их пастбищах Англии, о войне в Хиджазе и войнах где угодно еще, о Египте и о Дамаске, и как дела у Фейсала, и зачем мы ищем Абдуллу, и по какой неестественной странности я остаюсь христианином, когда их сердца ждут не дождутся приветствовать меня в истинной вере?
Так прошли долгие часы до десяти вечера, когда внесли овцу для гостей, по-царски разрезанную, среди огромной груды риса с маслом. Я съел, сколько требовали хорошие манеры, завернулся в покрывало и уснул; тело мое было слишком истощено после многочасового похода, худшего из всех, какие можно было представить, чтобы обращать внимание на нападение вшей и блох. Однако болезнь подстегнула мою обычно неповоротливую фантазию, которая взбунтовалась этой ночью, и во сне я скитался нагишом по темной вечности сквозь невыносимую лаву (похожую на яичницу железно-синего цвета и очень изломанную), жалящую ноги, как укусы насекомых; и какой-то кошмар, возможно, мертвый мавр, всегда карабкался за нами.
Утром мы встали рано и освежились, все в горящих точках от укусов тех, кто кормился на нас. После еще одной чашки молока, предложенной нам услужливым Фахадом, я был способен дойти без посторонней помощи до моего верблюда и энергично влезть на него. Мы поехали вверх по последнему отрезку вади Гара до гребня, среди конусов черного шлака от кратера к югу. Оттуда мы свернули в долину притока, которая кончалась крутой и скалистой расщелиной, вверх по которой мы тянули своих верблюдов.
За ней у нас был легкий спуск в вади Мармийя, середина которой была выглажена лавой, как гальванизированным утюгом, на каждой стороне ее были гладкие песчаные русла, удобные для ходьбы. Через некоторое время мы подошли к разлому долины, который служил дорогой на другой стороне. По нему мы прошли, обнаружив среди лавы во впадинах почву, очевидно, высокоплодородную, потому что там росли лиственные деревья и лужайки настоящей травы, усеянной цветами, как звездами, лучшее пастбище за всю нашу поездку, зелень которого выглядела еще чудеснее на фоне сине-черной изогнутой корки скал вокруг. Лава изменила свой характер. Не было груд разбросанного камня, размером с череп или с мужскую ладонь, истертых и закругленных; вместо этого — скученные и кристализированные ответвления металлических скал, почти непроходимых для босых ног.
Еще один водораздел вел нас на открытое пространство, где джухейна вспахали около восьми акров тонкой почвы под пучками кустарника. Говорили, что по соседству были другие подобные поля, молчаливые свидетели смелости и настойчивости арабов. Эта долина звалась вади Четф, и после нее была другая река изломанной лавы, но худшее еще предстояло. Тенистая тропа шла через нее зигзагом. Мы лишились одного верблюда — он запнулся о выбоину и сломал переднюю ногу; и множество костей, лежавших вокруг, показывали, что мы были не единственным отрядом, который пострадал на этом несчастном переходе. Однако на этом наша лава закончилась, по словам проводников, и мы шли дальше вперед по легким долинам, под конец с долгим переходом по мягкому склону до заката. Дорога была такой хорошей, и дневная прохлада так освежила меня, что мы не делали привала при наступлении ночи, как привыкли, но поспешили через бассейн Мармийя в бассейн вади Аис, и там, под Тлейхом, мы остановились, чтобы разбить лагерь в последний раз на пути, в открытой местности.
Я радовался, что мы так близко, так как был в тяжелой лихорадке. Я боялся, что, кажется, действительно собираюсь заболеть, и в таком состоянии перспектива свалиться в добрые руки кочевников была неприятной. Они лечили любую болезнь прижиганиями на теле пациента в каких-то точках, которые, как они верили, имели отношение к пораженному месту. Это было лечение, терпимое для тех, кто мог в него поверить, но просто пытка для неверующего; принять его не по своей воле было глупо и все же неизбежно, так как хорошие намерения арабов, эгоистичные, как их хорошее пищеварение, никогда не принимали во внимание протесты больного.
Утром была легкая поездка через открытые долины в вади Аис. Мы прибыли в Абу Марху, на ближайший водопой, буквально через несколько минут после того, как там спешился Абдулла, и в то самое время, когда он приказывал разбить палатки на поляне, заросшей акациями, за колодцем. Он оставлял свой старый лагерь в Бир эль Амри, ниже по долине, как оставил Мураббу, свой прежний лагерь, потому что земля была испоганена множеством его неряшливых людей и животных. Я дал ему документы от Фейсала, объясняющие ситуацию в Медине и необходимость спешно блокировать железную дорогу. По-моему, он принял это прохладно; но не вступая в споры, я продолжал, что немного устал после путешествия и прошу его позволения лечь и немного поспать. Он разбил для меня палатку рядом со своим крупным шатром, я вошел в нее и наконец отправился отдыхать. Весь день в седле я боролся, чтобы наконец попасть сюда, и теперь, когда усилие закончилось, и моя миссия была выполнена, я почувствовал, что еще один час довел бы меня до предела прочности.
