олючие деревья и шаткие кустики питались и благоденствовали на нем. Некоторые из их стволов составляли фут в ширину: их высота могла достигать двадцати футов. Деревья и кусты стояли как-то врозь, группами, их нижние ветви были ощипаны голодными верблюдами. Так что они выглядели подстриженными, и их ухоженный вид был странен в дикой природе, особенно потому, что Техама вокруг лежала в спокойном запустении.
В двух часах вверх по течению, по словам Тафаса, была горловина, где вади Фура выходила из последних гранитных гор, и там была построена маленькая деревня, Хорейба, где проходили каналы, были колодцы и пальмовые рощи, населенные немногими вольноотпущенниками, занятыми разведением фиников. Это было важно. Мы не знали, что русло вади Фура служило прямым путем от Медины к окрестностям Рабега. Оно лежало так далеко на юге и на востоке от предполагаемой позиции Фейсала в горах, что трудно было сказать, пересекает ли оно его позицию. Абдулла также не предупредил нас о существовании Хорейбы, хотя она существенно влияла на вопрос Рабега, предоставляя врагу возможное место водоснабжения, защищенное от нашего вмешательства и от пушек наших кораблей. В Хорейбе турки могли сосредоточить крупные силы для атаки на нашу предполагаемую бригаду в Рабеге.
В ответ на дальнейшие вопросы Тафас поведал, что в Хаджаре, к востоку от Рабега в горах, был еще один источник воды, в руках масрух, а теперь — штаба Хуссейна Мабейрига, их вождя, расположенного к туркам. Турки могли сделать его своей следующей остановкой из Хорейбы в Мекку, оставляя Рабег непотревоженным и безвредным на своем фланге. Это значило, что требуемая британская бригада будет неспособна спасти Мекку от турок. Для этой цели потребуется сила с радиусом фронта действия около двадцати миль, чтобы отрезать все три источника воды от врага.
Тем временем при раннем утреннем свете мы подняли наших верблюдов ровной рысцой через хорошую дорогу по галечному руслу среди деревьев, направляясь к колодцу Мастуры, первой остановке на дороге паломников из Рабега. Там мы должны были запастись водой и сделать небольшой привал. Моя верблюдица радовала меня, поскольку раньше я не ездил на подобном животном. В Египте не было хороших верблюдов; а в Синайской пустыне они были хоть упорными и сильными, но не обученными ступать так легко, мягко и быстро, как эти роскошные верховые животные арабских принцев.
Но ее совершенства сегодня во многом пропадали зря, так как они были предназначены для всадников требовательных и сноровистых, а не для того, кому надо было, чтобы его просто везли, и не имевшего понятия о верховой езде. Было легко усидеть на спине верблюдицы и не свалиться, но очень сложно понимать и использовать ее настолько, чтобы предпринимать долгие путешествия, не изнуряя ни всадника, ни животное. Тафас давал мне советы, пока мы двигались: на самом деле это был единственный предмет, о котором он заговаривал. Приказ охранять меня от контактов с людьми, казалось, замкнул даже его собственные уста. Жаль, его диалект интересовал меня.
Довольно близко к северному берегу Мастуры мы нашли колодец. Рядом с ним находились разрушенные каменные стены, когда-то бывшие бараком, а напротив них — небольшие навесы из веток и пальмовых листьев, под которыми сидело несколько бедуинов. Мы не поздоровались с ними. Вместо этого Тафас повернулся к развалинам и спешился; и я сидел в их тени, пока он с Абдуллой поил животных и доставал воду для них и для меня. Колодец был старым и широким, с хорошей каменной кладкой и крепким покрытием сверху. Он был около двадцати футов глубиной, и для удобства путешественников, не имеющих веревки, как мы, в кладке была устроена прямоугольная труба, чтобы руками и ногами встать по углам, склониться к воде и наполнить горло.
Ленивые руки нашвыряли в шахту столько камней, что до половины колодец был забит, и воды было немного. Абдулла связал вокруг плеч свои развевающиеся рукава, подоткнул полы за пояс с патронами и проворно стал лазать вверх-вниз, каждый раз добывая четыре-пять галлонов воды, которую наливал для наших верблюдов в каменное корыто рядом с колодцем. Верблюды выпили каждый галлонов по пять, потому что прошлым днем их поили в Рабеге. Потом мы оставили их немного побродить, а сами спокойно сидели, вдыхая легкий ветер с моря. Абдулла закурил сигарету в награду за свои труды.
Несколько гарб пришли с большим стадом племенных верблюдов и начали их поить, послав одного к колодцу наполнить их большую кожаную бадью, пока остальные встали в круг, взявшись за руки, и запели громкую песню на staccato[42]. Мы наблюдали за ними, не вступая в разговоры, так как они были из клана масрух, а мы — бени-салем, и, хотя два клана были сейчас в мире, могли проходить по владениям друг друга, но это было только временной мерой из-за предстоящей войны шерифа с турками, а не доброй волей, идущей из глубины души.
