ие для наших глаз от вида травы после целого дня мучительного сверкания камней было таким неожиданным, что невольно я взглянул посмотреть, не облако ли закрыло солнце.
Мы поехали вверх по течению к саду, из которого поток, искрясь, выходил по каменному каналу; и затем повернули через шламовую стену сада в тень его пальм, к другой одинокой деревушке. Тафас прокладывал путь по ее улочке (дома были такими низкими, что из седла мы смотрели сверху вниз на их крыши), и около одного из самых крупных остановился и стукнул в незапертую дверь. Раб открыл нам, и мы спокойно спешились. Тафас устроил верблюдов, ослабил на них подпругу и рассыпал перед ними корм из душистой копны у ворот. Потом он повел меня в комнату для гостей, небольшое, темное, чистое место из глиняных кирпичей, покрытое распиленными пополам пальмовыми бревнами поверх прибитой земли. Мы сели на коврик из пальмовых листьев, лежащий на земле. Земля в этой душной долине очень нагрелась; и постепенно мы улеглись рядом на пол. Затем гудение пчел где-то в садах и жужжание мух, вьющихся над нашими закрытыми лицами, убаюкало нас.
Глава XII
До того, как мы проснулись, хлеб и финики были приготовлены для нас домашними. Финики были свежими, сладкими, таяли во рту, я никогда таких не пробовал. Владелец дома, гарб, был вместе с соседями на службе Фейсала, а его жены и дети были с верблюдами в горах, в палатках. Как правило, арабы племен вади Сафра жили в этих деревнях пять месяцев в году. В другое время эти сады вверялись рабам, неграм, вроде тех рослых парней, которые принесли нам поднос, толстые конечности и пухлые блестящие тела которых смотрелись забавно в чужих краях, среди арабов, сложенных, как птицы. Халлаф рассказал мне, что эти черные происходили из Африки, их привозили под видом своих детей фиктивные отцы из племени тахрури и продавали во время паломничества в Мекке. Когда они набирали силу, то ценились от пятидесяти до восьмидесяти фунтов за штуку, и за ними тщательно смотрели, чтобы они оправдывали свою цену. Некоторые становились домашними или личными слугами своих хозяев; но большинство посылали в пальмовые деревни в этих нездоровых долинах с проточной водой, где климат был слишком вредным для работы арабов, но рабы там преуспевали, строили себе крепкие дома, сходились с рабынями и делали всю ручную работу по хозяйству.
Они были очень многочисленны — к примеру, тринадцать их деревень находилось бок о бок здесь, в вади Сафра — поэтому они составляли собственное общество и жили почти что в свое удовольствие. Их работа была трудна, но смотрели за ними слабо, и убежать было легко. По закону они были в тяжелом положении, так как не могли апеллировать к племенному правосудию или даже к суду шерифа; но общественное мнение и личный интерес не одобряли никакой жестокости по отношению к ним, и догмат веры о том, что отпустить раба на волю — благое дело, значил на практике, что почти все обретали в итоге свободу. Они делали карманные сбережения в течение всей службы, если были сметливы. Те, кого я видел, имели собственность и объявляли себя довольными. Они выращивали дыни, кабачки, огурцы, виноград и табак для себя, помимо фиников, избыток которых посылался в Судан по морю на доу[44] и обменивался на кукурузу, одежду и предметы роскоши из Африки или Европы.
После того как полуденная жара спала, мы снова сели в седло и поехали вдоль чистой медлительной речушки, пока она не спряталась в пальмовых садах за низкими оградами из глины, высушенной на солнце. Там и сям между корнями деревьев были прорыты канальчики на фут или два глубиной, задуманные так, что вода направлялась в них по каменному каналу, и каждое дерево снабжалось водой по очереди. Источником воды владела община и делила ее между землевладельцами по минутам или часам в день или в неделю согласно традиции. Вода была немного солоновата, как и требовалось для лучших пальм; но она была достаточно пресной в частных колодцах внутри рощ. Эти колодцы попадались очень часто, и вода в них находилась в трех-четырех футах от поверхности.
Дорога вела нас через центральную деревню и ее рыночную улицу. В лавках было мало товаров, и все это место было в запустении. В прошлом поколении Васта была многолюдной (говорят, там была тысяча домов), но однажды накатила огромная стена воды с вади Сафра, насыпи вокруг многих пальмовых садов были разрушены, и пальмы снесло. Некоторые островки, на которых веками стояли дома, были затоплены, и глиняные дома снова смешались с глиной, погребая под собой несчастных рабов. Людей можно было бы заменить новыми, и деревья тоже, если бы осталась почва; но сады были возведены на земле, упорно отвоеванной у паводков годами труда, и эта волна — в восемь футов, несущаяся три дня — урезала участки на своем пути до их исконных каменных берегов.
