рительных жителей, что мы не турки. Поэтому в конце дня мы остановились, чтобы Таллал, Насир и Нури Шаалан догнали нас.
Этот привал дал некоторым время бросить взгляд на наше продвижение, и возникли новые вопросы: умно ли будет пересекать рельсы снова, ставить нас на опасную позицию в Шейх-Сааде, поперек отступления основных турецких сил. Наконец, около полуночи, когда я лежал на ковре посреди армии и не спал, появился Сабин. Он предполагал, что мы сделали достаточно. Алленби назначил нас присматривать за Четвертой армией. Мы только что видели ее беспорядочное бегство. Наш долг исполнен; и мы должны почетно отступить в Босру, за двадцать миль от дороги на восток, туда, где друзы собираются под начало Несиба эль Бекри на помощь нам. Мы должны там ждать, пока британцы возьмут Дераа, и нас вознаградит победное завершение кампании.
Меня такое отношение не устраивало, поскольку, если бы мы отступили в Джебель-Друз, то закончили бы нашу активную службу, прежде чем игра была выиграна, оставляя новый удар Алленби. Я очень ревностно относился к доле арабов, ради которых я готов был идти вперед во что бы то ни стало. Они вступили в войну, чтобы завоевать свободу, и, если их старинная столица будет освобождена их собственной армией, это будет знак, который они хорошо поймут.
«Долг», как и люди, превозносившие этот долг, был не Бог весть чем. Очевидно, что сделав бросок под Дераа, в Шейх-Саад, мы будем оказывать на турецкую армию давление больше, чем любое британское подразделение в этих местах. Это перекроет туркам отвоевание этой стороны Дамаска: и несколько наших жизней не будут слишком высокой ценой за это. Дамаск означал конец войны на Востоке, и, мне виделось, конец всей войны: потому что центральные силы зависели друг от друга и, если будет сломано их слабейшее звено — Турция, может распасться вся цепь. Поэтому все разумные доводы, стратегические, тактические, политические и, наконец, моральные, говорили в пользу продвижения.
Упрямый ум Сабина было невозможно переубедить. Он вернулся вместе с Пизани и Уинтертоном, и начал дебаты, медленно произнося слова, поскольку Нури Саид лежал рядом на ковре и дремал, а он хотел включить его в совещание.
Поэтому он напирал на военный аспект: наша задача выполнена, а железная дорога опасна. Мы слишком задержались, чтобы успеть перейти ее ночью. Пытаться это сделать завтра будет безумием. Дорога охраняется от края до края десятками тысяч турок, разбегающимися из Дераа. Если они нас и пропустят, то мы попадем только в большую опасность. Джойс, сказал он, назначил его военным советником экспедиции; и его долг, хочет он того или не хочет — показать, что он, офицер регулярных войск, знает свое дело.
Будь я офицером регулярных войск, я мог бы объявить поведение Сабина, сбивающего с толку остальных, не соответствующим регулярным войскам. А так я просто сносил его жалобы, терпеливо вздыхая каждый раз, когда думал, что это затронет упрямца. Наконец я небрежно сказал, что хочу спать, потому что нам придется вставать рано, чтобы пересечь рельсы, а мне отправляться первым с моей охраной среди бедуинов, где бы они ни были, потому что удивительно, как Нури Шаалан с Таллалом нас еще не перегнали. В любом случае, сейчас я собираюсь спать.
Пизани, долгая военная жизнь которого прошла в положении подчиненного, вежливо сказал, что принял приказ к сведению и последует ему. Я почувствовал симпатию к нему за это и постарался смягчить его честные сомнения, напомнив ему, что мы работаем вместе уже восемнадцать месяцев, и у него ни разу не было повода назвать меня опрометчивым. Он ответил, с французской усмешкой, что считает все это очень опрометчивым, но он же солдат.
Уинтертон инстинктивно был всегда на стороне самого слабого и самого рискового, если дело не касалось охоты на лис. Нури Саид все это время лежал тихо, притворяясь спящим; но, когда Сабин ушел, он повернулся и прошептал: «Это правда?» Я ответил, что не вижу необычайного риска в том, чтобы пересечь рельсы в середине дня, и, если мы будем осторожны, то избежим ловушек в Шейх-Сааде. Он лег, успокоенный.
Глава CXVI
Насир, Нури Шаалан и Таллал нагнали нас в темноте. Наши объединенные силы выступили, при свежем встречном ветре, на север, через жирные, счастливые деревни земледельцев. Вдоль полей, с которых был собран урожай, где солома была скорее выдернута, чем срезана, росли колючки, в рост ребенка, но теперь желтые, сухие и безжизненные. Ветер срывал их с мелких корней и гонял их ветвистые верхушки по ровной земле, одна колючка сцеплялась с другой, между ними застревали шипы, и вот они уже катились по земле огромными мячами, как бродячие копны сена.
Арабские женщины, вышедшие со своими ослами набрать воды, прибежали к нам, крича, что где-то рядом только что приземлился аэроплан. На фюзеляже были нанесены круглые кольца, такие же, как клеймо на верблюдах шерифа. Пик съездил туда и нашел двух австралийцев, их «бристоль» был подбит в область радиатора над Дераа. Они были рады, хоть и удивлены, что встретили друзей. После того, как поломку залатали, мы набрали воды у женщин, чтобы заполнить им бак, и они в безопасности улетели обратно.
