светился, будто лак, покрывающий краску. Я был так заворожен этим зрелищем, что не замечал, как моя тиковая форма цвета хаки становилась темно-коричневой там, где прилипала к телу. Он задавался вопросом, смогу ли я в продолжение пути до Консульства достаточно взмокнуть, чтобы приобрести приличный, единый, гармоничный цвет; а я спрашивал себя, станет ли все, на что он сядет, таким же алым, как он сам.
Мы добрались до Консульства слишком скоро, чтобы питать надежды; и там, в затененной комнате с открытой решеткой за спиной, сидел Вильсон, готовый встречать морской бриз, что запаздывал в последние дни. Он принял нас натянуто, будучи из тех честных, добропорядочных англичан, к которым принадлежал бы и Сторрс, если бы не его артистическое чувство; когда мы с ним были в Каире, у нас произошел короткий спор о том, считать ли недостойным англичан ношение местной одежды. Я считал это попросту неудобным. Для него это было неприлично. Вильсон, однако, невзирая на личные чувства, был полностью за наше дело. Он сделал все приготовления к предстоящей встрече с Абдуллой и был готов предложить всемерную поддержку. Кроме того, мы были его гостями; а великолепное гостеприимство Востока было близко его духу.
Абдулла, на белой кобыле, спокойно прибыл к нам, в окружении свиты пышно вооруженных пеших рабов; город молчаливо и уважительно приветствовал его. Он был счастлив и переполнен радостью от своей победы в Таифе. Я видел его в первый раз, тогда как Сторрс был его старым другом и в наилучших с ним отношениях; но через некоторое время, слушая их разговор, я начал понимать, что ему свойственна постоянная веселость. Его глаза то и дело подмигивали, и, хотя ему было всего тридцать пять, он начинал полнеть. Может быть, оттого, что слишком много смеялся. Жизнь казалась для Абдуллы очень веселой. Он был маленьким, сильным, светлокожим, с тщательно подстриженной коричневой бородой, скрывающей его круглое гладкое лицо и короткие губы. Манеры его были открытыми, или изображали открытость, и при знакомстве он был очарователен. Он не держался церемоний и запросто шутил со всеми посетителями; но, когда мы переходили к серьезному разговору, пелена юмора, казалось, сползала прочь. Тогда он тщательно подбирал выражения и был искусным спорщиком. Конечно, ведь спорил он со Сторрсом, который предъявлял высокие требования к своему оппоненту.
Арабы считали Абдуллу дальновидным государственным мужем и проницательным политиком. Проницательным он определенно был, но недостаточно, чтобы всегда убеждать нас в своей искренности. Слишком явными были его амбиции. Говорили, что он — мозг своего отца и всего арабского восстания; но, по-моему, он был слишком прост для этого. Его стремлением, конечно, было завоевание независимости арабов и построение арабских народов, но он собирался сохранять управление новыми арабскими государствами за своей семьей. Поэтому он наблюдал за нами и играл через наше посредство на британскую галерочную публику.
С нашей стороны я играл на эффект, наблюдая за ним и критикуя его. Восстание шерифа в последние месяцы шло неудовлетворительно (стояло на месте, что для иррегулярной войны означает предтечу бедствия): и я подозревал, что этому восстанию не хватает руководства: не разума, не рассудительности, не политической мудрости, но пламени энтузиазма, способного зажечь пустыню огнем. Главной целью моего визита было найти еще неизвестного вдохновителя всего дела и оценить, насколько тот способен привести восстание к той цели, что я задумал для него. В продолжение нашей беседы я все больше и больше убеждался, что Абдулла был слишком уравновешен, слишком хладнокровен, слишком насмешлив для пророка, в особенности вооруженного пророка, которые, если верить истории, и побеждают в революциях. Его ценность могла обнаружиться, возможно, в мирное время, после победы. В физической схватке, когда требуется единство точки зрения и магнетизм, преданность и самопожертвование, Абдулла был бы орудием слишком сложным для простой цели, хотя им невозможно было пренебрегать даже сейчас.
Мы поговорили с ним сперва о состоянии Джидды, чтобы он расслабился, начав обсуждение с несущественного предмета — администрации шерифа. Он ответил, что пока еще идет война, и для гражданского правительства рановато. Они унаследовали турецкую систему в городах и продолжали ее в более скромном масштабе. Турецкое правительство часто не было недобрым к сильным людям, приобретавшим некоторые вольности в разумных пределах и на определенных условиях. Следовательно, некоторые из тех, кто имел такие вольности в Хиджазе, сожалели о приходе правителя из своего народа. Особенно в Мекке и Джидде общественное мнение было настроено против арабского государства. Граждане в своей массе были инородцами — египтянами, индийцами, яванцами, африканцами и другими — мало способными симпатизировать чаяниям арабов, в особенности тем, что провозглашали бедуины; так как бедуин жил тем, что мог извлечь из странников на своих дорогах или в своих долинах; они с горожанином вечно имели зуб друг на друга.
