лось, что их моральную уверенность можно восстановить только наличием пушек на их стороне, полезных или бесполезных, но производящих шум. От великолепного Фейсала до последнего мальчишки-оборвыша, темой разговоров в армии была артиллерия, артиллерия, артиллерия.
Когда я рассказал им о высадке пятидюймовых гаубиц в Рабеге, они обрадовались. Такие новости почти уравновесили в их умах последнее их поражение в вади Сафра. От пушек им не было на деле никакой пользы: вообще мне казалось, что они могут наделать арабам вреда, так как их добродетель — подвижность и ум, и, дав им пушки, мы стеснили бы их движения и убавили эффективность. Только вот если мы не дадим им пушек, они выйдут из игры.
В этих ближних частях масштабы восстания произвели на меня впечатление. Эта густонаселенная область, от Ум-Леджа до Канфида, более двух недель марша на верблюде, внезапно преобразилась из сборища случайных кочевников-разбойников в извержение против Турции, сражаясь с ней определенно не нашими методами, но достаточно яростно, вопреки религии, которая должна была поднять Восток на священную войну против нас. Сами на то не рассчитывая, мы выпустили на волю страстные антитурецкие чувства, которые, после горького опыта поколений под их властью, так просто умереть не могли бы. Среди племен в зоне боевых действий стояло нервное возбуждение, как всегда, я полагаю, бывает с национальными движениями; но оно странным образом беспокоило того, кто произошел из страны, свободной так давно, что национальная свобода потеряла для нас вкус, как вода.
Позже я увидел Фейсала снова и пообещал сделать для него все возможное. Мои начальники приготовят базу в Йенбо, где припасы и снаряжение, нужные ему, будут доставлены на берег для его исключительного пользования. Мы постараемся разыскать ему офицеров-добровольцев из военнопленных в Месопотамии или на Канале. Мы сформируем артиллерийские и пулеметные команды из рядовых в лагерях для военнопленных и обеспечим их такими горными орудиями и легкими пулеметами, какие можно добыть в Египте. Наконец, я посоветую прислать офицеров британской армии, профессионалов, в качестве советников и связных к нему на поле боя.
В это время наш разговор принял самый приятный оборот и закончился теплой благодарностью от него и приглашением вернуться в ближайшее время. Я объяснил, что мои обязанности в Каире исключают полевую работу, но что, возможно, мои начальники позволят мне нанести второй визит позже, когда его теперешние нужды будут удовлетворены, и его движение успешно пойдет вперед. Тем временем я попрошу возможности отправиться в Йенбо из Египта, где быстро поставлю это дело на ноги. Он сразу назначил мне эскорт из четырнадцати шерифов джухейна, все из рода Мохаммада Али ибн Бейдави, эмира джухейна. Они должны были доставить меня в сохранности в Йенбо к шейху Абд эль Кадиру эль Абдо, его губернатору.
Глава XVI
Покинув Хамру на закате, мы двинулись обратно к вади Сафра до противоположной ей Хармы, где свернули направо, в боковую долину. Она плотно заросла жестким кустарником, через который мы с трудом пробирались на верблюдах, подобрав шнуры седельных сумок, чтобы предохранить их от колючек. Через две мили мы начали взбираться по узкой тропе в Дифран, где даже ночью было очевидно, что в дорогу было вложено много труда. Она была искусственно сглажена, и камни уложены с каждой стороны в твердую защитную стену от потоков дождя. Части ее поднимались ступеньками и иногда были вымощены крупными на вид плитами шести-восьми футов высотой из цельного камня: но они были во многих местах проломлены ливнями и находились в странном запустении.
Подъем продолжался около мили, и крутой спуск на другой стороне был примерно таким же. Затем мы вышли на ровное место и оказались в изломанной скалистой местности с запутанной сетью вади, главный поток которых явно шел на юго-запад. Дорога была хорошей для наших верблюдов. Мы проехали около семи миль в темноте и прибыли к колодцу Бир эль Марра, в долину с очень низким отвесным берегом, в начале которой стояло под звездным небом квадратное здание форта из тесаного камня. По видимости, и форт, и мощеная дорожка были выстроены египетскими мамелюками для проезда караванов паломников из Йенбо.
Мы заночевали там, проспав шесть часов, большая роскошь в дороге, хотя этот отдых прерывался дважды почти невидимыми отрядами всадников, находившими наш бивуак. После этого мы побродили среди хребтов меньшего размера, пока рассвет не выявил мягкие долины песка со странными холмами из лавы, окружающими нас. Здесь лава была не сине-черной, как в полях вокруг Рабега; она была ржавого цвета, сваленная огромными утесами с волнистой поверхностью, неровной и такой изогнутой текстурой, как будто с ними играли, пока они были мягкими. Песок, лежавший сначала ковром у подножия из долерита, постепенно поглощал его. Горы становились ниже, песок поднимался перед ними крупными кучами, пока даже гребни не были засыпаны песком и наконец тонули в нем, исчезая из вида. Так, пока солнце всходило высоко и становилось мучительно яростным, мы держали путь по пустынным дюнам, скатываясь на мили к югу через горы к туманному морю, где оно лежало в дымке, серо-синее в искаженном зноем пространстве.
