Люди Шейх-Саада застенчиво подходили поглядеть на армию Фейсала, о которой шептались, как о легенде, и вот она в их деревне, и ее ведут знаменитые или устрашающие имена — Талал, Насир, Нури, Ауда. Мы глядели на них, втайне завидуя их крестьянской жизни.
Пока люди разминали ноги, затекшие от езды, пять-шесть из нас бродили по развалинам, откуда через южную равнину мы могли видеть, насколько безопасным было наше местонахождение. К нашему удивлению, мы разглядели прямо за стенами небольшую группу солдат в форме — турок, австрийцев, немцев — с восемью пулеметами на вьючных животных. Они тащились из Галилеи в Дамаск после поражения, нанесенного им Алленби, без надежды, но и без забот, спокойно шагая и думая, что война от них за пятьдесят миль.
Мы не подняли тревогу, щадя наши усталые войска; только Дарзи ибн Дагми, с Хаффаджи и остальными из их рода, потихоньку взобрались в седло и напали на них с узкой тропинки. Офицеры вступили в бой и были сразу же убиты. Солдаты побросали оружие, их в пять минут обыскали, ограбили и согнали в колонну по дорожкам между садами к открытому загону, который казался подходящей тюрьмой. Шейх-Саад отплачивал нам быстро и хорошо.
Вдали, на востоке, появились три-четыре темные группы людей, направляющихся к северу. Мы выпустили на них ховейтат, и через час они вернулись со смехом, каждый вел мула или навьюченную лошадь; животные были бедные, усталые, все в ссадинах, слишком ясно показывающие, что собой представляют остатки разбитой армии. Их всадниками были безоружные солдаты, бегущие от англичан. Ховейтат считали ниже своего достоинства брать таких пленных. «Мы их отдали прислуживать деревенским мальчишкам и девчонкам», — усмехнулся тонкими губами Заал.
С запада пришли вести, что небольшие отряды турок отступают от атаки Шовеля в местные деревни. Мы послали против них вооруженные отряды наим, крестьянского племени, присоединившегося к нам прошлой ночью в Шейх-Мискине, Насир дал им задание сделать, что будет в их силах. Массовый подъем, который мы так долго готовили, теперь набрал полную силу, поднимаясь все выше с каждой победой, вооруженных повстанцев все прибавлялось. За два дня у нас было более шестидесяти тысяч вооруженных людей в движении.
Мы отметили еще некоторые пустяки на дороге в Дамаск; и затем увидели густой дым над холмом, скрывающим Дераа. К нам рысью прискакал человек, сообщив Таллалу, что немцы подожгли аэропланы и склады боеприпасов, готовые эвакуировать город. Британский самолет сбросил весть, что войска Бэрроу под Ремте, и две турецкие колонны, одна — в четыре тысячи человек, другая — в две, отступают в нашем направлении, соответственно к Дераа и Мезерибу.
По-видимому, эти шесть тысяч человек были всем, что осталось от Четвертой армии в Дераа и от Седьмой армии, которая сопротивлялась наступлению Бэрроу. С их сокрушением цель нашего пребывания здесь была бы исчерпана. Но пока что мы должны были удерживать Шейх-Саад. Поэтому большую колонну, в четыре тысячи, мы должны были пропустить, только пристегнуть к ним Хамда и его руалла, вместе с несколькими северными крестьянами, чтобы тревожить их с флангов и с тыла.
Глава CXVII
Ближайшие две тысячи, похоже, больше подходили нам по величине. Мы могли встретить их с половиной наших регулярных войск и двумя пушками Пизани. Таллал был обеспокоен, потому что их путь намечался через Тафас, его родную деревню. Он решил, что надо скорее двигаться туда и захватить хребет к югу от нее. К несчастью, когда люди так устали, «скорее» было понятием относительным. Я поскакал со своим отрядом в Тафас, надеясь занять позицию рядом, в тени, и вести бой, отступая, пока не подойдут остальные. На полпути нам встретились верховые арабы, которые гнали стадо раздетых пленных к Шейх-Сааду. Они гнали их безжалостно, их бледные спины были все в синяках, но я не вмешивался, потому что это были турки из полицейского батальона в Дераа, от чьих беззаконий крестьянство всей округи множество раз исходило слезами и кровью.
Арабы рассказали нам, что турецкая колонна — уланский полк Джемаль-паши — уже входит в Тафас. Когда мы увидели деревню, то обнаружили, что они ее взяли (оттуда слышались случайные выстрелы) и остановились вокруг. Небольшие столбы дыма поднимались между домами. На возвышении, заросшем колючками по колено, стояли оставшиеся старики, женщины и дети, рассказывая ужасные истории о том, что случилось, когда турки ворвались сюда час назад.
Мы залегли в дозор, и увидели, как вражеские войска уходят с места сбора за домами. Они выстроились правильным порядком по направлению к Мискину — уланы в авангарде и в арьергарде, соединенные в колонну силы пехоты с пулеметами на флангах, а пушки и весь транспорт были в центре. Мы открыли огонь по голове их колонны, когда они показались между домами. В ответ они обратили против нас две полевые пушки. Шрапнель как обычно, давала перелет и летала у нас над головами, не причиняя вреда.
