Затем — санитария. Улицы были полны мусора от разбитой армии, брошенных тележек и машин, грузов, материалов, трупов. Тиф, дизентерия и пеллагра[128] свирепствовали среди турок, и, когда я проезжал по улицам, в каждой тени умирали страдальцы. Нури подготовил отряды уборщиков, чтобы провести первую чистку забитых дорог и открытых мест, распределил своих врачей по госпиталям, обещая на следующий день лекарства и пищу, если они найдутся.
Далее, пожарная бригада. Местные машины были разбиты немцами, и армейские склады боеприпасов все еще горели, угрожая всему городу. Бросили клич в поисках механиков; и обученные люди, призванные на службу, были посланы локализовать возгорание. Теперь тюрьмы. Стража и заключенные исчезли из них одновременно. Шукри обратил это в нашу пользу, объявив гражданскую, политическую и военную амнистию. Граждан следовало разоружить — или, по крайней мере, убедить не носить винтовок. Средством к этому была прокламация, за которой последовали добродушные шутки, соединенные с деятельностью полиции. Это помогло нам сделать все, не вызвав злобы, в три-четыре дня.
Общественные работы. Бедняки целыми днями почти голодали. Было организовано распределение поврежденной пищи из армейских складов. После этого продовольствие следовало обеспечить в целом. Столица через два дня могла быть охвачена голодом: в Дамаске припасов не было. Наладить временное снабжение из ближних деревень было просто, если бы мы восстановили доверие, обеспечили охрану дорог и заменили вьючных животных, которых забрали турки, другими, из числа захваченных. На содействие британцев рассчитывать не следовало. Мы расстались с собственными животными, нашим армейским транспортом.
Налаживание продовольственного обеспечения требовало железной дороги. Стрелочников, машинистов, кочегаров, рабочих, железнодорожников требовалось найти и немедленно нанять. Затем телеграф: младший персонал был в нашем распоряжении: директоров надо было найти, а также выслать рабочих на линию, чтобы починить систему. Почта могла день-два подождать: но квартиры для нас и для британцев были срочным делом: а также возобновление торговли, открытие лавок, и как следствие, рынок и приемлемое денежное обращение.
Денежное обращение было в ужасном состоянии. Австралийцы нахватали миллионы турецких банкнот, единственных, что были в ходу, и обесценили их до нуля, швыряясь ими направо и налево. Один солдат дал банкноту в пятьсот фунтов парню, который три минуты подержал его лошадь. Янг попробовал свою руку в том, чтобы поддержать обращение последними остатками нашего золота из Акабы; но надо было установить новые цены, включив печатный станок; и едва с этим справились, возникла потребность в газете. К тому же, как преемники турецкого правительства, арабы должны были поддерживать его отчетность о налогах и собственности: а также реестр населения. А старые служащие в это время участвовали в триумфальном празднестве.
Реквизиции имущества осаждали нас, а мы были еще полуголодными. У Шовеля не было фуража, зато было сорок тысяч лошадей, которых надо было кормить. Если ему не прибудет фураж, он отправится его искать, и вновь зажженная свобода будет задута, как спичка. Статус Сирии зависел от удовлетворения его нужд: а мы не могли ожидать большой благосклонности от его суда.
В общем, вечер был занятой. Мы достигли очевидной цели, делегировав управленческую работу (слишком часто, среди нашей спешки, в недостойные руки) и резко сократив эффективность. Учтивый Стирлинг, даровитый Янг и быстрый Киркбрайд как нельзя лучше прикрывали открытую властность арабских офицеров.
Нашей целью был скорее фасад, чем завершенное здание. Дела шли так бешено и так хорошо, что, когда я покинул Дамаск четвертого октября, у сирийцев было de facto свое правительство, продержавшееся два года без помощи иностранцев, в захваченной стране, опустошенной войной, вопреки противодействию важных составляющих среди союзных сил.
Позже я сидел один в комнате, работая и продумывая твердый путь, насколько позволяли воспоминания лихорадочного дня, муэдзины начали воссылать призывы к последней молитве во влажной ночи, над огнями праздничного города. Один, звучным голосом, особенно приятным, взывал над моим окном с ближайшей мечети. Я поймал себя на том, что невольно разбираю его слова: «Един Бог велик; свидетельствую, что нет богов, кроме Бога, и Мохаммед пророк его. Придите на молитву; придите под защиту. Един Бог велик; нет бога — кроме Бога».[129]
В завершение он понизил голос на два тона, почти до разговорной речи, и мягко добавил: «И Он очень добр сегодня к нам, о народ Дамаска!» Шум утих, как будто каждый внял призыву к молитве в эту первую ночь их совершенной свободы. И тогда мое воображение среди этой ошеломляющей тишины показало мне мое одиночество и недостаток разума в этом порыве: поскольку лишь для меня из всех, услышавших эти слова, событие было печальным, и слова не имели смысла.
