и, пресыщенные, отвернулись от Джунора и его почти что высосанных механиков.
Днем появился Нури Шаалан с Традом и Халидом, Фарисом, Дарзи и Хаффаджи. Прибыл Ауда абу Тайи с Мохаммедом эль Дейланом, также Фахад и Адхуб, вожди зебн, с ибн Бани, вождем серахин, и ибн Генджем из сердийе. Маджид ибн Султан из Адвана под Сальтом приехал к нам узнать правду о нашей атаке на Амман. Тем же вечером с севера раздалась пальба винтовок, и Таллал эль Харейдин, мой старый товарищ, красуясь, прискакал шумным галопом, а за ним — сорок-пятьдесят всадников из крестьян. Его румяное лицо светилось радостью от нашего долгожданного прибытия. Друзы и сирийцы-горожане, иссавийе и хаварне увеличивали нашу компанию. Даже овес для обратного пути, если наше предприятие провалится (эту возможность мы редко предполагали) начал приходить стройными рядами на вьючных животных. Все вокруг было крепким и здоровым. Кроме меня. Толпа испортила мне все удовольствие от Азрака, и я сошел по долине к дальнему Аин эль Эссаду, и пролежал там весь день на моей старой стоянке среди тамариска, где ветер играл пыльными зелеными ветвями, и этот шорох напоминал о деревьях в Англии. Он говорил мне, что я до смерти устал от этих арабов, мелочных, воплощенных семитов, достигавших таких высот и бездн, какие были недоступны нам, хоть и доступны нашему взгляду. Они олицетворяли наш абсолют в своей способности к добру и злу, никем не сдерживаемой; и целых два года я удачно притворялся их товарищем!