ивление усталыми и подвергала в течение нескольких недель внезапным нервным срывам.
Мои спутники проругались весь день; и, когда я лежал у скал, раздался выстрел. Я не обратил внимания, так как в долине были зайцы и птицы; но чуть позже Сулейман поднял меня и заставил последовать за ним через долину к бухте напротив в скалах, где один из аджейлей, из клана борейда, лежал камнем, мертвый, с пулей между висками. Выстрел был произведен, должно быть, с близкого расстояния, потому что кожа вокруг одной раны была опалена. Оставшиеся аджейли бегали вокруг, обезумев; и когда я спросил, что такое, Али, их глава, сказал, что Хамед, мавр, совершил убийство. Я подозревал Сулеймана из-за кровной вражды между племенем атбан и аджейлями, которая вспыхнула в Йенбо и Веджхе; но Али уверил меня, что Сулейман был с ним за триста ярдов в долине, собирая хворост, когда грянул выстрел. Я послал всех искать Хамеда и потащился назад к багажу, чувствуя, что именно сегодня, когда я был болен, можно было бы и обойтись без такого происшествия.
Лежа там, я услышал шорох и медленно открыл глаза — прямо на Хамеда, который склонился спиной ко мне над своими седельными сумками, которые лежали прямо за моей скалой. Я нацелил на него пистолет, а затем заговорил. Он положил свою винтовку в стороне, чтобы поднять вещи, и был в моей власти, пока не подошли другие. Мы провели суд сразу же; и через некоторое время Хамед признался, что они с Салемом повздорили, он вспылил и внезапно застрелил его. Наше расследование закончилось. Аджейли как сородичи убитого требовали крови за кровь. Другие поддержали их, и я напрасно пытался уговорить благородного Али. Моя голова болела от лихорадки, и я не мог думать; но даже будь я здоров, со всем красноречием, вряд ли мог бы я отмолить Хамеда, потому что Салем был хорошим другом, а его внезапное убийство — злобным преступлением.
Затем возник ужас, который заставляет цивилизованного человека бежать правосудия, как чумы, если у него нет в распоряжении несчастного, который послужит ему платным палачом. В нашей армии были и другие марокканцы; и дать аджейлю убить одного из мести значило поставить наше единство в опасность из-за ответной мести. Это должна была быть формальная казнь, и, наконец, в отчаянии, я сказал Хамеду, что он должен в наказание умереть, и взвалил ношу его убийства на себя. Возможно, они не посчитают меня пригодным для кровной вражды. По меньшей мере, месть не сможет пасть на моих приближенных, так как я иностранец и не имею рода.
Я заставил его войти в узкую лощину на уступе, сырое, сумеречное место, заросшее деревьями. Ее песчаное русло было изъедено струйками воды с обрывов от последнего дождя. На краю она была расколота трещиной в несколько дюймов шириной. Стены были отвесные. Я встал на входе и дал ему некоторое время отсрочки, которое он провел, плача на земле. Потом я заставил его подняться и выстрелил ему сквозь грудь. Он с криком упал на траву, кровь била струей через его одежду, и он извивался, пока не подкатился туда, где был я. Я выстрелил снова, но трясся так, что только сломал ему запястье. Он продолжал звать, но тише, теперь лежа на спине ногами ко мне, и я наклонился и застрелил его в последний раз в шею под челюстью. Его тело некоторое время сотрясалось, и я позвал аджейлей, которые похоронили его там, где он был, в лощине. Потом бессонная ночь тянулась для меня, пока, за часы до рассвета, я не поднял людей и не заставил их собираться, стремясь уйти подальше от вади Китан. Им пришлось подсадить меня в седло.
Глава ХХХII
Рассвет застал нас, когда мы пересекали крутую тропу из вади Китан в главную сточную долину этих предыдущих гор. Мы свернули в сторону, в вади Райми, достать воды. Там не было приличного колодца, только дыра с просочившейся водой в каменистом русле долины, и нашли мы ее отчасти по запаху; хотя вкус, такой же противный, был, как ни удивительно, не похож на запах. Мы наполнили свои мехи водой. Арслан испек хлеб, и мы отдохнули два часа. Затем мы двинулись дальше через вади Амк, легкую зеленую долину, удобный путь для верблюдов.
Когда долина Амк свернула к западу, мы пересекли ее, взбираясь между грудами покореженного серого гранита (похожего на застывший ирис) — обычная для Хиджаза горная местность. Перевал дошел до высшей точки у подножия природного ската и лестницы, ужасно изломанной, извилистой и трудной для верблюдов, но короткой. Потом мы шли час в открытой долине с низкими холмами справа и горами слева. Там были пруды с водой на утесах, и палатки меравин под изящными деревьями, которые усеивали платформу. Склоны были очень плодородными: на них паслись стада овец и коз. Мы достали молока у арабов: первое молоко, которое пили мои аджейли за два года засухи.