Чуть выше Васты мы вошли в Харму, крошечное поселение с роскошными пальмовыми рощами, где протекал северный приток. За пределами Хармы долина несколько расширялась до площади примерно в четыреста ярдов, в русле из мелкой гальки и песка, очень гладко прибитого зимними дождями. Ее ограждали голые красные и черные скалы, вершины и гребни которых были острыми, как лезвие ножа, и отражали солнце, как металл. Свежесть деревьев и травы рядом с ними казалась роскошью. Теперь мы видели отряды солдат Фейсала и пасущиеся стада их верховых верблюдов. Пока мы не достигли Хамры, в каждом уголке скал и под каждой группой деревьев были бивуаки. Оттуда кричали бодрые приветствия Тафасу, который, возвращаясь к жизни, махал им в ответ и звал их, спеша довести до конца свои обязательства по отношению ко мне.
Хамра открылась нам слева. Это была деревня около сотни домов, зарытых среди садов в земляные насыпи около двадцати футов высотой. Мы перешли вброд речку и двинулись вверх по тропинке между деревьев, окруженной стеной, к вершине одной из этих насыпей, где поставили верблюдов на колени у ворот длинного низкого дома. Тафас что-то сказал рабу, который стоял там, держа меч с серебряной рукоятью. Тот ввел меня во внутренний двор, на дальней стороне которого, обрамленная колоннами черного дверного проема, стояла белая фигура, напряженно ожидая меня. Я почувствовал с первого взгляда, что это тот человек, искать которого я пришел в Аравию — вождь, который поведет Арабское восстание к его славе. Фейсал выглядел очень высоким, стройный, как колонна, в длинных белых шелковых одеждах и коричневом головном платке, закрепленном блестящим шнуром, алым с золотом. Его веки были опущены; черная борода и бесцветное лицо походили на маску при странной, застывшей настороженности его фигуры. Его руки были скрещены спереди на кинжале.
Я приветствовал его. Он пропустил меня в комнату и сел на ковер у двери. Когда мои глаза привыкли к тени, я увидел, что комната была наполнена молчаливыми фигурами, которые пристально смотрели на меня или на Фейсала. Его взгляд был сосредоточен на его руках и кинжале, который он медленно вертел в пальцах. Наконец он мягко осведомился, как я нашел путешествие. Я заговорил о жаре, и он спросил, какое расстояние отсюда до Рабега, заметив, что я доехал быстро для этого времени.
«И как вам нравится здесь, в вади Сафра?»
«Здесь хорошо; но далеко от Дамаска».
Мои слова упали в середину, как меч. Все вздрогнули. Затем каждый замер там, где сидел, на минуту затаив дыхание. Одни, возможно, мечтали о далекой победе; мысли других, может быть, отражали их недавнее поражение. Фейсал наконец поднял глаза, улыбнулся мне и сказал: «Хвала Богу, и турки к нам ближе». Мы все улыбнулись вместе с ним; и я поднялся и попросил разрешения ненадолго выйти.
Глава XIII
Под высоким сводами пальм с ребристыми ветвями, на мягком лугу, я нашел аккуратный лагерь солдат египетской армии с Нафи-беем, их майором из Египта, посланным недавно из Судана сэром Реджинальдом Уингейтом на помощь арабскому восстанию. Этот лагерь состоял из горной батареи и нескольких пулеметов, и солдаты выглядели лучше, чем чувствовали себя. Сам Нахи был дружелюбным, добрым, гостеприимным по отношению ко мне, несмотря на слабое здоровье и возмущение тем, что его послали так далеко в пустыню служить на ненужной и тяжкой войне.
Египтяне, домоседы и любители удобств, всегда находили перемены несчастьем. Сейчас они переносили трудности из чистой филантропии, что было им еще тяжелее. Они сражались с турками, к которым были душевно расположены, на стороне арабов, чуждого им народа, говорящего на родственном языке, но от этого еще более непохожего на них по характеру и грубого в быту. Арабы казались скорее враждебными к материальным благам цивилизации, чем ценили их. Они встречали непристойными плевками благие намерения хоть как-то приукрасить их наготу.
Англичане, уверенные в своем абсолютном превосходстве, были настойчивыми помощниками и не слишком роптали; но египтяне потеряли веру. У них не было ни того коллективного чувства долга перед Государством, ни того чувства личной ответственности, которое толкает упирающегося человека продолжать свой путь. Полицейская обязанность, которая была сильнейшим чувством англичан по отношению к беспорядку у соседей, в их случае заменялась инстинктивным побуждением по возможности тайно выступать на другой стороне. И вот, хотя с этими солдатами все было в порядке, у них был обильный рацион, хорошее здоровье, и среди них не было жертв, они находили, что не все в порядке с вселенной, и надеялись, что этот нежданный англичанин пришел, чтобы все поставить на место.
О прибытии Фейсала объявил Мавлюд эль Мухлюс, арабский фанатик из Техрита, который за безудержный национализм был дважды разжалован в турецкой армии и провел два года в ссылке секретарем ибн Рашида в Неджде. Он командовал турецкой кавалерией перед Шейбой и там был принят нами. Как только он услышал о восстании шерифа, то пришел к нему добровольцем и был первым офицером регулярных войск, присоединившимся к Фейсалу. Теперь он номинально был его адъютантом.