Чувства сирийцев и месопотамцев в этих арабских армиях были неоднозначными. Они верили, что, сражаясь в местных войсках, даже здесь, в Хиджазе, они отвоевывают всеобщее право всех арабов на существование как народа; и, не имея в виду государство, или даже конфедерацию государств, они определенно смотрели на север, желая добавить независимый Дамаск и Багдад к арабской семье. Они были ограничены в материальных ресурсах, даже после будущей победы, поскольку их мир был земледельческим и пастушеским, при отсутствии полезных ископаемых, и они никогда не были сильны в современном оружии. Если бы это было не так, мы должны были бы задержаться, прежде чем пробудили бы в стратегическом центре Среднего Востока новые национальные движения, полные такой же энергии.
Следов религиозного фанатизма было мало. Шериф напрямик отказался дать религиозный поворот своему восстанию. Его боевое убеждение было националистическим. В племенах знали, что турки — мусульмане, и верили, что немцы, возможно, подлинные друзья ислама. Они знали, что британцы — христиане, и что британцы — их союзники. В таких обстоятельствах от религии им было мало толку, и они оставили ее в стороне. «Христиане воюют с христианами, так почему магометанам не делать того же? Что нам нужно, так это правительство, которое говорит на нашем арабском языке и оставит нас в покое. К тому же мы терпеть не можем этих турок».
Глава XV
На следующее утро я поднялся рано и был среди войск Фейсала в стороне Хейфа, пытаясь лично прощупать пульс их убеждений сейчас же, с помощью тех же уловок, которые разыгрывались перед их вождями прошлым вечером. Я прежде всего стремился к скорости, так как необходимо было собрать за десять дней впечатления, которые, при моем обыкновении действовать подобно крабу, который проскальзывает мимо боком, были бы плодом недель наблюдения. Обычно я двигался целый день, немедленно воспринимая звуки, но слепой к деталям, только в целом замечая, что рядом нечто красное, или нечто серое, или явные вещи вокруг меня. Сегодня моим глазам приходилось подключаться прямо к моему мозгу, чтобы я мог замечать один или два предмета более ясно по контрасту с прежней туманностью. Такие вещи почти всегда были в контурах: скалы и деревья, или тела людей на отдыхе или в движении; но не мелочи вроде растений или качества вроде красок.
Однако здесь была сильная необходимость в живом докладчике. В этой серой войне малейшее отступление от распорядка было для всех радостью, и сильнейшим ходом Мак-Магона было пробудить подавленное воображение Генерального штаба. Я верил в арабское движение и был уверен, даже до своего приезда, что эта идея разорвет Турцию на куски; но другим в Египте недоставало веры, и они не научились ничему вразумительному от арабов на поле боя. Упомянув о духе этих романтиков гор при Святых городах, я мог бы завоевать симпатии в Каире для дальнейших мер, необходимых, чтобы им помочь.
Люди принимали меня весело. Под каждой крупной скалой или кустом они разваливались, как ленивые скорпионы, отдыхая от жары и освежая свои загорелые руки и ноги в утренней прохладой тени от камней. Из-за моего хаки они принимали меня за обученного турками офицера, перебежавшего к ним, и не скупились на шутливые, но мрачные предположения о том, как собираются со мной поступить. Большинство из них были молоды, хотя термин «боец» в Хиджазе означал любого от двенадцати до шестидесяти лет в достаточно здравом уме, чтобы стрелять. Они выглядели буйной толпой, темнокожие, почти негроиды. Физически они были худыми, но тонко сработанными, их ловкие, скользящие движения были просто радостью для глаза. Невозможно было представить более сильных или стойких людей, чем они. Они скакали на бесконечные расстояния день за днем, без труда носились часами через пески и скалы босыми по жаре, карабкались по своим горам, как козы. Их одеждой были главным образом вшивые рубахи, иногда с короткими хлопчатобумажными подштанниками, и головные платки, обычно из красной ткани, выступавшие в роли носового платка, или мешка, или полотенца — как придется. Они были увешаны патронташами и палили в воздух, когда только могли.
Они были в диком возбуждении, крича, что война может продлиться хоть десять лет. Это было самое сытое время, какое когда-либо знали эти горы. Шериф кормил не только бойцов, но и их семьи, и платил два фунта в месяц за человека, четыре — за верблюда. Ничем иным нельзя было достичь таких чудес, как сохранение кочевой армии на поле боя целых пять месяцев. В нашем обычае было фыркать по поводу корыстолюбия восточных солдат; но хиджазская кампания хорошо показывала, что этот аргумент ограничен. Турки предлагали крупные взятки и получали взамен мало службы — вообще никакой активной службы. Арабы брали свои деньги и благодарно уверяли, что отплатят; однако эти самые племена были в то же время связаны с Фейсалом, который за свои-то деньги службу получал. Турки обычно перерезали горло своим пленникам ножом, как будто резали овец. Фейсал предлагал в награду по фунту за голову пленника, и многих приводили к нему невредимыми. Он также платил за захваченных мулов или винтовки.