Бедуины были единственными бойцами, которые имелись у шерифа; от их помощи зависело восстание. Он щедро их вооружал, оплачивая многим из них службу в его войсках; снабжал пищей их семьи, пока они были вне дома, и нанимал у них верблюдов для перевозок, чтобы поддерживать свою армию на поле боя. Оттого сельская местность процветала, в то время как города пошли на спад.
Другой трудностью в городах были дела юридические. Турецкий гражданский кодекс был отменен, и возвращен старый религиозный закон, неразбавленная кораническая процедура арабского кадия. Абдулла объяснил нам с усмешкой, что в свое время они открывали в Коране такие мнения и суждения, какие требовались для того, чтобы приспособить его к современным коммерческим операциям вроде банковского и обменного дела. Тем временем, разумеется, что потеряли горожане с отменой гражданского закона, то приобрели бедуины. Шериф Хуссейн молчаливо санкционировал реставрацию старых племенных порядков. Бедуины, когда ссорились друг с другом, представляли свои дела перед племенным законником, служба эта была наследственной в самом почтенном семействе и оплачивалась в размере одного козла с каждого хозяйства ежегодно. Решения суда были основаны на обычае, приведении цитат из крупного собрания памятных прецедентов. Суд отправлялся публично и бесплатно. В делах между людьми из разных племен законник избирался по взаимному согласию, или же обращались к законнику третьего племени. Если случай был спорным и сложным, судью подкрепляла коллегия из четырех человек — двое из семьи ответчика, названные истцом, и двое из семьи истца, названные ответчиком. Решения должны были приниматься всегда единогласно.
Мы обозревали картину, которую Абдулла нарисовал нам, с печальными мыслями об Эдемском саде и обо всем том, что ради обретения обычной человечности потеряла Ева, лежащая теперь в могиле прямо здесь, за стеной; а затем Сторрс вовлек меня в дискуссию, попросив Абдуллу изложить нам свои взгляды на состояние кампании, для моей пользы и для связи со штабом в Египте. Абдулла сразу стал серьезен и сказал, что хотел бы через нас срочно передать британцам непосредственное и очень субъективное видение дела с их стороны, которое он свел к следующему.
Из-за того, что мы не позаботились перерезать Хиджазскую железную дорогу, турки получили возможность собрать транспорт и припасы для подкрепления Медины.
Фейсал выбыл из города; и враг готовит мобильную колонну всех армий для наступления на Рабег.
Арабы в горах, что находились через дорогу, по нашей небрежности слишком плохо снабжены припасами, пулеметами и артиллерией, чтобы защищаться долгое время.
Хуссейн Мабейриг, начальник гарбов клана масрух, присоединился к туркам. Если мединская колонна пойдет в наступление, племя гарб присоединится к ней.
Его отцу остается одно — встать во главе своего народа Мекки и пасть в бою перед Святым городом.
В этот момент зазвонил телефон: великий шериф хотел поговорить с Абдуллой. Ему было рассказано о том, на чем остановилась наша беседа, и он сразу подтвердил, что, в крайнем случае, так и поступит. Турки войдут в Мекку через его труп. Он дал отбой; и Абдулла, чуть улыбаясь, попросил, во избежание подобного несчастья, о размещении в Суэце британской бригады с транспортом, если возможно, из мусульманских войск, чтобы бросить ее на Рабег сразу же, как только турки выйдут из укрытия в Медине для атаки. Что мы думаем об этом предложении?
Я ответил, во-первых, с точки зрения исторической — что шериф Хуссейн просил нас не перерезать Хиджазскую дорогу, поскольку она ему понадобится для победного движения в Сирию; во-вторых, практической — что динамит, посланный нами для подрывных работ, был возвращен нам с его письмом о том, что он слишком опасен для использования арабами; в-третьих, конкретной — что нам не поступало требований по поводу снаряжения от Фейсала.
Что касается бригады для Рабега, это был сложный вопрос. Судоходство — дело дорогостоящее, и мы не можем держать в Суэце порожний транспорт в течение неопределенного времени. В нашей армии нет мусульманских частей. Британская бригада — вещь громоздкая, ее придется долго загружать и выгружать. Позиция Рабега обширна, бригада вряд ли удержит ее; и она не сможет выделить достаточно сил, чтобы турецкая колонна не проскользнула мимо нее вглубь страны. Самое большее, что они смогут сделать — защищать побережье под прикрытием корабельных пушек, а корабль может сделать это с тем же успехом безо всяких войск.
Абдулла ответил, что корабли имеют мало морального значения, поскольку сражение в Дарданеллах разрушило старую легенду о британском флоте и его всемогуществе. Никакие турки не могут проскользнуть через Рабег, поскольку это единственный источник воды в округе, и они должны черпать воду из его колодцев. Задерживать бригаду и транспорт нужно будет только временно, поскольку он выводит свои победоносные войска из Таифа по восточной дороге из Мекки в Медину. Как только он будет на позиции, он отдаст приказы Али и Фейсалу, которые приблизятся к нему с юга и в