Путь из долины, когда мы достигли ее края, был терзанием, и спуск в вади Маррак почти опасен; но вид с гребня вознаградил нас. Вади Маррак, широкая, мирная и прямая, проходила между двумя ровными, прямыми стенами холмов в кругу на четыре мили, где, казалось, встречались долины слева, справа и спереди. Искусственные груды необработанного камня были собраны на подходе. Когда мы вступили туда, то увидели, что серые стены гор изгибаются с каждой стороны полукругом. Перед нами, к югу, поворот был отгорожен прямой стеной или ступенью сине-черной лавы, стоящей над рощицей терновника. Мы встали там и легли в их тонкой тени, благодарные в этом знойном воздухе любому намеку на прохладу.
День, теперь в зените, был очень жарким; и моя слабость так возросла, что моя голова едва могла бороться с ней. Дуновения лихорадочного ветра давили на наши лица, как шершавые пальцы, обжигая нам глаза. Боль заставляла меня вдыхать через рот; от ветра потрескались губы и заболело горло, пока не пересохло так, что говорить и пить было болезненно; все же мне постоянно надо было пить, потому что жажда не позволяла мне лежать мирно и наслаждаться покоем, к которому я стремился. Мухи осаждали нас, как чума.
Русло долины было из тонкого кварцевого гравия и белого песка. Его сверкание толклось между нашими веками, и кромка земли, казалось, плясала, когда ветер шевелил туда-сюда белые кончики щетинистой травы. Верблюды любили эту траву, которая росла пучками, около шестнадцати дюймов высотой, на зеленых, как сланец, стеблях. Они заглатывали ее в больших количествах, пока люди не отвели их и не пристроили рядом со мной. В эту минуту я ненавидел животных, так как обилие еды делало их дыхание зловонным, и они шумно отрыгивали из своих желудков полный рот каждый раз, когда прожевывали и проглатывали последнее, а в это время зеленая слюна текла между их раздвинутыми губами через боковые зубы и капала на их вислые подбородки.
Лежа там, со злости я бросил камень в ближайшего из них, который подошел и заколыхался где-то за моей головой; наконец он расставил задние ноги и стал мочиться широкой, горькой струей; и до того меня довели жара, слабость и боль, что я просто лежал там и плакал, ничего не в силах поделать. Люди пришли развести костер и зажарили газель, которую один из них, по счастью, застрелил, и я понимал, что в другое время этот привал был бы для меня удовольствием, так как горы были очень необычные, и окраска их живая. Фоном был теплый серый цвет, сохранявший прежнее сияние солнца, в то время как вокруг гребней проходили узкие прожилки камня гранитных цветов, как правило, попарно, повторяя контур горизонта, как ржавое железо театральных рельсов. Арслан сказал, что горы похожи на петушиные гребешки; это наблюдение было точнее.
После того, как люди поели, мы снова сели в седло и легко взобрались по первой волне потока лавы. Она была короткой, так же как и вторая, на вершине которой располагалась широкая терраса с наносным участком песка и гравия посередине. Лава была почти чистой поверхностью железно-красного горного шлака, через нее проходили неровные поля брошенного камня. Третья и другие ступени возвышались к югу от нас; но мы повернули на восток, вверх по вади Гара.
Гара была, видимо, гранитной долиной, через середину которой протекал поток лавы, медленно наполнив ее и создав арки на центральной горке. С каждой стороны были глубокие канавы, между лавой и склонами гор. Дождевая вода лилась по ним каждый раз, когда в горах разражались бури. По мере того, как лава изливалась, она сгущалась, извивалась, как веревка, трескалась и пересекала сама себя как попало. Поверхность была усыпана осколками, через которые многие поколения отрядов на верблюдах прокладывали несоразмерный и тяжкий путь.
Мы пробирались по нему часами, подвигаясь медленно, наши верблюды вздрагивали на каждом шагу, когда острые края задевали их нежные ноги. Тропы можно было заметить только по углублениям вдоль них, и по чуть более синей поверхности потертых камней. Арабы объявили, что после наступления темноты они непроходимы, и этому надо было поверить, так как мы рисковали искалечить наших животных каждый раз, когда нетерпение заставляло нас торопить их. Незадолго до пяти часов дня, однако, путь стал легче. Мы, похоже, были рядом с началом долины, которая сужалась. Перед нами справа был правильный конус, кратер с аккуратными бороздами от губы до подножия, что обещало хорошую дорогу, так как он был из черного шлака, чистого, будто просеянного, там и сям были слои более твердой почвы и шлака, а дальше — еще одно поле лавы, возможно, старше, чем долины, так как его камни были сглажены, и между ними были полосы ровной земли с рядами травы. Внутри, среди открытых пространств, были палатки бедуинов, владельцы которых бежали к нам, видя наше приближение, и, принимая у нас уздечки, со всем своим гостеприимством вели нас внутрь.
Это оказался шейх Фахад эль Ханша со своими людьми: старые и болтливые воины, которые были с нами на марше в Веджх, и были с Гарландом в том крупном деле, когда его первая автоматическая мина успешно взорвала войсковой поезд у станции Товейра. Фахад и слышать не хотел о том, чтобы я спокойно отдохнул около его палатки, но с безрассудным панибратством людей пустыни затолкал меня в это гиблое место, к своим собственным вшам. Там он вливал в меня чашку за чашкой слабительного верблюжьего молока, перемежая их вопросами о Европе, о моем родном племени, о верблюжь