Пока мы смотрели, двое всадников на чистокровных верблюдах легкой и быстрой рысью подъехали к нам с севера. Оба были молоды. Один был в богатых кашмирских одеждах и тяжелом шелковом головном платке с вышивкой. Другой был одет попроще, в белом хлопке, с красным хлопчатобумажным головным убором. Они остановились в стороне колодца, и более нарядный грациозно соскользнул на землю, даже не опустив верблюда на колени, и бросил поводья своему спутнику, беспечно сказав: «Напои их, пока я прогуляюсь и отдохну». Затем он прошелся вокруг и сел под нашей стеной, глядя на нас с нарочитой беззаботностью. Он предложил нам сигарету, только что скрученную и зализанную, сказав: «Вы из Сирии будете?» Я вежливо парировал, предположив, не из Мекки ли он, и он, так же как и я, не дал прямого ответа. Мы поговорили немного о войне и о худобе масрухских верблюдиц.
Тем временем другой всадник стоял в стороне, равнодушно глядя на окружающих, видимо, ожидая, пока гарб закончат поить свое стадо, и придет его очередь. Молодой господин крикнул: «Что такое, Мустафа? Напои их сейчас же». Слуга подошел и угрюмо сказал: «Они меня не пропустят». «Во имя милости Бога![43] — яростно вскричал хозяин, поднявшись на ноги, и резко ударил злополучного Мустафу трижды или четырежды по голове и по плечам своей палкой для верховой езды. — Иди и попроси их». У Мустафы был уязвленный, изумленный и сердитый вид, как будто он собирался дать сдачи, но поразмыслил как следует и побежал к колодцу.
Потрясенные гарб из жалости освободили ему место и позволили двум его верблюдам напиться из своей бадьи. Они шепнули: «Кто это?», и Мустафа сказал: «Родственник нашего повелителя из Мекки». Они сразу же сбегали, отвязали поклажу от одного седла, и разложили перед двумя верховыми верблюдами корм — зеленые листья и почки терновника. Их собирали, обивая низкие кусты тяжелой палкой, и тогда сломанные кончики веток сыпались дождем на ткань, расстеленную вокруг на земле.
Молодой шериф следил за ними с удовлетворением. Когда его верблюд наелся, он медленно и без видимого усилия наклонил его шею в сбрую, устроился поудобнее и послал нам елейный привет, моля Бога щедро воздать арабам. Они пожелали ему счастливого пути, и он отбыл на юг, тогда как Абдулла собрал наших верблюдов, и мы выступили на север. Десять минут спустя я услышал сдавленный смех старого Тафаса и увидел довольные морщинки между его седой бородой и усами.
«Что с тобой, Тафас?» — спросил я.
«Мой господин, ты видел этих двух всадников у колодца?»
«Шерифа и его слугу?»
«Да; но это были шериф Али ибн эль Хуссейн из Модига и его двоюродный брат, шериф Мохсин, правители племени харит, кровных врагов масрух. Они боялись, что их задержат или не подпустят к воде, если арабы их узнают. Поэтому они притворились хозяином и слугой из Мекки. Ты видел, в какой ярости был Мохсин, когда Али его бил? Али — дьявол. Одиннадцати лет он сбежал из отцовского дома к дяде, чьим ремеслом был грабеж паломников, и жил под его присмотром много месяцев, пока отец его не поймал. Он был с нашим повелителем Фейсалом с первого дня битвы в Медине и вел племя атейба по равнинам вокруг Аара и Бир Дервиша. Все это были бои на верблюдах; и Али не взял бы с собой человека, который не мог бы делать так, как он — бежать рядом с верблюдом, одной рукой цепляясь за седло и держа винтовку. Дети харит — дети битвы». В первый раз старик произнес так много слов.
Глава XI
Пока он говорил, мы осматривались на ослепительной равнине, теперь почти лишенной деревьев и становившейся все мягче под ногами. Сначала там были серые голыши, уложенные, как гравий. Затем становилось все больше песку, а камни попадались реже, пока мы не стали различать цвета отдельных слоев, порфир, зеленый сланец, базальт. Наконец вокруг был почти чистый белый песок, под которым лежало более жесткое напластование. Наши верблюды ступали по этой дороге, как по пуховому ковру. Частички песка были чистыми и отшлифованными, и отражали блеск солнца, как маленькие бриллиантики, так ярко, что через некоторое время я не мог это выдерживать. Я сощурился изо всех сил и натянул головной платок вперед над глазами и под глазами, как забрало, стараясь закрыться от жара, который поднимался прозрачными волнами с земли и бился мне в лицо. В восьми милях перед нами огромная вершина Рудва за Йенбо маячила и блекла в слепящих испарениях, скрывающих его подножие. Совсем рядом, на равнине, поднимались небольшие бесформенные холмы Хесны, которые, казалось, преграждали нам путь. Справа от нас был крутой хребет Бени-Айюб, зубчатый и узкий, как лезвие пилы, первый край группы гор между Техамой и высоким откосом плоскогорья вокруг Медины. Этот Тареиф Бени-Айюб распадался на севере на группы менее высоких голубых холмов, мягких по структуре, позади которых высокими последовательными уступами, как зазубренная лестница, высился, красный от заходящего солнца, центральный массив Джебель Субх с его фантастическими гранитными шпилями.
Чуть позже мы свернули вправо с дороги паломников и немного срезали путь через постепенно поднимающиеся хребты из твердого базальта, погребенные под песком, так что только самые высокие их груды показывались над поверхностью. Там скапливалось достаточно влаги, чтобы по склонам росло много жесткой, похожей на проволоку, травы и кустарника, где паслись немногочисленные овцы и козы. Там