и крутясь яростными вихрями, когда все еще неслась на восток со штормовой скоростью.
Мы поставили наших верблюдов спиной к буре, чтобы пройти перед ней; но эти внутренние вертящиеся вихри рвали из наших рук покрывала, которые мы крепко держали, засыпали нам глаза и лишали нас всякого чувства направления, сбивая верблюдов с пути то вправо, то влево. Иногда кого-то разворачивало вокруг своей оси: один раз нас, беспомощных, закрутило водоворотом, а в это время большие кусты, пучки травы и даже одно небольшое дерево вырывало с корнями из почвы и разбрасывало перед нами, или они неслись нам в головы на опасной скорости. Мы не были ослеплены — всегда можно было видеть на семь-восемь футов в каждую сторону — но выглядывать было рискованно, так как, не считая того, что наверняка по глазам ударит песок, вполне можно было встретить летящее дерево, горсть камешков или струю пыли вперемешку с травой.
Эта буря длилась восемнадцать минут и затем ушла вперед так же внезапно, как и пришла. Наш отряд был разбросан на квадратную милю или больше, и, прежде чем мы смогли собраться, на нас, на наши одежды и на наших верблюдов, еще засыпанных с головы до ног желтой пылью, сверху хлынули плотные потоки дождя и промочили нас до нитки. Долина поплыла в струях воды, и Дахиль-Алла поторопил нас пересечь ее. Ветер отклонился еще раз, теперь на север, и дождь прошел впереди, резкими брызгами. Он мгновенно проник через наши шерстяные покрывала, промочил наши рубашки до самого тела, и мы продрогли до костей.
Мы достигли границы холмов в середине дня, но нашли голую долину без укрытия, холоднее, чем обычно. Проехав по ней три-четыре мили, мы остановились и взобрались на крупную скалу, чтобы посмотреть на рельсы, которые, как говорили, лежали прямо внизу. На высоте был такой ужасный ветер, что мы не могли цепляться за мокрые скользкие скалы, когда наши покрывала и одежды шлепали и раздувались на ветру. Я свои снял и взбирался остаток пути полуголым, что было удобнее и вряд ли холоднее, чем до того. Но усилие оказалось бесполезным, воздух был слишком плотным для обозрения. Итак, я с трудом слез, в царапинах и синяках, к остальным, и, цепенея, оделся. По пути назад мы понесли единственную потерю в этом походе. Султан настоял на том, чтобы присоединиться к нам, и его слуга-атейби, которому пришлось следовать за нами, хотя у него на высоте кружилась голова, поскользнулся в одном дурном месте, и свалился вниз головой на камни с обрыва в сорок футов.
Когда мы вернулись, мои руки и ноги были слишком разбиты, чтобы служить мне дальше, и я лежал, дрожа, около часа, пока другие хоронили мертвого в боковой долине. На обратном пути они внезапно встретили незнакомого всадника на верблюде. Он выстрелил в них. Они выстрелили в ответ, промахнулись среди дождя, и ночь поглотила его. Это причиняло беспокойство, так как внезапность была нашим главным союзником, и мы могли только надеяться, что он не вернется предупредить турок о близости разбойников.
После того, как нагруженные верблюды с взрывчаткой догнали нас, мы снова сели в седло, чтобы приблизиться к рельсам: но не успели мы выехать, как сквозь ветер в затуманенной долине нахально послышался призыв турецких горнов на ужин. Дахиль-Алла навострил уши по направлению к югу, и понял, что там лежит Мадахридж, маленькая станция, под которой мы собирались действовать. И вот мы слушали этот ненавистный звук, ненавистный, потому что он говорил об ужине и о палатках, в то время как мы были без крова и в такую ночь не могли надеяться развести костер и испечь хлеба из муки и воды, что были в наших седельных сумках, а следовательно, должны были ходить голодными.
Мы не добрались до железной дороги раньше десяти вечера, в условиях плохой видимости, которая сделала напрасным выбор пулеметной позиции. Наугад я наметил место для мины на 1121 километре от Дамаска. Это была сложная мина, со спусковым механизмом в центре, чтобы произвести одновременный взрыв зарядов на тридцать ярдов по обе стороны от него: и мы надеялись таким образом достать локомотив, неважно, шел бы он на север или на юг. Закапывание мины отняло четыре часа, так как земля от дождя превратилась в затвердевшую грязь. От наших ног оставались огромные следы на путях и насыпи, как будто там танцевало стадо слонов. Не было и речи о том, чтобы спрятать эти следы, так что мы сделали обратное — потоптались там на протяжении сотен ярдов, даже верблюдов привели на помощь, пока все не стало выглядеть так, как будто половина армии пересекла долину, и место минирования было не лучше и не хуже остального. Затем мы отошли на безопасное расстояние позади каких-то жалких холмиков, и прижались к земле, чтобы ждать на открытом пространстве весь день. Был сильный холод. Мы клацали зубами, дрожали и невольно шипели, когда наши руки сжимались, как челюсти.
Наконец облака исчезли, и красное солнце наметилось над прекрасными изломанными горами за железной дорогой. Старый Дахиль-Алла, наш деятельный проводник и поводырь в ночи, теперь взял на себя генеральное командование и отсылал нас поодиночке и парами во все места поблизости от нашего укрытия. Он сам отполз на гребень перед нами, чтобы видеть события на железной дороге через бинокль. Я молился, чтобы ничего не произошло, пока солнце не войдет в силу и не согреет меня, потому что я все еще корчился от припадка озноба. Однако скоро солнце поднялось и сбросило свое покрывало, и положение улучшилось. Мои одежды сохли. К полудню было так же жарко, как и прошлым днем, и мы задыхались без тени и без плотных одежд, защищающих от солнца.
