Мы достаточно утомились от этого, и люди, и верблюды, поскольку не ели со вчерашнего завтрака. Видимо, поэтому мальчику Мохаммеду показалось уместным устроить гонки. Он спрыгнул со своего верблюда, снял одежды и вызвал нас на состязание до зарослей терновника на вершине переднего склона, ставка — английский фунт. Все приняли предложение, и верблюды толпой побежали. Дистанция около трех четвертей мили, вверх по холмам, через трудные пески, оказалась, видимо, больше того, на что рассчитывал Мохаммед. Однако он выказал удивительную силу и опередил всех, буквально на дюймы; затем он неожиданно упал в обморок, и у него пошла кровь носом и ртом. Некоторые наши верблюды были хороши, и они шли как можно скорее, когда соревновались друг с другом.
Воздух здесь был очень горячим и тяжким даже для обитателей гор, и я боялся, что у истощения Мохаммеда будут последствия; но после того, как мы отдохнули час и сделали ему чашку кофе, он снова продолжил путь и провел следующие шесть часов пути в Веджх так же бодро, как обычно, продолжая маленькие проказы, которые скрашивали наш путь из Абу Марха. Если человек спокойно ехал позади чужого верблюда, внезапный крик и толчок палкой в крестец верблюдица принимала за возбужденного самца и бросалась в бешеный галоп, что было большим неудобством для всадника. Еще одной забавой было связать одного скачущего верблюда с другим и врезаться в ближайшее дерево. Либо дерево падало (деревья на легкой почве долин Хиджаза были предметами весьма неустойчивыми), либо всадник был ободран и поцарапан; либо, еще того лучше, его выбрасывало из седла, и он оставался насаженным на колючие ветки, если не грохался оземь со всей силы. Это считалось веселым розыгрышем и доставляло большое удовольствие всем, кроме него.
Бедуины странный народ. Англичанина пребывание с ними не может удовлетворить, пока терпение его не станет широким и глубоким, как море. Они были абсолютными рабами своих пристрастий, лишенными стойкости духа, поглотителями кофе, молока и воды, пожирателями тушеного мяса, бесстыжими попрошайками табака. Они мечтали о своих редких сексуальных упражнениях неделями до и после них, а в промежутках целыми днями щекотали себя и своих слушателей непристойными рассказами. Если бы обстоятельства жизни позволяли им, они жили бы только чувственностью. Их сила была силой людей, географически далеких от искушения: нищета Аравии делала их простыми, воздержанными, выносливыми. Если бы их принудили к цивилизованной жизни, они бы, как любой народ дикарей, стали жертвой ее болезней, подлости, роскоши, жестокости, крючкотворства, искусственности; и, как дикари, они страдали бы в слишком высокой степени из-за отсутствия прививки перед ними.
Если они подозревали, что мы хотим ими управлять, они упирались, как мулы, или уходили прочь. Если мы понимали их, брали на себя труд и не жалели времени, чтобы поставить перед ними соблазн, они шли на великие трудности ради нашего удовольствия. Будут ли результаты достойны усилий, этого нельзя было сказать никогда. Англичане, привыкшие к большей отдаче, не стали бы и, честно говоря, не смогли бы каждый день щедро тратить время, ум и такт на шейхов и эмиров ради таких скудных результатов. Ход мысли арабов был ясным, арабский ум действовал так же логически, как и наш собственный, в них ничего не было радикально непостижимого или отличного от нас, кроме предпосылок; не было оправдания или причины, за исключением нашей лени и невежества, по которой мы могли объявлять их непонятными, «восточными», и оставлять их непонятыми.
Они следовали за нами, если мы выдерживали их, и играли по своим правилам. Жаль было только, что мы часто начинали дело, ломались из-за раздражения и забрасывали их, обвиняя за то, в чем виноваты были сами. Такое осуждение, сродни жалобе генерала, что у него плохие войска, было на деле признанием нашей близорукости, часто исходящей из ложной скромности: пусть, мол, мы ошибаемся, но у нас хотя бы хватает ума признавать свои ошибки.
Глава XXXVIII
Чистоплотность заставила меня остановиться за Веджхом и сменить свои грязные одежды. Фейсал, когда я доложил о себе, ввел меня для беседы во внутреннюю палатку. Казалось, что все идет хорошо. Еще больше машин пришло из Египта; Йенбо покинули последние солдаты и последние припасы; и Шарраф лично подошел с неожиданным подкреплением — новой пулеметной командой любопытного происхождения. Мы оставили в Йенбо тридцать больных и раненых, когда ушли в поход; а также кучу сломанного оружия с двумя британскими сержантами-оружейниками, чинившими его. Сержанты, для которых время тянулось томительно, взяли отремонтированные «максимы», взяли пациентов и объединили их в пулеметную команду, так тщательно натренированную с помощью молчаливого примера, что они стояли наравне с нашими лучшими бойцами.
