«Чувственный» элемент войск, не выражаемый формулами, следовало угадать, как эквивалент платоновского δόξα[68], и величайшим командиром над людьми был тот, чьи предчувствия чаще всего сбывались. Девять десятых тактики были достаточно определенными, чтобы преподавать их в школах; но одна иррациональная десятая была неуловима, как зимородок, мелькающий над прудом, и она была проверкой для генералов. Ее можно было постичь только инстинктом (развиваемым, когда действия проводились мысленно), пока в кризисной ситуации она не начинала приходить естественно, как рефлекс. Были люди, чья δόξα настолько приближалась к совершенству, что на этом пути они достигали уверенности επιστήμη. Греки, может быть, назвали бы такой гений командующего νόησις[69], если бы взяли на себя труд рационализировать восстания.
Мой ум качнулся назад, чтобы применить это к нам, и сразу же осознал, что это все не ограничивается людьми, что это также применимо к материалам. В Турции вещи были малочисленны и драгоценны, люди ценились меньше, чем оборудование. Нашей ролью было разрушение не турецкой армии, а ее ресурсов. «Смерть» турецкого моста или участка рельсов, машины или пушки, или заряда взрывчатки, была выгоднее для нас, чем смерть турка. В арабской армии на данный момент мы должны были осторожно обходиться как с материалами, так и с людьми. Правительства видели людей только в массе; но наши люди, будучи иррегулярными бойцами, были не формациями, а индивидуумами. Смерть индивидуума, как камешек, брошенный в воду, могла причинить всего лишь небольшой след, но круги скорби расходились от него. Мы не могли позволить себе жертв.
Материалы заменить было легче. Очевидной для нас политикой будет достижение превосходства на каком-то одном, доступном участке: пироксилин, или пулеметы, или что угодно, но только решающее. Ортодоксальная максима гласила, в применении к людям, что превосходство нужно на критической точке и в момент атаки. Мы могли добиться превосходства в оборудовании в один доминирующий момент или в одном отношении; и как по отношению к людям, так и к материалам мы могли развернуть эту доктрину обратной стороной, из соображений экономии, и быть слабее врага везде, кроме одной решающей точки. Решение о том, где будет эта критическая точка, всегда оставалось за нами. Большинство войн было войнами контактными, где обе армии старались приблизиться друг к другу, чтобы избежать тактических неожиданностей. Наша должна быть войной касательной. Мы должны держать врага под молчаливой угрозой из широкой неведомой пустыни, не приближаясь, пока не будем атаковать. Атака может быть номинальной, направленной не против него, но против его вещей, так что она будет искать не его силы и не его слабости, а самого доступного из его материалов. Если говорить о повреждении рельсов, то это будет, как правило, пустынный участок полотна, и чем пустыннее, тем больше тактический успех. Мы можем обратить наш способ в правило (не в закон, поскольку война не знает законов) и развить у себя привычку никогда не бросать врагу вызов. Все время будут звучать жалобы на то, что мы не представляем собой мишени, и мы никогда не будем обороняться, разве что случайно или по ошибке.
Выводом из этого правила была идеальная разведка, чтобы мы могли планировать наверняка. Главным агентом должна быть голова генерала, и его понимание должно быть непогрешимым, не оставляющим места случайности. Моральный дух, построенный на знании, ломается о невежество. Когда мы узнаем о враге все, нам будет спокойно. Мы должны заботиться о сборе новостей больше, чем любой регулярный штаб.
Я развивал свой предмет дальше. Алгебраический фактор был переведен на язык Аравии и пришелся нам как раз впору. Это обещало победу. Биологический фактор диктовал нам развитие тактической линии, большей частью в согласии с духом наших племен. Оставался психологический элемент, чтобы построить четкие контуры. Я обратился к Ксенофонту и украл у него, чтобы это обозначить, слово «диатетика», которое он применил к искусству Кира перед ударом.
Наша «пропаганда» была ее запятнанным и подлым отпрыском. Это была патетическая, почти этическая сторона войны. Что-то из этого касалось толпы, настройки ее духа до той точки, где он становился полезен, чтобы использовать в бою направление этого изменчивого духа к определенной цели. Частично это касалось индивидуума, и таким образом становилось редким искусством человечности, направленной эмоцией, постепенной логической последовательностью ума. Это было тоньше, чем тактика, и это стоило делать, потому что здесь шла речь о предметах неконтролируемых, не подлежащих прямым приказам. Здесь принималось в расчет настроение наших людей, их сложность и изменчивость, и взращивание в них всего, что могло служить к нашей пользе. Мы должны были приводить их умы в боевой порядок так же тщательно и упорядоченно, как другие офицеры — их тела. И не только умы наших людей, хотя, естественно, их в первую очередь. Мы должны были также настраивать умы противника, насколько могли их достичь; затем умы народа, поддерживающего нас позади линии огня, поскольку более половины битвы проходит в тылу; затем — умы народа противника, ждущего приговора; и нейтральных лиц, смотрящих со стороны; круг за кругом.
