сторон еще этого не видит.
Поэтому я побрел в палатку Абдуллы и заявил о своем полном выздоровлении и желании что-нибудь сделать с Хиджазской железной дорогой. У нас были люди, пушки, пулеметы, взрывчатка и автоматические мины: достаточно для главного усилия. Но Абдулла был апатичен. Он хотел поговорить о королевских фамилиях Европы, или о битве при Сомме: медленный ход его собственной войны утомлял его. Однако шериф Шакир, его двоюродный брат и второе лицо в командовании, загорелся энтузиазмом и добился разрешения сделать все худшее, что было в наших силах. Шакир любил племя атейба и уверял, что они — лучшее племя в мире; итак, мы порешили взять с нами главным образом атейба. Затем мы подумали, что можем взять горное орудие, из крупповских ветеранов египетской армии, который послал Фейсал Абдулле в подарок из Веджха.
Шакир пообещал собрать отряд, и мы договорились, что выйдем на фронт (осторожно, насколько позволяла моя слабость) и поищем цель. Самой близкой и большой была станция Аба эль Наам. Со мной отправился Рахо, алжирский офицер французской армии, член миссии Бремона, очень работящий и честный человек. Нашим проводником был Мохаммед эль Кади, чей старый отец, Дахиль-Алла, наследственный законник племени джухейна, провел турок к Йенбо в прошлом декабре. Мохаммед был восемнадцати лет, крепким и молчаливым. Шериф Фаузан эль Харит, знаменитый воин, который взял в плен Эшрефа в Джанбиле, сопровождал нас, с ним около двадцати атейба и пять-шесть искателей приключений из джухейна.
Мы отправились двадцать шестого марта, в то время как сэр Арчибальд Мюррей атаковал Газу; и поехали по вади Аис; но после трех часов жара оказалась для меня слишком сильной, и мы остановились под большим деревом сидр (лот или ююба[71], но плодов на нем было мало), и передохнули там в полуденные часы. Такие деревья бросают густую тень: был прохладный восточный ветер и мало мух. Вади Аис придавали роскошный вид терновник и трава, и ее воздух был заполнен белыми бабочками и запахами полевых цветов; так что мы не возвращались в седло до конца дня, а затем сделали только один короткий переход, оставив вади Аис справа, пройдя под углом долину с разрушенными террасами и резервуарами. Когда-то в этих местах были деревни, и подземные воды были заботливо поставлены на службу ее густым садам; но теперь здесь было пусто.
На следующее утро мы предприняли двухчасовой бросок вокруг шпор Джебель Серд в вади Тураа, историческую долину, соединенную легким проходом с вади Йенбо. Мы провели и этот полдень под деревом, рядом с какими-то палатками джухейна, где гостил Мохаммед, пока мы спали. Затем мы ехали по довольно кривой дороге еще два часа и разбили лагерь после темноты. Как назло, ранний весенний скорпион жестоко ужалил меня в левую руку, когда я ложился спать. Это место распухло, и моя рука одеревенела и воспалилась.
Следующим утром в пять, после долгой ночи, мы снова выступили и прошли через последние холмы, в Джурф, открытое пространство волнистого песка, тянувшееся на юг к Джебель Антар, кратеру с расколотой и зазубренной вершиной, выделяющейся среди пейзажа. Мы наполовину свернули вправо на равнине, чтобы попасть под прикрытие низких холмов, закрывавших ее от вади Хамд, в русле которой лежала железная дорога. Позади этих гор мы ехали к югу, пока не оказались напротив Аба эль Наам. Там мы встали лагерем, близко к врагу, но в достаточной безопасности. Вершина холма возвышалась над ними, и мы взобрались туда перед закатом, чтобы впервые сделать обзор станции.
Холм был, вероятно, шестисот футов в высоту и крутой, и я часто останавливался по пути наверх; но вид с вершины был хорош. Рельсы лежали милях в трех. На станции стояла пара крупных двухэтажных домов из базальта, круглая водонапорная башня и другие строения. Там были круглые палатки, бараки и траншеи, но ни одного признака пушек. Мы могли видеть в целом около трехсот человек.
Мы слышали, что турки активно патрулируют окрестности по ночам. Дурная привычка: так что мы послали двоих людей, чтобы те залегли у каждого блокгауза и после наступления темноты произвели несколько выстрелов. Враг, думая, что это прелюдия к атаке, стоял наготове в своих траншеях всю ночь, пока мы спокойно спали; но холод рано разбудил нас, вместе с беспокойным рассветным ветром, который дул вдоль Джурфа и пел в больших деревьях вокруг нашего лагеря. Когда мы забрались на наш наблюдательный пункт, солнце одержало верх над облаками, и через час стало очень жарко.
Мы лежали, как ящерицы, в высокой траве вокруг камней ближайшей пещеры на вершине горы и видели парад гарнизона. Триста девяносто девять пехотинцев, маленькие, словно игрушечные, выбежали по сигналу горна и выстроились в четкие линии перед зданием, пока снова не заиграл горн; тогда они разбились, и спустя несколько минут пошел дым от костров, на которых готовилась пища. Стадо овец и коз под присмотром маленького мальчика в лохмотьях выпустили в нашу сторону. Прежде чем он достиг подножия гор, послышался громкий свист с севера долины, и крошечный поезд, как на картинке в книжке, медленно прокатился у нас на глазах через пустой гулкий мост и остановился прямо за станцией, выпуская белые клубы дыма.