Дюны были узкими. В полвосьмого мы были на яркой равнине прозрачного песка, смешанного с галькой, усеянного высоким кустарником и колючками, с несколькими хорошими акациями. Мы проехали через нее очень быстро, лично я — с некоторыми трудностями; так как я не был умелым всадником, движение измотало меня, в то время как пот бежал у меня по лбу и падал, вызывая жгучую боль, на мои засыпанные песком и израненные солнцем веки. Приятно было, когда капля пота падала с клока волос на щеку, внезапно холодная, неожиданно освежающая, как всплеск воды; но этого было недостаточно, чтобы возместить тяготы жары. Мы двигались, пока песок не уступил место чистой гальке, а затем снова уплотнился в русле крупной долины, проходя по мелкому, переплетенному устью к морю.
Мы пересекли подъем, и вдали открылся широкий вид на дельту вади Йенбо, крупнейшую долину Северного Хиджаза. Она казалась живой рощицей тамариска и терновника. Справа, в нескольких милях вверх по долине, темнели пальмовые рощи Нахль Мубарак, деревни и садов джухейн клана бени-ибрагим. В отдалении перед нами лежал массив Джебель-Рудва, так неожиданно нависающий над Йенбо, хотя находился более чем в двадцати милях оттуда. Мы видели его из Мастуры, так как это была одна из великих гор Хиджаза, еще чудеснее из-за того, что поднимались гребнем на краю плоской Техамы. Мои спутники чувствовали себя как дома под его защитой; там, на равнине, колеблющейся в невыносимом зное, мы укрылись в тени под ветвями лиственной акации у тропы и дремали всю середину дня.
Днем мы напоили наших верблюдов солоноватой водой из отверстия в песчаном русле рукава реки, перед аккуратной оградой из пушистого тамариска, и затем двигались два часа уже легче. Наконец мы остановились на ночлег в типичной техамской местности — обнаженный, медленно разрастающийся песок и гребни из гальки, с мелкими долинами.
Шерифы развели костер из душистого дерева, чтобы испечь хлеба и вскипятить кофе; и мы сладко заснули под соленым морским ветром, холодившим наши обожженные лица. Мы поднялись в два часа утра и пустили рысью наших верблюдов через бесформенную равнину твердой гальки и мокрого песка в Йенбо, возвышавшийся стенами и башнями на рифе кораллового известняка на двадцать футов над нами. Меня провели прямо через ворота по разрушенным пустым улицам — Йенбо был наполовину мертвым городом с тех пор, как открылась Хиджазская железная дорога — в дом Абд эль Кадера, агента Фейсала, очень сведущего, умелого, спокойного и полного достоинства человека, с которым мы вели корреспонденцию, когда он был почтмейстером в Мекке, а Управление геодезии в Египте готовило марки для нового государства. Его только что сюда перевели.
С Абд эль Кадером, в его доме, выстроенном в живописном беспорядке над опустошенной площадью, откуда выходило столько караванов в Медину, я провел четыре дня, ожидая корабля, который, казалось, не собирался прибывать в пункт назначения. Однако, наконец, появилась «Сува» с капитаном Бойлем[45], который доставил меня назад в Джидду. Это была моя первая встреча с Бойлем. Он много сделал в начале восстания, и ему предстояло сделать значительно больше в будущем; но мне не удалось произвести на него хорошее ответное впечатление. Я был измотан путешествием и не имел багажа. Хуже того, я носил туземный головной платок как дань уважения арабам. Бойль этого не одобрял.
Наша настойчивость в ношении шляп (вызванная непониманием того, что такое тепловой удар) привела Восток к мысли о том, что это для нас имеет какое-то значение, и после долгих раздумий наиболее мудрые головы среди них заключили, что христиане носят эту жуткую вещь, чтобы ее широкие поля ограждали их слабые глаза от чуждого им зрелища Бога. Так что это было постоянным напоминанием мусульманам, что христиане Бога не любят и не понимают. Британцы считали, что это их предубеждение, мщение за нашу ненависть к головному платку, надлежит исправить любой ценой. Если они не желают нас видеть в шляпах, они не получат нас ни в каком виде. Я же научился в Сирии перед войной носить при необходимости полное одеяние араба без стесненности и без смущения в обществе. В таком платье было неловко бегать по лестницам, но головной платок был даже удобнее в таком климате. Так что я принял его, когда скакал верхом по суше, и теперь должен был носить его под огнем неодобрения на корабле, пока какая-нибудь лавка не продаст мне шапку.
В Джидде стоял «Эвриал» с адмиралом Вэмиссом[46], снаряженный в Порт-Судан, где сэр Росслин мог посетить сэра Реджинальда Уингейта в Хартуме. Сэр Реджинальд как сердар египетской армии был поставлен командовать британской военной стороной арабской авантюры на место сэра Генри Мак-Магона, который продолжал направлять его политику; и мне было необходимо увидеть его, чтобы поделиться впечатлениями. Поэтому я упросил адмирала дать мне пропуск через море и место в его поезде на Хартум. Это он предоставил мне охотно, сам подвергнув меня подробному допросу.