Подошел Нури вместе с Пизани. Перед их рядами ехал Ауда абу Тайи, в предвкушении боя, и Таллал, сходивший с ума от рассказов его людей о бедствиях, разразившихся над деревней. Теперь ее покидали последние из турок. Мы проскользнули позади них, чтобы положить конец мучительному ожиданию Таллала, а наша пехота заняла позицию и открыла сильный огонь из «хочкисов»; Пизани двинул вперед половину своей батареи вместе с ними; и французская взрывчатка смешала их арьергард.
Деревня безмолвно лежала в медленных завитках белого дыма, когда мы подъехали на разведку. Среди высокой травы были видны какие-то серые груды, приникшие к земле, так, как лежат трупы. Мы отвернулись от них, понимая, что они мертвы; но от одной из них заковыляла прочь маленькая фигурка, как будто пытаясь скрыться от нас. Это было дитя трех-четырех лет, его грязная одежда была вся в пятнах крови, от плеча и по всему боку, вытекавшей из большой рваной раны, видимо, нанесенной пикой туда, где шея соединялась с туловищем.
Ребенок пробежал несколько шагов и крикнул, поразительно громко (все вокруг было в полном молчании): «Не бей меня, баба[127]». Абд эль Азиз, задыхаясь — это была его деревня, и дитя могло быть из его родни — бросился на землю со своего верблюда и замер рядом с ним в траве на коленях. Его внезапное движение напугало ребенка, потому что он протянул руки, силясь заплакать; но не заплакал, а повалился на землю, и кровь снова полилась по его одежде; потом, я думаю, он умер.
Мы ехали мимо тел других мужчин, женщин и еще четырех детей, очень грязных на вид при дневном свете, ехали к деревне; теперь мы знали, что ее безмолвие означало смерть и ужас. На окраине были низкие глиняные стены, загоны для овец, и на одной из них виднелось что-то красно-белое. Я пригляделся и увидел тело женщины, перекинутое через стену животом вверх и пригвожденное штыком, жутко торчащим наполовину между ее голыми ногами. Она была беременна, и вокруг лежали другие, наверное, человек двадцать, убитых разнообразными способами, но разложенных с извращенным вкусом.
Зааги разразился диким приступом смеха, еще более отчаянного под теплым солнцем и среди чистого горного полуденного воздуха. Я сказал: «Лучшие из вас принесут мне как можно больше турок мертвыми», — и мы обратились вслед за удаляющимся врагом, пристреливая по пути тех, кто отбился в дороге и умолял нас сжалиться. Один раненый турок, полураздетый, не мог стоять, он сидел и плакал перед нами.
Абдулла отвернул верблюда, но Зааги с бранью преградил ему путь и всадил три пули из автомата в его обнаженную грудь. Кровь брызгала, пока билось его сердце, тук, тук, тук, все медленнее и медленнее.
Таллал видел все, что видели мы. Он издал стон, как раненое животное, потом поскакал на возвышение и застыл там на своей лошади, весь дрожа и не сводя глаз с турок. Я двинулся, чтобы заговорить с ним, но Ауда поймал мои повода и остановил меня. Таллал медленно-медленно натянул вокруг лица головной платок, и вот, казалось, овладел собой, потому что, вонзив шпоры в бока лошади, поскакал очертя голову, пригнувшись и раскачиваясь в седле, прямо на главные силы врага.
Он долго скакал вниз по мягкому склону и через ущелье. Мы застыли, как каменные, пока он мчался вперед, цокот подков неестественно громко отдавался в наших ушах, потому что мы прекратили стрельбу, и турки тоже. Обе армии ждали; и он скакал в вечерней тишине, пока не приблизился к врагу. Тогда он выпрямился в седле и дважды прокричал свой боевой клич: «Таллал, Таллал!» оглушительным голосом. Сразу же загрохотали их винтовки и пулеметы, и он, вместе с лошадью, изрешеченный пулями, упал мертвым на острия пик.
Ауда был холоден и мрачен. «Да смилостивится над ним Бог; мы отплатим за него». Он дернул повода и медленно двинулся на врага. Мы созвали крестьян, опьяненных страхом и кровью, и послали их с двух сторон против отступающей армии. В сердце Ауды пробудился старый боевой лев, снова сделав его нашим природным, неизбежным вождем. Умелым маневром он загнал турок на неровную землю и расколол их на три части.
Третья часть, самая малая, в основном состояла из немецких и австрийских пулеметчиков рядом с тремя автомобилями, и горстки верховых офицеров и солдат. Они сражались великолепно и отбрасывали нас снова и снова, вопреки нашему упорству. Арабы бились, как дьяволы, пот слепил глаза, от пыли першило в горле; пламя жестокости и мщения, пылавшее в наших телах, так корчило их, что они были едва способны стрелять. По моему приказу мы не брали пленных, единственный раз за всю нашу войну.
Наконец мы прорвались через этот стойкий отряд и стали преследовать два оставшихся. Они были в панике; и к заходу солнца мы истребили всех, кроме ничтожных остатков, уцелевших за счет тех, кого они потеряли. Отряды крестьян вливались в нашу атаку. Сначала у них было одно оружие на пять-шесть человек; но затем один захватывал в бою штык, другой — саблю, третий — пистолет. Через час те, кто пришел пешком, были на ослах. Потом у каждого уже было по винтовке и по лошади. Когда наступила ночь, лошади были навьючены, а по плодородной равнине были разбросаны тела убитых людей и животных. В безумии, порожденном ужасами Тафаса, мы убивали, убивали, стреляя даже в головы упавшим и в животных, как будто их смерть и потоки крови могли утолить наши муки.