У нас было множество унизительных материальных ограничений, но духовно ничто не было невозможным; так что рамки нашей диатетической деятельности были неограниченны. От нее мы должны главным образом ожидать победы на арабском фронте: ее новизна — это наше преимущество. Печатный станок и каждый новый метод коммуникаций благоприятствовали всему интеллектуальному прежде физического. Цивилизация всегда расплачивалась по счетам духа средствами тела. Мы, детсадовские солдатики, начинали наше искусство войны в атмосфере двадцатого века, принимая наше оружие без предрассудков. Офицер регулярной армии, с традицией сорока поколений службы за спиной, почитал античное войско превыше всего. Так как нам редко приходилось заботиться о том, что наши люди делали, но всегда — о том, что они думали, диатетика для нас составляла больше половины командования. В Европе она была несколько отложена в сторону и вверена людям за пределами Генерального штаба. В Азии регулярный элемент был так слаб, что иррегулярные войска не могли позволить себе оставить свое метафизическое оружие ржаветь в бездействии.
Сражения в Аравии были ошибкой, поскольку польза от них была разве что в расстрелянных врагом боеприпасах. Наполеон сказал, что редко можно найти генералов, желающих давать сражение; но проклятие этой войны было в том, что мало кто мог делать что-либо еще. Мориц Саксонский поведал нам, что иррациональные сражения — прибежище глупцов: в достаточной степени они казались мне хитростью стороны, которая считает себя слабее, это была случайность, ставшая неизбежностью или из-за недостатка места на земле, или из-за потребности защищать материальную собственность, более дорогую, чем жизни солдат. У нас не было материалов, чтобы их терять, так что нашей лучшей линией поведения было ничего не защищать и ни во что не стрелять. Нашими козырями были скорость и время, а не ударная сила. Изобретение консервов было нам выгодно больше, чем изобретение пороха, но давало нам скорее стратегическую силу, чем тактическую, поскольку в Аравии диапазон значил больше, чем сила, пространство — больше, чем мощь армии.
Я уже восемь дней лежал в этой отдаленной палатке, оформляя свои идеи в целом[70], пока мой мозг, уставший от неподкрепленного мышления, не приходилось толкать к работе усилием воли, и, когда только это усилие слабело, он отключался в дремоту. Лихорадка прошла: моя дизентерия прекратилась; и настоящее с новыми силами встало передо мной. Конкретные и непосредственные факты ворвались в мои мечтания, и мой непостоянный ум перенесся в их сторону, лишь бы найти путь к бегству. Так что я согнал в строй мои темные принципы, чтобы увидеть их в точности единожды, прежде чем померкнет моя способность их вызывать.
Я считал уже доказанным, что наш бунт имеет неуязвимое основание, защищенное не только от атаки, но от самой угрозы атаки. У нас есть оторванный от жизни чужеродный противник, расположенный армией, оккупирующей территорию, большую, чем могут эффективно удерживать укрепленные посты. У нас есть дружественное население, в котором примерно два человека из тысячи активны, а остальные тихо сочувствуют движениям меньшинства и стараются его не предавать. У активных повстанцев есть такие достоинства, как секретность и самоконтроль, а также скорость, выносливость, независимость от артерий снабжения. У них есть техническое оборудование, достаточное, чтобы парализовать коммуникации врага. Область будет завоевана, когда мы научим ее граждан умирать за наш идеал свободы. Присутствие врага вторично. Конечная победа казалась верной, если война продлится достаточно долго, чтобы ее разработать.
Глава XXXIV
Очевидно, я снова поправился, и вспомнил о причине моего путешествия в вади Аис. Турки собирались выйти из Медины, и сэр Арчибальд Мюррей хотел, чтобы мы атаковали их, как профессиональная армия. То, что он суется из Египта на нашу сцену, требуя от нас чуждой нам деятельности, вызывало раздражение. Но все же британцы были сильнее, и арабы существовали только под их сенью. Мы были подчинены сэру Арчибальду Мюррею и должны были работать с ним, вплоть до жертвы нашими несущественными интересами ради его интересов, если они разойдутся. В то же время у нас не было возможности поступать так. Фейсал мог быть свободен, как газ: армия сэра Арчибальда, чуть ли не самая громоздкая в мире, должна была прилежно двигаться ползком на брюхе. Было смехотворно предполагать, что она пойдет в ногу с такими шустрыми этическими концепциями, как арабское движение; сомнительно даже, поймет ли она их. Однако, возможно, создавая помехи на железной дороге, мы могли бы отпугнуть турок от их плана эвакуации из Медины и дать им причину остаться в городе для обороны: исход, равно полезный и арабам, и англичанам, хотя, может быть, ни одна из двух