Каждую минуту прибывали люди и присоединялись к нам, а из каждой деревни молодые искатели приключений бежали, пешие, чтобы вступить в наши ряды. Когда мы двигались, так близко друг к другу, под золотым солнечным светом, то наконец, как никогда прежде, смогли увидеть себя как единое целое; мы быстро стали одним образом, организмом, гордость которого возвышала каждого из нас. Мы отпускали непристойные шуточки, чтобы уравновесить окружающую нас красоту.
В полдень мы вошли в арбузные поля. Армия разбежалась по ним, пока мы разведывали железнодорожные пути, которые лежали, покинутые, впереди, дрожа под солнечным светом. Пока мы оглядывали их, прошел поезд. Только прошлой ночью железную дорогу починили; и это был третий поезд. Мы двинулись, не встречая преград, всей ордой вдоль путей, на две мили, и торопливо начали взрывать — все, у кого была взрывчатка, использовали ее, как кому заблагорассудится. Сотни наших новичков были полны рвения, и разрушения были хоть беспорядочными, но обширными.
Наше возвращение явно удивило ошарашенного врага; нам следовало распространиться и улучшить эту возможность. Поэтому мы пришли к Нури Шаалану, Ауде и Талалу, и спросили, что каждый предпринял бы со своей стороны. Энергичный Талал хотел атаковать Эзраа, большой зерновой склад на севере: Ауда стоял за Хирбет эль Газала, соседнюю станцию к югу: Нури двинул бы своих людей по главной дороге, к Дераа, на случай появления турецких отрядов.
Все три идеи были хороши. Вожди ушли воплощать их в жизнь, а мы, снова собрав колонну, продолжали путь через разрушенную колонию Шейх-Мискин, очень мрачную в лунном свете. Водные каналы стали преградой тысячам наших людей, и мы разбили привал рядом, на стерне, до рассвета. Кто-то развел костры в пробирающем до костей тумане этой глинистой местности Хаурана, другие заснули, где были, на склизкой от росы земле. Те, кто потерялся, ходили вокруг, взывая к своим друзьям резким кличем арабских крестьян, во все горло. Луна зашла, вокруг было холодно и черно.
Я поднял свою охрану, которая ехала так живо, что мы добрались до Шейх-Саада к рассвету. Пока мы проходили между скал, к полю за деревьями, земля снова оживилась с восходом солнца. Утренний ветерок посеребрил оливы во дворах, и люди в огромной палатке из козьей шерсти позвали нас в гости. Мы спросили, чей это лагерь, и они ответили: «Ибн Смеира». Это грозило осложнениями. Рашид был врагом Нури Шаалана, непримиримым, внезапно встреченным. Мы сразу же послали предупреждение Насиру. К счастью, Ибн Смеир отсутствовал. Поэтому его семья временно стала нашими гостями, и Нури, как хозяин, должен был держаться правил.
Это было облегчением, так как в наших рядах и без того были сотни смертельных врагов, чьи распри находились в подвешенном состоянии только благодаря перемирию Фейсала. Напряжение, чтобы держать их в игре, занимать их горячие головы в раздельных сферах, держать равновесие между инициативой и повиновением, чтобы наше руководство ценилось выше личной зависти — все это было достаточно тяжело. Насколько труднее было бы вести войну во Франции, если бы каждая дивизия, чуть ли не каждая бригада нашей армии ненавидела бы соседнюю лютой ненавистью, и, внезапно встретившись, они бросались бы в драку! Однако мы держали их в спокойствии два года, и теперь оставалось всего лишь несколько дней.
Ночные отряды вернулись не с пустыми руками. Эзраа слабо держал Абд эль Кадер, алжирец, со своими вассалами, несколькими добровольцами и войсками. Когда пришел Таллал, добровольцы перешли на его сторону, войска бежали, а вассалов было так немного, что Абд эль Кадер вынужден был покинуть свои позиции без боя. Наши люди были слишком нагружены добычей, чтобы его ловить.
Ауда пришел, похваляясь. Он взял Эль Газале штурмом, захватил брошенный поезд, пушки и двести человек, из которых некоторые были немцами. Нури Шаалан доложил о четырех сотнях пленных с мулами и пулеметами. Рядовые турки были сданы в отдаленные деревни, отрабатывать свое прокормление.
Над нами кружил английский аэроплан, выясняя, являемся ли мы арабскими войсками. Янг подал сигналы с земли, и они сбросили ему записку, что Болгария сдалась союзникам. Мы не знали, что на Балканах идет наступление, и эта сиротливая новость была для нас незначительной. Несомненно, близился конец войны, не только великой, но и нашей войны. Еще одно усилие, и наше испытание закончено, и все будут отпущены назад к своим делам, забыв об этом безумии: поскольку для большинства из нас эта война была первой, и мы ждали ее окончания как отдыха и покоя.
Армия прибыла. Рощи заполнились людьми, когда каждое отделение занимало свободные места и спешивалось — кто рядом с фиговыми деревьями, кто под пальмами, кто под оливами, из-под которых срывались испуганные тучи птиц, разражаясь криками. Наши люди вели животных к ручью, который вился через зеленые кусты, цветы и посаженные фруктовые деревья, странные для нас после годов блуждания в каменистой пустыне.