Глава XXIV
На следующий день, ранним утром, увидев, что «Хардинг» разгружают без конфликтов, я сошел на берег к шейху Юсуфу и нашел его, когда он помогал испуганным жителям деревни, полиции из племени биша и команде людей старого Мавлюда наскоро сооружать баррикаду на конце главной улицы. Он рассказал мне, что пятьдесят диких мулов, без поводьев, без узды, без сбруи выпустили этим утром на берег с корабля. Благодаря скорее удаче, чем мастерству, они были спешно заперты на рынке: выходы были теперь надежно перекрыты, и там они были вынуждены остаться, бросаясь на лавки, пока Мавлюд, которому они были предназначены, не сообразил бы для них какой-нибудь сбруи. Это была вторая партия из пятидесяти мулов для верхового отряда, и, как нарочно, из-за наших опасений в Йенбо, мы запаслись на «Хардинге» веревками и удилами в достаточном для них количестве. Так что к полудню лавки были снова открыты, и ущерб оплачен.
Я пришел в лагерь Фейсала и застал его за делами. Некоторые племена получали плату за месяц; всем раздавали пищу на восемь дней; палатки и тяжелый багаж убирали; делались последние приготовления к походу. Я сел и стал слушать, как болтали домашние: Фаиз эль Гусейн, шейх бедуинов, турецкий служащий, хронист армянской бойни, а теперь секретарь; Несиб эль Бекри, землевладелец из Дамаска, у которого жил Фейсал в Сирии, теперь изгнанный из страны и находящийся под смертным приговором; Сами, брат Несиба, выпускник Юридической школы, а теперь помощник казначея; Шефик эль Эир, бывший журналист, теперь помощник секретаря, маленький белолицый человек, всегда хитрый, разговаривающий шепотом, честный в своем патриотизме, но в жизни извращенец и скверный сотрудник.
Хасан Шараф, врач из штаба, благородный человек, который предоставил не просто свою жизнь, но и свой кошелек на службу арабскому делу, жаловался, полный отвращения, что обнаружил свои сосуды разбитыми, а лекарства — перемешанными на дне своего ящика. Шефик, поддразнивая его, сказал: «Разве ты ждал от восстания удобств?», и контраст их поведения с несчастным положением привел нас в восторг. Среди тягот избитый юмор стоил всего остроумия мира.
С Фейсалом вечером мы поговорили о предстоящем походе. Первый переход был коротким: в Семну, где были пальмовые рощи и полные колодцы воды. После этого выбор пути может быть определен, только когда наши разведчики вернутся с докладами о прудах с дождевой водой. По берегу, прямой дорогой, до следующего колодца предстоит пройти шестьдесят миль без воды, и для нашей многочисленной пехоты это долго.
Армия в Бир эль Вахейде насчитывала пять тысяч сто всадников на верблюдах и пять тысяч триста пеших, с четырьмя горными орудиями Крупа и десятью пулеметами; и для перевозок у нас было триста восемьдесят вьючных верблюдов. Все было урезано до нижнего уровня, значительно ниже стандартов турок. Наше отправление было назначено на восемнадцатое января сразу после полудня, и точно к обеду работа Фейсала была закончена. Мы были веселой компанией: сам Фейсал, расслабившийся после ответственной работы, Абд эль Керим, который никогда не бывал слишком серьезным, шериф Джабар, Насиб и Сами, Шефик, Хасан Шарраф и я. После обеда палатка была повалена. Мы пошли к нашим верблюдам, туда, где они были привязаны в кругу, оседланные и нагруженные, каждого держал раб, стоя на его связанных передних ногах. Барабанщик, ожидающий рядом с ибн Дахилем, что командовал охраной, семь-восемь раз выбил дробь, и все притихло. Мы смотрели на Фейсала. Он поднялся с коврика, на котором говорил последние слова Абд эль Кериму, поймал переднюю луку седла рукой, поставил колено на бок верблюда и сказал громко: «Да поможет вам Бог». Раб отпустил верблюда, и тот поднялся. Когда он был на ногах, Фейсал перекинул другую ногу через его спину, расправил свои одежды и покрывало движением руки и устроился в седле.
Когда его верблюд двинулся, мы вскочили на своих, и всей толпой поднялись; некоторые животные ревели, но большинство были спокойны, как положено обученным верблюдицам. Только молодое животное, самец или дурного воспитания, ворчало в пути, и уважающий себя бедуин на такого бы не сел, поскольку шум мог выдать его ночью или при внезапных атаках. Верблюды делали первые резкие шаги, и мы, всадники, должны были быстро скрестить ноги на передней луке седла и поднять недоуздки, чтобы контролировать рысь. Затем мы смотрели, где Фейсал, и легонько похлопывали верблюдов, поворачивая их головы, и нажимали им на плечи босыми ногами, пока они не выстроились в линию позади него. Прибыл ибн Дахиль, и после осмотра местности и направления марша аджейлям пришел короткий приказ: построиться крыльями, слева и справа от нас на две-три сотни ярдов, верблюд за верблюдом, в линию, так близко, как позволяли помехи под ногами. Маневр был в точности выполнен.