Первым делом, уже в шесть утра, Дахиль-Алла доложил о дрезине, которая шла с юга и прошла нашу мину невредимой — к нашему удовольствию, так как мы закладывали наши сложные устройства не для четырех солдат с одним сержантом. Затем шестьдесят человек вышли на прогулку из Мадахриджа. Это беспокоило нас, пока мы не увидели, что им предстояло заменить пять телеграфных столбов, сбитых бурей прошлым днем. Потом в семь тридцать патруль из одиннадцати человек прошел вдоль линии: двое тщательно изучали каждый рельс, трое шагали с каждой стороны, разыскивая следы, и один, предположительно сержант, шел с важным видом по шпалам и не делал ничего.
Однако сегодня они кое-что нашли, когда пересекали наши следы около 1121 километра. Они собрались там, глядели на них, отмечали, бродили взад-вперед, отбрасывали щебень и напряженно думали. Время их поисков шло для нас медленно: но мина была хорошо спрятана, так что они побрели, удовольствовавшись, к югу, где встретили патруль из Хедии, и обе стороны уселись в прохладной тени арки моста, отдыхая от трудов. Тем временем с юга пришел поезд, тяжелый поезд. В девяти его нагруженных вагонах были женщины и дети из Медины, гражданские беженцы, депортируемые в Сирию со своим домашним скарбом. Он прошел через мину, не взорвавшись. Как мастер я был разъярен; как командир почувствовал глубокое облегчение: женщины и дети не были нашей мишенью.
Джухейна понеслись к гребню, где лежали, спрятавшись, Дахиль-Алла и я, когда услышали проходящий поезд, чтобы посмотреть, как его разорвет на куски. Наше каменное укрытие было рассчитано на двоих, так что на лысом конусе горы, прямо перед работающим отрядом, стало неожиданно многолюдно. Нервы у турок не выдержали, они скрылись обратно в Мадахридж, и оттуда, примерно с пяти тысяч ярдов, открыли оживленный огонь из винтовок. Они, должно быть, к тому же позвонили в Хедию, которая скоро оживилась: но, поскольку ближайший аванпост с их стороны был в шести милях, его гарнизон не открывал огня и довольствовался сигналами горна — весь день. Издали они звучали торжественно и красиво.
Даже стрельба из винтовок не причиняла нам вреда; но то, что нас раскрыли, было несчастьем. В Мадахридже было двести человек, а в Хедии — одиннадцать сотен, и отступать нам предстояло по равнине Хамд, где была Хедия. Их конные войска могли отправиться на вылазку и отрезать наш тыл. У джухейна были хорошие верблюды, и они были в безопасности, но пулемет их, трофейный немецкий «максим», был тяжелой поклажей для маленького мула. Его команда шла пешком или на других мулах; их предельная скорость была шесть миль в час, а их боевая ценность, с единственной пушкой, была невысокой. Поэтому после военного совета мы отъехали с ними на полпути в горы, и затем отпустили их с пятнадцатью джухейна к вади Аис.
Это придало нам подвижность, и Дахиль-Алла, Султан, Мохаммед и я поехали назад с остатком нашего отряда, чтобы еще раз взглянуть на пути. Солнечный свет был теперь ослепительным, слабые порывы опаляющего зноя веяли на нас с юга. Мы нашли убежище около десяти часов под какими-то развесистыми деревьями, где испекли хлеб и позавтракали, с красивым видом на полотно, и укрылись в тень от еще более жестокого солнца. Вокруг нас, над гравием, круги бледной тени от жестких листьев пробегали по земле там и сям, как серые, невзрачные жучки, когда скудные ветки неохотно опускались на ветру. Наш пикник беспокоил турок, которые стреляли или трубили нам беспрестанно, всю середину дня и до вечера, когда мы по очереди спали.
После пяти они успокоились, мы сели в седло и медленно поехали через открытую долину к рельсам. Мадахридж ожил пароксизмом огня, и все трубы Хедии взревели снова. Нам представлялся повод натянуть им длинный, внушительный нос. Так что, когда мы достигли путей, то заставили наших верблюдов встать на колени перед ними и под предводительством Дахиль-Алла в качестве имама спокойно исполнили закатную молитву между рельсами. Это была, вероятно, первая молитва среди джухейна за год или около того, а я и вовсе был новичком, но на расстоянии это сошло, и турки в изумлении прекратили стрелять. Это был первый и последний раз, когда я молился в Аравии по-мусульмански.
После молитвы было еще слишком светло, чтобы скрывать наши действия, так что мы сидели в кругу на насыпи и курили до заката, когда я попытался пойти сам по себе и выкопать мину, чтобы узнать на будущее, почему она не сработала. Однако джухейна это было так же интересно, как и мне. И вышли они всей оравой, сгрудившись в поисках над шпалами. Из-за них у меня сердце так и выскакивало из груди, ведь только поиски спрятанной мины заняли час. Заложить мину Гарланда было само по себе нервной работой, но рыться в кромешной тьме, расхаживая туда и обратно на сотни ярдов