Мы пробились сквозь эту сумятицу, и на островке спокойствия в самом центре долины нашли шерифа Фейсала. Мы остановили верблюдов рядом с ним. На ковре, разложенном на голых камнях, он сидел между шерифом Шаррафом, каймакамом[53] Умарата и Таифа вместе взятых, его двоюродным братом и Мавлюдом, суровым, стремительным старым патриотом Месопотамии, теперь выступающим адъютантом. Перед ним секретарь на коленях записывал приказ, и в стороне еще один читал донесения вслух при свете посеребренной лампы, которую держал раб. Ночь была безветренная, воздух тяжелый, и незащищенный огонек держался твердо и прямо.
Фейсал, спокойный, как всегда, приветствовал меня улыбкой, пока не закончил диктовать. После этого он извинился за беспорядочный прием и махнул рабам, чтобы нас оставили наедине. Когда они удалились вместе с зеваками, перед нами на открытое место вырвался обезумевший верблюд, ревя трубным голосом и увязая в песке. Мавлюд ударил его по голове, чтобы он ушел прочь, но животное вместо этого толкнуло его; пучки травы для фуража, которыми верблюд был нагружен, развязались, и на молчаливого Шаррафа, на лампу и на меня обрушилась лавина сена. «Хвала Богу, — сказал Фейсал серьезно, — что это было не масло и не мешки с золотом». Затем он объяснил мне, какие неожиданности произошли на фронте за последние двадцать четыре часа.
Турки проскользнули мимо основной части арабских заградительных отрядов в вади Сафра по боковой дороге в горах и отрезали пути к отступлению. Люди племени гарб в панике незаметно ушли в ущелья с каждой стороны и скрылись через них по два — по три, беспокоясь за свои семьи, попавшие под угрозу. Турецкие всадники просочились в пустую долину через Дифранский перевал к Бир Саиду, где Галиб-бей, их командир, чуть не застиг ничего не подозревающего Зейда спящим в палатке. Однако предупреждение поспело как раз вовремя. С помощью шерифа Абдуллы ибн Таваба, старого воина из племени харитов, эмир Зейд достаточно долго сдерживал атаку врага, и в это время кое-что из его палаток и багажа погрузили на верблюдов и увезли. Затем он скрылся сам; но его войско превратилось в беспорядочную толпу беглецов, бешено несущихся в ночи к Йенбо.
Таким образом, дорога на Йенбо лежала открытой перед турками, и Фейсал прискакал сюда всего за час до нашего прибытия с пятью тысячами людей на защиту своей базы, пока не выстроена должная оборона. Его система шпионов разваливалась; гарб, потерявшие разум в темноте, приносили дикие и противоречивые донесения с той и другой стороны о силе турок, их движениях и намерениях. Он не имел представления, ударят ли они по Йенбо или удовольствуются удержанием проходов из вади Йенбо в вади Сафру, пока не бросят основную массу своих сил на побережье между Рабегом и Меккой. При любом повороте событий ситуация была серьезной: лучшее, что могло случиться — если присутствие Фейсала привлекло бы их сюда и заставило бы потерять больше времени на охоту за его армией, пока мы укрепили бы Йенбо. Тем временем он делал все, что мог, довольно энергично; поэтому я сел и стал слушать новости, а скорее — петиции, жалобы и вопросы, которые несли ему, а он в общих чертах их решал.
Шарраф рядом со мной вовсю работал зубочисткой между своими блестящими челюстями, подавая голос только раз или два за час, когда укорял слишком настойчивых просителей. Мавлюд то и дело наклонялся ко мне прямо через нейтральное тело Фейсала, с воодушевлением подхватывая, к нашей общей выгоде, любое слово из доклада, которое могло быть обращено в пользу мгновенной и правильной контратаки.
Это продолжалось до половины пятого утра. Стало уже очень холодно, когда туман из долины поднялся сквозь ковер и промочил нашу одежду. Лагерь постепенно замирал, потому что усталые люди и животные один за другим отходили ко сну; белый туман мягко стелился над ними, превращая костры в ленивые столбы дыма. Прямо за нами поднималась из тумана Джебель-Рудва, еще более крутая и ломаная, чем когда-либо, такая близкая в тихом лунном свете, что, казалось, нависала у нас над головами.
Фейсал, наконец, закончил срочную работу. Мы съели полдюжины фиников, удовольствие ниже среднего, и свернулись на мокром ковре. Пока я лежал там, дрожа, я увидел охрану из племени биаша — они подкрались к Фейсалу и осторожно накрыли его своими покрывалами, когда убедились, что он спит.
Час спустя мы, закоченевшие, встали, якобы на рассвете (слишком холодно было, чтобы дальше лежать и притворяться спящими), и слуги зажгли костер из пальмовых веток, чтобы согреть нас, пока мы с Шаррафом разыскивали какую-нибудь пищу и топливо. Со всех сторон еще приходили посыльные с дурными слухами о немедленной атаке; и лагерь был близок к панике. Поэтому Фейсал решил двинуться на другую позицию, отчасти — потому, что нас бы просто смыло отсюда, если бы где-нибудь в горах пошел дождь, а отчасти — чтобы занять умы своих людей и дать их силам какое-нибудь приложение.
