Тафас показал мне камень, обозначающий границу владений масрух, и сказал с мрачным удовольствием, что теперь он дома, во владениях своего племени, и может ослабить бдительность.
Пустыню считают бесплодной землей, которой может располагать кто угодно; но на самом деле каждая гора и долина имели признанного владельца, и право его семьи или клана на нее немедленно защищалось от посягательства. Даже у деревьев и колодцев были свои хозяева, которые позволяли людям разводить костры из одних и свободно пить из других столько, сколько им требовалось, но они сразу остановили бы любого, кто попытался бы поставить эту собственность на свой счет и эксплуатировать ее или ее продукты для частной выгоды. Пустыня содержалась в странном коммунизме, где Природа и стихии были в свободном пользовании каждого знакомого и дружественного лица для его собственных нужд, и не более. Из этого логически следовало, что такое дозволение распространялось только на людей пустыни, и они были суровы к чужакам, не имеющим знакомых и поручителей, поскольку общая безопасность находилась под общей ответственностью членов рода. Тафас в своей собственной местности мог легко нести бремя забот обо мне.
Долины становились резко очерченными, с чистыми руслами из песка и голышей, иногда попадались большие валуны, принесенные потоком. Там было много кустов ракитника, в приятных для глаза серых и зеленых тонах, хорошего для топлива, хоть и бесполезного для фуража. Мы упорно всходили вверх, пока не вышли снова на главную дорогу паломников. По ней мы держали путь до заката, когда увидели перед собой деревушку Бир эль Шейх. В ранних сумерках, когда зажигались костры для ужина, мы проехали по ее открытой улице и сделали привал. Тафас зашел в одну из двадцати жалких хижин, и после короткого разговора шепотом, с долгими паузами, купил муки, из которой на воде замесил лепешку двух дюймов толщиной и восьми дюймов шириной. Ее он закопал в пепел костра, разведенного для него на хворосте женщиной из Субха, которую он, видимо, знал. Когда лепешка испеклась, он вытащил ее из огня и похлопал по ней, чтобы стрясти золу, потом мы разделили ее вместе, пока Абдулла ушел купить табака.
Мне рассказали, что в этих местах были два колодца, выложенные камнями, на дне южного склона, но у меня не было охоты идти смотреть на них, потому что долгая поездка этим днем утомила мои непривычные мышцы, а жар равнины был мучительным. Моя кожа была вся в волдырях, и глаза болели от блеска серебряного песка и сверкающей гальки, бьющего в глаза под острым углом. Последние два года я провел в Каире, весь день за столом или в напряженных раздумьях, в маленьком переполненном кабинете, полном посторонних шумов, где все время ждала сотня спешных разговоров, но без каких-либо физических неудобств, кроме прогулки каждый день между офисом и гостиницей. Поэтому смена обстановки была суровой, учитывая, что у меня не было времени постепенно приспособиться к постоянным ударам солнца Аравии и долгой, монотонной поступи верблюда. До того, как будет достигнут лагерь Фейсала, предстояла еще одна остановка этой ночью и долгий завтрашний путь.
Так что я был благодарен за стряпню и за покупки, на которые ушел час, и за второй час отдыха после этого, по общему согласию между нами; и огорчен, когда он закончился, и мы вернулись в седло, и ехали в кромешной тьме вверх по долинам и вниз по долинам, вступая и выступая из полос воздуха, которые были горячими в узких лощинах, но свежими и бодрящими на открытых местах. Земля под ногами, наверное, была песчаной, потому что безмолвие нашей поступи ранило мои напряженные уши, и гладкой, так как я то и дело засыпал в седле, внезапно и болезненно просыпаясь через несколько секунд, когда инстинктивно цеплялся за луку седла, чтобы удержать равновесие, нарушенное каким-нибудь неверным шагом животного. Было слишком темно, а рельеф местности был слишком непримечательным, чтобы привлекать мои измученные, слезящиеся глаза. Наконец мы остановились на долгий, хороший отдых после полуночи; и я завернулся в покрывало и уснул в удобнейшей песчаной ямке еще до того, как Тафас пристроил на привал моего верблюда, поставив его на колени.
Три часа спустя мы двигались снова, теперь при угасающем свете луны. Мы шли через вади Маред, сквозь ночь, мертвенную, жаркую, безмолвную, и с каждой стороны стояли горы с острыми вершинами, черно-белые в разреженном воздухе. Там было много деревьев. Рассвет пришел наконец, когда мы вышли из тесноты на широкое место, на ровной поверхности которого беспокойный ветер прихотливо ткал круги из пыли. День всегда придавал сил, а сейчас прямо справа от нас показался Бир ибн Хассани. Опрятное селение из нелепых маленьких домиков, коричневых и белых, которые сгрудились вместе в целях безопасности, выглядело кукольным и более одиноким, чем пустыня, в необъятной тени темного обрыва Субха позади. Пока мы осматривали его в надежде найти жизнь у его дверей, солнце стремилось ввысь, и изрезанные скалы в тысячах футов над нашими головами теряли очертания при ярких вспышках белого света в небе, еще желтоватом от мимолетного рассвета.