Глава ХХХIII
Около десяти дней я лежал в этой палатке, страдая слабостью тела, которая заставляла мое животное существо уползать и прятать свой стыд, пока он не пройдет. Как обычно в таких обстоятельствах, мой ум прояснился, чувства стали острее, и я, наконец, начал последовательно обдумывать Арабское Восстание, чтобы, остановив свое внимание на привычном долге, отвлечься от боли. Обдумать это надо было задолго до того, но, когда я впервые прибыл в Хиджаз, была вопиющая необходимость действовать, и мы делали то, что казалось лучше, инстинктивно, не зондируя причин, не формулируя, чем мы на самом деле хотели бы все это завершить. Инстинкт, таким образом, использовался как попало, не основываясь на прошлых знаниях и раздумьях, а вырастая в нечто интуитивное, женственное, от чего бледнела теперь моя уверенность; так что в этом вынужденном бездействии я старался свести в одно уравнение мои книжные знания и мои дела, в промежутках между тяжелыми снами и дремой дергая за нити нашего запутанного клубка.
Как я уже показывал, я, к несчастью, командовал кампанией по своему усмотрению, и не обладал должной квалификацией. В военной теории я был сносно начитан, мое оксфордское любопытство провело меня от Наполеона к Клаузевицу и его школе, к Кеммереру и Мольтке[63], и недавним французам. Они все казались односторонними; и, просмотрев Жомини и Виллизена[64], я нашел более широкие принципы у Морица Саксонского[65] и Гибера, и в восемнадцатом веке. Однако Клаузевиц настолько господствовал над ними интеллектуально, и его книга была столь логичной и завораживающей, что бессознательно я принял его завершенность, пока сравнение Кюне и Фоша не наполнило меня отвращением к военным и усталостью от их официальной славы, заставив меня критиковать весь их блеск. В любом случае, мой интерес был абстрактным, касающимся теории и философии военного дела, особенно с метафизической стороны.
Теперь, на поле боя, все было конкретно, в особенности — утомительная проблема Медины; и, чтобы отвлечься от нее, я стал припоминать подходящие максимы ведения современной, научной войны. Но они не годились, и это беспокоило меня. До сих пор Медина была навязчивой идеей для всех нас; но теперь, когда я был болен, ее образ был неясным — или оттого, что мы были слишком близко к ней (достижимые объекты редко бывают желанными), или оттого, что мои глаза были слишком заняты созерцанием своей цели. Однажды днем я пробудился от лихорадочного сна, истекающий потом и искусанный блохами, и задался вопросом, на что нам вообще нужна эта Медина? Она была явной угрозой для нас, когда мы находились в Йенбо, а турки собирались на Мекку: но мы все это изменили нашим походом на Веджх. Сегодня мы блокировали железную дорогу, а они ее только обороняли. Гарнизон в Медине, уменьшенный до незначительного размера, сидел в траншеях и подтачивал собственные силы передвижения, съедая своих вьючных животных, которых не мог больше прокормить. Мы отняли у них способность причинить нам вред — и все еще хотели отнять у них город. Он не был для нас ни базой, как Веджх, ни угрозой, как вади Аис. Так на что же он нам тогда сдался?
Лагерь зашевелился после полуденного оцепенения; и шум из внешнего мира начал просачиваться ко мне сквозь желтую обивку палаточной ткани, в каждую дырку и прореху на которой вонзался длинный кинжал солнечного света. Я слышал стук копыт и фырканье лошадей, осаждаемых мухами, пока они стояли в тени деревьев, жалобы верблюдов, звон котелков для кофе, отдаленные выстрелы. Под этот аккомпанемент я начал прорабатывать цель войны. Книги давали ее четко: уничтожение вооруженных сил противника единственным способом — боем. Победа могла быть приобретена только кровью. Это трудно было сказать по отношению к нам. Так как у арабов не было организованных сил, у турецкого Фоша не было бы цели. Арабы не выносили человеческих жертв. Как бы мог наш Клаузевиц добиться своей победы? Фон дер Гольц[66], казалось, зашел глубже, сказав, что необходимо не уничтожить врага, но сломить его храбрость. Только мы не видели перспективы когда-либо сломить чью-либо храбрость.
Однако Гольц был обманщиком, а эти мудрые люди, должно быть, изъяснялись метафорами, так как мы, несомненно, выигрывали нашу войну; и, когда я медленно все взвешивал, для меня прояснялось, что мы уже выиграли войну в Хиджазе. Из каждой тысячи квадратных миль Хиджаза девятьсот девяносто девять были сейчас свободны. Была ли моя вызывающая шутка, обращенная к Виккери, о том, что восстание больше похоже на мир, чем на войну, так же правдива, как она была неосмотрительна? Возможно, в войне правят абсолютные критерии, но для мира годится и большинство. Если мы удержим остальное, то пускай турки остаются в том крошечном уголке, где они стоят, пока мир или Судный день не докажут им, что бессмысленно цепляться за нашу оконную раму.