Пастушок шел прямо, гоня своих коз резкими криками вверх по нашей горе, к лучшему пастбищу на западной стороне. Мы послали двух джухейна за гребень, туда, где не было видно врагу, и они, забежав с двух сторон, поймали его. Паренек был из отбросов племени хетеим, парий пустыни, бедных детей которых обычно посылали наниматься пастухами к соседним племенам. Этот постоянно кричал и пытался убежать, как только видел своих коз, разбредавшихся без присмотра по горе. Наконец люди потеряли терпение и грубо связали его, а он визжал от ужаса, что его убьют. Фаузан потратил множество сил, чтобы его утихомирить, и затем стал расспрашивать его о турецких хозяевах. Но все его мысли были о стаде: его глаза растерянно следовали за ним, а слезы оставляли глубокие и неровные следы на его грязном лице.
Пастухи были обособленным классом. Для обычных арабов домашний очаг был университетом, вокруг него вертелся их мир, там они слышали лучшие беседы, новости племени, его стихи, истории, любовные сказки, своды законов и торговых сделок. Постоянно участвуя в советах у очага, они становились мастерами выражений, спорщиками, ораторами, способными сидеть с достоинством в любом собрании, и никогда не лезли за словом в карман. Пастухи все это упускали. С детства они следовали зову, который вел их во все времена года, в любую погоду, днем и ночью, в горы, и приговаривал их к одиночеству и грубой компании. В дикой пустоши, среди сухих костей природы, они росли естественным образом, не зная ничего о человеке и его делах; едва-едва здравомыслящие в обычном разговоре, но глубоко сведущие в растениях, диких животных, повадках их собственных коз и овец, чье молоко было главным источником их существования. На людях они становились угрюмыми, а некоторые обращались в опасных дикарей, скорее животных, чем людей, преследующих свои стада и находящих в них удовлетворение своих созревших желаний, вплоть до исключения более законных привязанностей.
После того, как пастуха заставили успокоиться, только солнце двигалось у нас на глазах. Пока оно поднималось, мы натянули покрывала, чтобы оградить себя от его жестокости, и грелись в роскошном тепле. Отдых на вершине горы вернул моим чувствам некоторое любопытство, которое я потерял с тех пор, как был болен. Я был способен еще раз отметить типичный горный пейзаж, с твердыми каменными гребнями, откосами голых скал и более низкими склонами разбросанных скользящих осыпей, скученных по мере приближения к подножию, с тонкой сухой почвой. Сам по себе камень был сверкающим, желтым, выжженным на солнце, в кольце — металлического цвета, а в хрупких осколках красным, или зеленым, или коричневым — как попадется. Каждый мягкий участок опутывали кусты терновника, там была густая трава, обычно дюжина крепких стеблей от одного корня, высотой по колено и соломенного цвета: верхушки были похожи на уши между пышно оперенными стрелами серебряного пуха. Склоны гор были опушены этими стеблями, а также низкими травами, которые, похожие на ершики для бутылок, жемчужно-серые, доходили только до лодыжек, и они низко клонились в нашу сторону с каждым дуновением случайного ветра.
Зеленью это нельзя было назвать, но пастбище было отличное, и в долинах росли пучки травы покрупнее, жесткой, высотой по пояс и ярко-зеленой, пока она была свежей, хотя вскоре блекла и приобретала обычный выжженный желтоватый оттенок. Она густо росла во всех руслах расчерченного водой песка и гальки, между попадавшимися там терновыми деревьями, некоторые из которых достигали сорока футов в высоту. Деревья ююбы, с сухими, сладкими плодами, росли редко. Но кусты коричневатого тамариска, высокий ракитник, другие разновидности жесткой травы, какие-то цветы и все, что имело колючки, цвело вокруг нашего лагеря и представляло собой обширный пример флоры горного Хиджаза. Только одно из растений было полезно нам, и это был хемейд: щавель с плотными листьями в форме сердечек, приятная кислота которого утоляла нашу жажду.
На закате мы снова слезли вниз с пленным козопасом и остатками его стада, что мы смогли собрать. Наши главные силы должны были прийти этой ночью, так что мы с Фаузаном бродили по темнеющей равнине, пока не нашли удобную позицию для обстрела на каких-то низких гребнях, откуда до станции не было и двух тысяч ярдов. Когда мы вернулись, очень усталые, среди деревьев горели костры. Шакир только что прибыл, его и наши люди, довольные, жарили мясо козла. Пастух был привязан позади моей лежанки, потому что он обезумел, когда его подопечные были беззаконно зарезаны. Он отказался пробовать ужин; и мы впихнули в него рис и хлеб только под угрозой страшного наказания за оскорбление нашего гостеприимства. Его пытались убедить, что мы на следующий день возьмем станцию и убьем его хозяев; но его это не успокаивало, и тогда, из страха, как бы он не сбежал, его пришлось привязать к дереву снова.