Глава CXXI
Дрожащий житель города разбудил меня со словами, что Абд эль Кадир готовит бунт. Я послал к Нури Саиду, радуясь, что алжирский глупец сам роет себе яму. Он созвал своих людей, объявил им, что все эти шерифы — всего лишь английские ставленники, и заклинал их нанести удар во имя религии и халифа, пока еще не поздно. Они, простые прихлебатели, в которых въелась привычка к послушанию, последовали его словам и готовили нам войну.
Друзы, запоздалые услуги которых я этой ночью резко отказался вознаграждать, вняли ему. Это были сектанты, которым не было дела ни до ислама, ни до халифа, ни до турок, ни до Абд эль Кадера: но бунт против христиан означал поживу и, возможно, погромы среди маронитов. Поэтому они схватились за оружие и принялись крушить открытые лавки.
Мы до этого момента сдерживались, потому что не были настолько многочисленны, чтобы отбросить наше превосходство в оружии и драться в темноте, где равны дурак и настоящий мужчина. Но когда наметился рассвет, мы двинули людей в верхний пригород и вытеснили бунтовщиков к прибрежным районам в центре города, где улицы пересекали мосты, и легко было удержать контроль.
И тогда мы увидели, как ничтожна была проблема. Нури Саид прикрывал выступление отрядами пулеметчиков, которые длинной очередью заградили путь и притиснули мятежников к пустым стенам. К ним загнали их наши отряды по расчистке. Ужасный шум заставил друзов побросать награбленное и обратиться в бегство по боковым улицам. Мохаммед Саид, не такой храбрый, как его брат, был взят в своем доме и заключен в городской палате. У меня снова чесались руки расстрелять его, но я ждал, пока у нас не окажется второй.
Однако Абд эль Кадер скрылся в глубь страны. В полдень все было кончено. Когда дело начиналось, я связался с Шовелем, который сразу предложил свои войска. Я поблагодарил его и попросил, чтобы второй отряд кавалерии был у турецких бараков (на ближайшем посту) и стоял, ожидая вызова; но сражение было слишком мелким, чтобы их вызывать.
Самые громкие последствия все это имело среди журналистов в гостинице, стена которой послужила одной из преград. Им не довелось еще как следует окунуть свои перья в кровь за всю кампанию, которая летела быстрее, чем их машины; но вот Бог послал происшествие прямо под окна их спален, и они писали и телеграфировали, пока Алленби в Рамле не встревожился; он направил мне их депешу, в которой были помянуты две балканские войны и пять армянских боен, но автор не мог припомнить мясорубки, подобной сегодняшней: улицы были вымощены трупами, по канавам бежала кровь, и разбухшая от крови Барада[130] окрасила в багровый цвет все городские фонтаны! В ответ я послал список жертв, насчитывающий пять убитых и десять раненых, с указанием ранений. Трое из этих жертв пали от беспощадного револьвера Киркбрайда.
Друзы были изгнаны из города, оставив лошадей и винтовки в руках жителей Дамаска, которых мы поставили на случай тревоги в охранные патрули. Они придали городу воинственный вид, патрулируя до полудня, когда все снова успокоилось, и уличное движение восстановилось; и разносчики снова повезли свои сладости, ледяные напитки, цветы и маленькие хиджазские флажки.
Мы вернулись к организации общественных служб. Лично для меня забавным событием стал официальный вызов от испанского консула, лощеной англоговорящей персоны, который представился поверенным в делах семнадцати наций (включая всех сражавшихся, кроме турок) и тщетно искал легитимно утвержденные власти в городе.
За обедом доктор-австралиец умолял меня ради человечности обратить внимание на турецкий госпиталь. Я окинул в уме три наших госпиталя, военный, гражданский и при миссии, и сказал ему, что о них заботятся, насколько позволяют наши средства. Арабы не могут приготовить лекарства, и Шовель тоже не может нам их дать. Врач настаивал, описывая огромное число мерзостных помещений без единого офицера-медика или дежурного, набитых мертвыми или умирающими; в основном дизентерия, но, по меньшей мере, есть случаи брюшного тифа, и остается только надеяться, что нет сыпного тифа или холеры.
По его описанию я узнал турецкие бараки, занятые двумя австралийскими отрядами городского резерва. Там, где часовые у ворот? Да, сказал он, именно там, но там полно больных турок. Я пришел туда и вступил в переговоры с часовыми, которым показалось подозрительным, что я пришел один и пешком. Им дали приказ держать местных жителей отсюда подальше, а то как бы они не перебили пациентов — полное непонимание того, как арабы ведут войну. Наконец моя английская речь помогла мне пройти мимо небольшой будки, где в саду были две сотни несчастных пленных, истощенных и в отчаянии.
Я крикнул сквозь массивную дверь барака в пыльный гулкий коридор. Никто не ответил. Огромный заброшенный двор, наполненный солнцем, был запущен и завален мусором. Часовой сказал мне, что тысячи пленных отсюда вчера ушли в лагерь за городом. С тех пор никто не входил и не выходил. Я прошел к дальнему проходу, слева от которого был коридор, закрытый ставнями, черный после ослепительного солнца оштукатуренного двора.