Эти аджейли были горожанами Неджда, молодежью Анейзы, Борейды и Расса, завербованными на несколько лет в регулярные верблюжьи войска. Это были молодые — от шестнадцати до двадцати пяти — и красивые ребята, большеглазые, бодрые, немного образованные, великодушные, умные, хорошие попутчики. Среди них редко попадались тяжелые характеры. Даже во сне (когда из большинства восточных лиц уходит жизнь), эти парни оставались на вид живыми и красивыми. Они разговаривали на изящном и гибком арабском, и привычки их были манерными, часто фатоватыми. Воспитанные по-городскому, они были понятливыми и разумными, и заботились о себе и своих хозяевах без излишне подробных указаний. Их отцы торговали верблюдами, и они с детства приобщались к этому ремеслу; поэтому они странствовали инстинктивно, как бедуины; в то же время упадочная мягкость их натуры делала их послушными, терпимыми к тяготам и физическим наказаниям, которые на Востоке были внешними свидетельствами дисциплины. Они были по своей сути смиренны, но по природе солдаты, и сражались с умом и храбростью, когда шли за теми, кто был им близок.
Не будучи племенем, они не имели кровных врагов и проходили свободно по пустыне: в их руках была торговля и обращение. Дары пустыни были бедны, но достаточны, чтобы искушать их странствиями, поскольку дома им жилось несладко. Ваххабиты, последователи фанатической мусульманской ереси, установили свои строгие правила в легком и цивилизованном Касиме. В Касиме не было ничего, кроме небольшого кофейного гостеприимства, много молитв и постов, но ни табака, ни изящных развлечений с участием женщин, ни шелковых одежд, ни золотых и серебряных шнуров или украшений. Все было насильственно благочестивым или насильственно пуританским.
Эти периодические подъемы аскетических верований в Центральной Аравии, с перерывами чуть больше века, были природным феноменом. Их приверженцы всегда находили, что верования их соседей заполнены несущественными, а для пылкого воображения проповедников — нечестивыми вещами. Снова и снова они поднимались, овладевали телами и душами кочевников — и разбивались вдребезги о городских семитов, торгашей и похотливейших людей от мира сего. Среди их царства комфорта новые верования убывали и отступали, как волны, как меняющиеся времена года, каждое движение несло семена своей ранней гибели в своем избытке правоты. Несомненно, они должны были возвращаться вновь, вечные, как их причины — солнце, луна, ветер, действующие в пустоте открытых пространств, бесконтрольная тяжесть на неспешных и нестесненных умах скитальцев пустыни.
Однако этим днем аджейли не думали о Боге, но думали о нас, и ибн Дахиль, построив их справа и слева, легко организовал колонны. Раздалась предупреждающая дробь барабанов, и поэт на правом крыле грянул скрипучую песнь, только что придуманный куплет о Фейсале и удовольствиях, которые он предоставит нам в Веджхе. Правое крыло внимательно выслушало стихи, подхватило их и пропело их хором раз, и два, и три, с гордостью, самодовольством и насмешкой. Однако прежде чем они смогли воспроизвести их в четвертый раз, поэт на левом крыле разразился импровизированным ответом, в том же размере, с ответными рифмами, увенчивая мысль. Левое крыло одобрило его торжествующим ревом, барабаны забили снова, знаменосцы развернули свои малиновые знамена, и вся охрана, справа, слева и в центре, вместе запели сводным хором:
— хотя потеряли они только Неджд, и женщин Маабды, и их будущее лежало между Джиддой и Суэцем. Все же это была хорошая песня, и ее ритм нравился верблюдам, так что они опустили головы, вытянули шеи и задумчиво шаркали вперед размашистой рысью, пока она звучала.
Дорога сегодня была им легка, поскольку она лежала по твердым песчаным уступам, длинным, медленно поднимающимся волнам дюн, обнаженным, но с кустарником на скатах или бесплодными пальмами, стоящими поодиночке во влажных впадинах. Затем, на широкой платформе, два всадника подъехали слева галопом, чтобы поприветствовать Фейсала. Я знал первого, грязного, старого, мутноглазого Мохаммеда Али эль Бейдави, эмира джухейна: но второй выглядел незнакомым. Когда он подъехал ближе, я увидел, что он был в форме хаки, с покрывалом поверх нее, в шелковом головном платке с сильно покосившимся шнуром. Он поднял глаза, и я увидел красное, шелушащееся лицо Ньюкомба с напряженными глазами и сильным ртом, с глубоким, насмешливым оскалом. Он прибыл в Ум-Ледж этим утром, и, услышав, что мы только выехали, вскочил на самую быструю лошадь шейха Юсуфа и помчался за нами галопом.
Я предложил ему моего свободного верблюда и представил Фейсалу, которого он приветствовал, как старого школьного друга; и сразу же они погрузились в гущу событий, молниеносно предлагая, оспаривая, планируя. Стартовая скорость Ньюкомба была огромной, и свежесть дня, жизнь и счастье армии сообщали походу вдохновение, и будущее выкипало из нас безболезненно.
Мы прошли Говашийя, неровную рощу пальм, и легко прошагали по полю лавы, жесткая поверхность которого смягчилась, потонув в песке, достаточно глубоком, чтобы сгладить ее, но не до того, чтобы быть слишком мягким. Вершины самых высоких груд лавы показывались из-под него. Час спустя мы неожиданно пришли на гребень, погруженный в песок, но настолько крутой, расчищенный и прямой, что можно было назвать его песчаной скалой, в широкой великолепной долине, полной круглых голышей. Это была Семна, и наша дорога шла вниз по круче, через пальмовые террасы.