Мы ехали вдоль по великой долине. Всадник на верблюде, болтливый и старый, выехал со стороны домов и трясся по направлению к нам. Он назвался Халлафом, чересчур дружелюбно. Его приветствие прервало обычное течение беседы, и, когда она продолжилась, он попытался вынудить нас к разговору. Однако Тафас был недоволен его обществом и отвечал коротко. Халлаф был настойчив, и наконец, чтобы закрепить отношения, наклонился и стал рыться в своей седельной сумке, пока не нашел маленький закрытый горшочек из эмалированного железа, в котором находилась добрая порция главной пищи путешественников в Хиджазе. Это была вчерашняя пресная лепешка, но размятая в пальцах, когда была еще теплой, и пропитанная жидким маслом так, что ее частички с трудом разлеплялись. Затем она была подслащена сахаром и скатывалась, как сырые опилки, пальцами в шарики.
Я съел немного для первого раза, в то время как Тафас и Абдулла принялись за нее энергично, и за свою щедрость Халлаф остался полуголодным; так ему было и надо, потому что среди арабов считалось изнеженностью запасаться провизией для дороги на какую-то сотню миль. Теперь мы были друзьями, и беседа началась снова, когда Халлаф рассказал нам о последней схватке и поражении, которое Фейсал потерпел прошлым днем. Вроде бы он был выбит из Хейфа у истока вади Сафра и теперь был в Хамре, совсем недалеко перед нами; или, по меньшей мере, Халлаф думал, что он там; мы могли узнать наверняка в Васте, следующей деревне на нашем пути. Бой не был жестоким, но было несколько жертв, все среди соплеменников Тафаса и Халлафа, имена и ранения каждого были перечислены.
Тем временем я осматривался, с интересом обнаружив вокруг новую местность. Песок и детрит, как прошлой ночью и в Бир эль Шейхе, исчезли. Мы двигались вверх по долине, от двухсот до пятисот ярдов в ширину, по гальке и легкой почве, довольно твердой, со случайными возвышениями из расколотого зеленого камня, выходящего на поверхность в середине. Было много терновых деревьев, несколько акаций, тридцати и более футов высотой, восхитительно зеленых, много тамариска и мягкого кустарника, так что все выглядело очаровательным, хорошо ухоженным парком в длинных нежных тенях раннего утра. Выметенная земля была такой ровной и чистой, камешки — такими пестрыми и такой веселой расцветки, что пейзаж казался рукотворным, и это чувство усиливалось прямыми, четкими линиями гор. Они поднимались равномерно с каждой стороны, по тысяче футов высотой, уступами гранитно-коричневых и темно-порфировых скал с розовыми пятнами; и по странной случайности эти раскаленные горы покоились на тысячефутовых основаниях из острых крестообразных камней, необычный цвет которых предполагал на них тонкий слой мха.
Мы ехали по этим прекрасным местам около семи миль к небольшому водоразделу, пересеченному стеной из гранитных осколков, сейчас не более чем бесформенной грудой, но когда-то, несомненно, преградой для путников. Она тянулась от скалы к скале, и даже выше к склонам холмов, где только они были не слишком крутые. В центре, где проходила дорога, были устроены два маленьких ограждения вроде загонов. Я спросил Халлафа, для чего предназначена эта стена. Он ответил, что побывал в Дамаске, и в Константинополе, и в Каире, и что имеет много друзей среди известных людей Египта. А знаю ли я там каких-либо англичан? Халлаф, казалось, любопытствовал о моих намерениях и моей истории. Он попытался подловить меня на египетских фразах. Когда я ответил на диалекте Алеппо, он заговорил о влиятельных сирийцах, известных ему. Я знал их тоже; и он переключился на местных политиков, задавая осторожные вопросы, деликатно и издалека, о шерифе и его сыновьях, и что, по моему мнению, собирается делать Фейсал. Я знал об этом еще меньше, чем он, и отвечал непоследовательно. Тафас пришел мне на помощь и сменил тему. Впоследствии мы узнали, что Халлаф был на содержании у турок и посылал им регулярные доклады о том, что происходило вокруг Бир ибн Хасана с арабскими войсками.
За стеной мы попали в приток вади Сафра, более пустынную и каменистую долину, где горы были не такими красивыми. Она переходила в другую, а от нее далеко внизу, на западе, располагалась кучка темных пальм, которую арабы назвали Джедида, одна из деревушек рабов в вади Сафра. Мы повернули направо, через другую седловину, а затем вниз, на несколько миль к углу высоких скал. Мы обогнули их и оказались вдруг в вади Сафра, искомой долине, и в середине Васты, самой большой деревни в ней. Васта, очевидно, состояла из множества гнезд домов, уцепившихся за склоны гор с каждой стороны русла на прибрежной почве, или стоящих на островках детрита между разнообразными, глубокими каналами, которые в целом составляли основную долину.
Мы ехали между двумя или тремя такими застроенными островками, направляясь на дальний берег долины. На пути у нас было главное русло, зимой полное воды, извилистое, из белой гальки и довольно ровных валунов. На середине его, между двумя пальмовыми рощами по разным берегам, лежал чистый водоем, около двух тысяч ярдов в длину и двадцати футов в ширину, с песчаным дном, ограниченный с каждого края лужайкой в десять футов, плотно заросшей травой и цветами. Там мы остановились на минуту, чтобы дать нашим верблюдам опустить головы и напиться до отвала, и облегчен