Рабег также пустел. Самолеты оттуда прилетали сюда и устанавливались здесь. Их египетские отряды прибывали вслед за ними по морю, с Джойсом, Гослеттом и штабом Рабега, на которых лежала теперь забота о делах в Веджхе. Ньюкомб и Хорнби были в местности выше по стране, взрывая рельсы днем и ночью, почти что собственными руками — из-за недостатка в помощниках. Пропаганда среди племени шла вперед: все было к лучшему, и я собирался взять отпуск, когда Сулейман, распорядитель, поспешно вошел и что-то прошептал Фейсалу, который повернулся ко мне с сияющими глазами, стараясь быть спокойным, и сказал: «Ауда здесь». Я воскликнул: «Ауда абу Тайи!» — и в этот момент полог палатки был откинут перед зычным голосом, который проревел приветствия нашему Повелителю, Предводителю Правоверных. Вступила высокая, сильная фигура с изможденным лицом, страстным и трагическим. Это был Ауда, и за ним следовал Мохаммед, его сын, на вид ребенок, и действительно, всего одиннадцати лет.
Фейсал вскочил на ноги. Ауда поймал его руку и поцеловал: и они отступили на шаг-два и смотрели друг на друга — пара великолепных, столь непохожих друг на друга людей, олицетворяющих многое из того лучшего, что было в Аравии, Фейсал — пророк и Ауда — воин, каждый в совершенстве подходил к своему месту, и они мгновенно поняли друг друга и понравились друг другу. Они сели. Фейсал представил нас по одному, и Ауда в нескольких словах, казалось, характеризовал каждого.
Мы слышали много об Ауде и полагались на его помощь, чтобы открыть Акабу; и через минуту я знал, увидев силу и прямоту этого человека, что мы достигнем нашей цели. Он пришел к нам, как странствующий рыцарь, досадуя на наше промедление в Веджхе, беспокоясь только о том, чтобы достичь достоинства арабской свободы в его собственных землях. Если его действия будут хотя бы наполовину таковы, как его желания, нам предстоит процветание и счастье. У всех гора свалилась с плеч еще до того, как мы ушли ужинать.
Мы были веселой компанией: Несиб, Фаиз, Мохаммед эль Дейлан, дипломатичный двоюродный брат Ауды, Заал, его племянник, и шериф Насир, остававшийся в Веджхе несколько дней перед экспедицией. Я рассказывал Фейсалу необычайные истории о лагере Абдуллы и о радостях взрывания рельсов. Вдруг Ауда вскочил на ноги с громким: «Боже сохрани!» и бросился из палатки. Мы уставились друг на друга, и снаружи послышался шум, похожий на удар молота. Я вышел посмотреть, что это значит, а там Ауда наклонился над скалой, разбивая камнем на куски свою вставную челюсть. «Я забыл,— объяснил он,— мне дал это Джемаль-паша. Я ел хлеб моего господина турецкими зубами!» К несчастью, у него было мало своих зубов, так что с этих пор мясо, которое он любил, было для него трудной и болезненной пищей, и он ходил полуголодным, пока мы не взяли Акабу, и сэр Реджинальд Уингейт не прислал ему дантиста из Египта, чтобы сделать ему союзническую челюсть.
Ауда был очень просто одет, по северной моде, в белый хлопок с красным мосульским головным платком. Ему, вероятно, было за пятьдесят, и его черные волосы были тронуты сединой; но он был еще сильным и прямым, хорошо сложенным, сухощавым и деятельным, словно был намного моложе. Его лицо было величественно в своих линиях и впадинах. На нем было написано, какую глубокую тень скорби бросила на все его существование смерть в бою Аннада, его любимого сына, положившая конец его мечте передать будущим поколениям величие имени абу-тайи. У него были большие выразительные глаза, насыщенного цвета черного бархата. Лоб у него был низкий и широкий, нос — очень длинный и острый, сильно крючковатый; рот — довольно большой и подвижный; борода и усы были выщипаны в нитку по ховейтатской моде, нижняя челюсть под ними выбрита.
Столетия назад племя ховейтат пришло из Хиджаза, и их кочевые кланы гордились тем, что являются настоящими бедуинами. