Я терпеливо отгонял назойливых мух от лица, довольный осознанием того, что война в Хиджазе выиграна, и с ней покончено: выиграна со дня, когда мы взяли Веджх, если у нас хватит ума это понять. Затем я прервал нить моих аргументов, чтобы опять прислушаться. Отдаленные выстрелы усилились и сложились в длинные неровные очереди. Потом прекратились. Я напряг уши, чтобы уловить другие звуки, которые, как я знал, последуют за ними. Достаточно четко в тишине послышалось что-то вроде шороха подола по камням, около тонких стен моей палатки. Тишина, пока подтягивались всадники; и затем тяжелый стук палок по шеям животных, чтобы те встали на колени.
Они бесшумно опустились на колени: и я мысленно отмерил время: сначала замешательство, когда верблюды, глядя вниз, пробовали землю ногой в поисках мягкого участка; потом приглушенный звук и внезапный вздох, когда они опускались на передние ноги, поскольку отряд возвращался издалека и устал; потом шарканье складываемых задних ног, и раскачивание, пока они устраивались, выдвигая вперед колени, чтобы зарыть их в песок под раскаленными камнями, а тем временем всадники, быстро и мягко ступая босыми ногами, как птицы над землей, проходили в молчании или к очагу для кофе, или в палатку Абдуллы, смотря какие у них были дела. Верблюды оставались на месте, неуклюже мотая хвостами по гальке, пока их хозяева были свободны и искали им стойло.
Я начал доктрину удачно, но мне еще оставалось найти альтернативные цели и средства войны. Наши казались непохожими на тот ритуал, жрецом которого был Фош; и я вспомнил его, чтобы увидеть качественную разницу между ним и нами. В его современной войне — абсолютной войне, как он называл ее — два народа, исповедующие две несовместимые философии, подвергали их испытанию силой. С философской точки зрения это был идиотизм: получается, если о позициях можно спорить, убеждения должны быть излечены пулями, и борьба может закончиться только тогда, когда у сторонников одного отвлеченного принципа не будет больше средств сопротивляться сторонникам другого. Это походило на возрождение в двадцатом веке религиозных войн, логическим концом которых было полное разрушение одного из верований, и участники которых уповали, что суд Божий дело решит. Все это могло сойти для Франции и Германии, но не отражало британского отношения к делу. Наша армия во Фландрии и на Канале никаких философских концепций сознательно не поддерживала. Усилия заставить наших людей ненавидеть врага обычно заставляли их ненавидеть войну. На самом деле, Фош сам же и бил свои собственные аргументы, заявляя, что такая война зависит от массового фанатизма и невозможна между профессиональными армиями; в то время как старая армия была идеалом Британии, а ее обычаи — предметом гордости в наших рядах (и в наших колоннах тоже). Мне война по Фошу казалась только истребляющей разновидностью, не более абсолютной, чем всякая другая. Можно было ее определить как «войну-убийство». Клаузевиц перечислял все виды войн: личные войны, дуэли по договоренности, войны по династическим причинам… изгоняющие войны, в партийной политике… коммерческие войны за рынки… одна война редко бывала похожа на другую. Подчас стороны не знали своей цели и двигались на ощупь, пока ход событий не решал дело. Победа обычно склонялась к тем, кто обладал более ясным взглядом, хотя фортуна и высший разум могли превратить в печальную путаницу «неизбежные» законы природы.
Я поставил вопрос, почему Фейсал хотел сражаться с турками, и почему арабы ему помогали, и увидел, что их цель была географической: выдавить турок со всех арабскоязычных земель в Азии. Их мирный идеал свободы мог быть воплощен только так. В стремлении к идеальным условиям мы могли убивать турок, потому что очень их не любили: но убивать было чистой роскошью. Если они тихо уйдут, война закончится. Если нет, мы их заставим уйти или попытаемся вышвырнуть. В последнем случае мы будем вынуждены к отчаянному пути крови и максимам «войны-убийства», но настолько дешево для нас, насколько возможно, так как арабы борются за свободу, а этим благом можно насладиться, только будучи живым. К труду во имя потомства люди относятся прохладно — неважно, насколько случается им при этом любить своих собственных или уже произведенных на свет другими детей.
На этом пункте раб откинул полог моей палатки и спросил, могу ли я прийти к эмиру. Так что я с трудом закутался в одежды и дополз до его большой палатки, чтобы прощупать глубину его мотивов. Это было уютное место, в роскошной тени, устланное коврами, глубокими и скрипучими, окрашенными анилином — добыча из дома Хуссейна Мабейрига в Рабеге. Абдулла проводил большую часть дня там, веселясь со своими друзьями и забавляясь с Мохаммедом Хасаном, придворным шутом. Я бросил им пробный шар, и он катался в беседе между ним, Шакиром и заезжими шейхами, среди которых был пламенный Ферхан эль Айда, сын Мотлога, описанного Доути; и я был вознагражден, так как в словах Абдуллы нашел определенность. Он сравнил независимость своих слушателей в настоящее время с их прежним служением туркам, и сказал напрямик, что разговоры о нечестии турок, или об аморальной доктрине «Йени-Туран», или о незаконном халифате не относятся к сути дела. Здесь арабская страна, и здесь находятся турки: вот единственный вопрос. Мои аргументы расцвели пышным цветом.