Фактический контингент постоянно был в движении, послушный власти плоти. Вся семья могла владеть одной винтовкой, и сыновья служили по очереди, несколько дней каждый. Женатые выбирали между лагерем и женой, и иногда целый клан мог заскучать и взять отпуск. Вследствие этого оплачиваемых людей было больше, чем мобилизованных, и политика часто вынуждала давать великим шейхам под видом платы вежливые денежные взятки за то, чтобы они считались дружественными. Восемь тысяч людей Фейсала состояли на одну десятую из верблюжьих войск, а остальные были с гор. Они служили только под началом шейхов своего племени и рядом с домом, сами снабжая себя пищей и транспортом. Номинально за каждым шейхом стояла сотня последователей. Шерифы выступали как групповые лидеры, благодаря своему привилегированному положению, которое поднимало их выше зависти, сковывающей племена.
Кровная вражда была номинально забыта, и действительно находилась в подвешенном состоянии на шерифской территории: племена билли и джухейна, атейба и аджейль жили и сражались в армии Фейсала плечом к плечу. В то же время членов одного племени смущали члены другого, и внутри племени ни один не мог довериться соседу. Каждый мог быть, и обычно был, всем сердцем против турок, но при случае на поле боя не хотел упустить возможность заодно послужить семейной распре против врага семьи. Следовательно, они не могли атаковать. Один отряд турок, крепко засевший в траншеях в открытой местности, мог победить всю их армию; и поражение с его жертвами закончило бы войну обычным ужасом.
Я заключил, что племена были хороши только для обороны. Развившаяся в них непоседливость сделала их ловкими грабителями и подзадоривала их взрывать рельсы, нападать на караваны, красть верблюдов; но они были слишком свободолюбивы, чтобы выносить приказы или сражаться в команде. Из людей, которые могут прекрасно сражаться в одиночку, обычно выходят плохие солдаты, и эти разбойники не казались мне объектом для нашей муштры; но если бы мы вооружили их легкими автоматами типа «льюис», чтобы они сами управлялись с ними, они могли удерживать свои горы и служить эффективным заслоном, перед которым мы можем выстроить, возможно, в Рабеге, арабскую регулярную подвижную колонну, способную встретить турецкие силы, отвлеченные партизанской войной, и разбить их по частям. Для такого корпуса настоящих солдат не потребуется рекрутов из Хиджаза. Он должен быть сформирован из твердых, мало воинственных сирийских и месопотамских горожан, уже перешедших на нашу сторону, и арабскоязычных офицеров, обученных в турецкой армии, такого склада и с такой биографией, как Азиз эль Масри или Мавлюд. Они в конечном счете завершат войну ударом, пока племена вокруг затевают стычки, мешают и отвлекают турок своими набегами, как булавочными уколами.
Хиджазская война при этом была бы войной дервишей против регулярных войск. Борьба шла бы в скалистой, горной, пустынной местности (к которой прилагалась дикая орда горцев) против врага, которого немцы настолько избаловали снаряжением, что он почти потерял способность к простой драке. Горный пояс был раем для снайперов, а снайперами арабы были искусными. Две-три сотни решительных людей, знающих окрестности, могли держать любой их отрезок, потому что склоны были слишком крутыми для штурма с помощью лестниц. Долины, в которых находились единственно годные дороги, на многие мили были не столько долинами, сколько расселинами или теснинами, иногда в двести ярдов шириной, но иногда — только в двадцать, полными изгибов и поворотов, в тысячу или четыре тысячи футов глубиной, пустынными на поверхности и обрамленные с каждой стороны безжалостным гранитом, базальтом и порфиром, не полированными склонами, а зазубренными, расколотыми, заостренными, из тысяч зубчатых кусков, твердых, как металл, и почти таких же острых.
На мой первый взгляд казалось невозможным, чтобы без предательства части горных племен турки посмели бы пробиваться. Даже в союзе с предателями было бы опасно проходить через горы. Враг никогда не мог быть уверен, что переменчивое население не отвернется снова; и иметь такой лабиринт дефиле в тылу, вдоль линий связи, было бы хуже, чем иметь его во фронте. Без дружбы с племенами турки могли владеть только той землей, на которой стояли их солдаты; и линии столь длинные и сложные поглотили бы тысячи людей в две недели и не оставили бы ничего на фронте.
Тревогу вселяло только то, что туркам явно удалось напугать арабов артиллерией. Азиз эль Масри в войне турок с итальянцами в Триполи увидел там тот же ужас, но также увидел, что он со временем проходит. Мы могли надеяться, что так случится и здесь; но пока что звук выстрела из пушки заставлял людей разбегаться далеко за пределы досягаемости. Они судили о разрушительной силе оружия пропорционально производимому им шуму. Они не боялись пуль, а на самом деле не слишком боялись и смерти; только способ умереть под огнем снарядов был для них непереносим. Мне каза