Когда забили его барабаны, верблюдов поспешно навьючили. После второго сигнала каждый вскочил в седло и повернул налево или направо, оставляя широкий проход, по которому Фейсал поехал на своей кобыле, на шаг позади него — Шарраф, а затем Али, знаменосец, прекрасный дикарь из Неджда, с ястребиным профилем и лицом, обрамленным длинными косами черных как смоль волос, падающих с его висков. Он был кричаще одет и ехал на высоком верблюде. За ним толпой ехали шерифы, и шейхи, и рабы — и я — все вперемешку. Этим утром здесь было восемьсот человек охраны.
Фейсал ездил взад-вперед, разыскивая место для лагеря, и наконец остановился на дальней стороне небольшой открытой долины прямо к северу от деревни Нахль Мубарак; хотя дома настолько утопали в деревьях, что немногие из них можно было увидеть со стороны. На южном берегу этой долины, под скалистым возвышением, Фейсал разбил две своих скромных палатки. У Шаррафа тоже была личная палатка; некоторые другие вожди тоже пришли и жили рядом с нами. Охрана поставила свои будки и укрытия; а египетские артиллеристы остановились ниже, с нашей стороны, и красиво построили свои двадцать палаток в линию, чтобы они выглядели по-военному, как положено. Так через некоторое время у нас было множество людей, хотя вряд ли внушительное при подробном рассмотрении.
Глава ХIХ
Мы оставались там два дня, и большую часть времени я провел в обществе Фейсала, получая таким образом более глубокое знакомство с его методами командования, в интересный период, когда моральный дух его людей тяжко страдал от пугающих донесений, прибывающих к ним, и от провала северных гарб. Фейсал, борясь за возрождение их упавшего духа, вернее всего добивался этого, предоставляя собственную персону в досягаемость каждого. Он был доступен всем, кто стоял за его палаткой и ждал, пока его заметят; и он никогда не обрывал просьб, даже когда люди хором запевали о своих горестях длинные песни и пели их вокруг нас в темноте. Он всегда прислушивался, и если не разрешал задачу сам, призывал Шаррафа или Фаиза, чтобы они исполнили это для него. Это безграничное терпение было для меня уроком на будущее, что значит быть во главе народа в Аравии.
Его самообладание казалось в равной степени великим. Когда Мирзук эль Тихейми, принимавший его гостей, пришел от Зейда, чтобы объяснить постыдную историю их разгрома, Фейсал только посмеялся над ним при всех и послал его ждать, в это время увидев шейхов племен гарб и аджейль, чья беспечность была основной причиной несчастья. Над ними он мягко иронизировал, поддразнивая за то или за это, за их потери или за размеры этих потерь. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил полог палатки: знак, что будет частный разговор. Я подумал о значении имени Фейсала (меч, сверкающий при ударе) и боялся, что начнется сцена, но он освободил место для Мирзука на ковре и сказал: «Давай! Расскажи нам еще историй о ваших ночах и чудесах битвы: позабавь нас». Мирзук, красивый, умный парень (с несколько заостренными чертами лица), уловив его настроение, начал на своем красочном наречии племени атейба рисовать нам бегство молодого Зейда; рассказывать ужасные истории об ибн Тавабе, этом знаменитом разбойнике, и под конец, в довершение всех бед, о том, как почтенный эль Хуссейн, отец Али, шерифа харит, потерял свои котелки для кофе!
У Фейсала, когда он говорил, был глубокий мелодичный голос, и он искусно пользовался им среди своих людей. С ними он говорил на племенном диалекте, но по-своему, медлительно, как будто с трудом запинаясь на фразах и подыскивая про себя последнее слово. Мысль его, видимо, совсем немного забегала вперед его речи, так как фразы, которые он наконец подбирал, были обычно самыми простыми, что создавало эффект эмоциональности и искренности. Такой тонкой была завеса слов, что можно было увидеть чистый и очень отважный дух, сияющий за ними.
В другие времена он был исполнен юмора — а это неизменный магнит для доброй воли арабов. Он говорил однажды ночью с шейхами племени рифаа, когда посылал их занять равнину с этой стороны Бир эль Фаджира, пересеченную местность среди зелени акаций и тамариска, на небольшом водоразделе, в длинной низине, соединяющей Бруку и Бир Саид. Он мягко сказал им, что турки наступают, и что нужно задержать их, и пусть Бог дарует им победу; прибавив, что Он вряд ли сможет это сделать, если они заснут. Старики — а в Аравии старшие значили больше, чем молодые — восхищенно ответили, что Бог сможет даровать им победу, а возможно, и две победы, и увенчали свои пожелания мольбой о том, чтобы жизнь его продлилась в подсчете небывалого числа побед. Что было еще лучше, под влиянием его проповеди они успешно стояли на страже всю ночь.
Распорядок нашей жизни в лагере был простым. Прямо перед рассветом армейский имам взбирался на вершину небольшой горы над спящей армией и оттуда издавал пронзительный призыв на молитву. У него был хриплый и очень мощный голос, и пустота, как резонатор, разбрасывала эхо по горам, которые возмущенно отзывались на него еще громче. Мы действительно поднимались — кто с молитвой, а кто и с руганью. Как только он заканчивал, имам Фейсала взывал нежно и мелодично прямо от палатки. Через минуту один из пяти рабов Фейсала (все отпущенные на волю, но отказавшихся уйт