На следующий день меня стали беспокоить развившиеся нарывы, не давая мне заметить, что я шел на поправку, и еще дольше приковывая с бледным видом к этой вонючей палатке. Когда становилось слишком жарко для бессонной дремоты, я снова брался за мой клубок и продолжал его распутывать, осматривая теперь все здание войны: его постройку — то есть стратегию, отделку — то есть тактику, и чувства его обитателей — то есть психологию; ибо командование было моим личным делом, а командир, как главный архитектор, в ответе за все.
Первым препятствием была ложная антитеза между стратегией — целью войны, синоптическим взглядом, видящим каждую часть в отношении к целому, и тактикой — средствами к стратегической цели, отдельными ступенями лестницы. Они казались только точками, с которых следовало смотреть на элементы войны: алгебраический элемент — вещи, биологический элемент — жизни и психологический элемент — идеи.
Алгебраический элемент выглядел в моих глазах чистой наукой, предметом математических законов, не относившимся к человеку. Он был связан с известными переменными, фиксированными условиями, пространством и временем, неорганическими предметами вроде гор, климата, железных дорог, с человечеством в типовых массах, слишком крупных для индивидуальных различий, со всеми искусственными вспомогательными средствами, какими расширили наши возможности механические изобретения. Этот элемент поддавался формулировке по своей сущности.
Это было помпезное, профессорское начало. Мой ум, враждебный абстракциям, вновь нашел себе пристанище в Аравии. В переводе на арабский, алгебраический фактор первым делом предусматривал практический учет территории, которую мы желали освободить, и я начал на досуге подсчитывать, сколько это в квадратных милях: шестьдесят: восемьдесят: сто: может быть, сто сорок тысяч квадратных миль. И как турки собираются все это защищать? Несомненно, это будет линия траншей по всему краю, если мы выступим армией со знаменами; но если представить, что мы будем (а мы можем быть) влиянием, идеей, вещью неосязаемой, неуязвимой, без фронта и тыла, блуждающей вокруг, как газ? Армии были подобны растениям, неподвижные, укоренившиеся, питаемые по длинному стеблю до самой верхушки. Мы можем быть влагой, разносимой везде, где мы отмечаемся. Царство наше в умах людей, и, поскольку нам не нужно ничего материального, чтобы прожить, у нас не будет ничего материального, чтобы уничтожить. Мне виделось, что регулярный солдат будет беспомощен без мишени, владея только тем, на чем он сидит, и покоряя только то, на что ему прикажут нацелить винтовку.
Затем я вычислил, сколько людей им понадобится, чтобы усадить на всю эту землю и спасти ее от нашей атаки изнутри, когда пропаганда просовывает голову на каждую незанятую квадратную милю из этих ста тысяч. Я знал турецкую армию в точности, и даже допуская недавнее расширение ее возможностей самолетами, и пушками, и бронепоездами, сужавшими поле боя, все равно у них, похоже, будет необходимость в укрепленном посте на каждые четыре квадратные мили, и пост этот должен составлять не меньше двадцати человек. Если так, то им потребуется шестьсот тысяч человек, чтобы противостоять недоброй воле всех арабских народов, а вдобавок к ней — активной враждебности нескольких фанатиков.
Сколько фанатиков может быть в нашем распоряжении? Сейчас у нас около пятидесяти тысяч: на сегодня хватит. Очевидно, по этому элементу мы в активе. Если мы осознаем свои ресурсы и будем с ними умело обращаться, то климат, железная дорога, пустыня и техническое оружие могут быть тоже обращены в нашу пользу. Турки глупы; немцы за их спиной — догматичны. Они будут считать, что наше восстание абсолютно, как война, и обращаться с ним по аналогии с войной. Аналогия в том, что касается людских дел, вообще часто бывает надуманной; а вести войну с восстанием — дело хлопотное и мешкотное, все равно что есть суп ножом.
Пока что хватит конкретики, так что я отклонился от επιστήμη[67], математического элемента, и погрузился в природу биологического фактора командования. Его высшей точкой, по-моему, был перелом между жизнью или смертью — на худой конец, усталостью и разбитостью. Военные философы, как положено, сделали из него искусство, и подняли одну из позиций, «кровопускание», на существенную высоту — то, чем стало человечество в битве, действие, затрагивающее каждую сторону нашего телесного бытия, и очень жаркое. Изменчивый фактор, Человек, влиял, как закваска, на эти наметки, делая их непостоянными. Эти компоненты были чувствительными и нелогичными, и генералы оберегали себя посредством резерва, значительной меры в их искусстве. Гольц сказал, что если вы знаете силу врага, и он полностью развернут, тогда можно обойтись без резерва: но так никогда не бывает. Мысль о возможности происшествия, какой-нибудь материальной заминки всегда сидела в генеральских головах, и резерв подсознательно держали, чтобы противостоять этому.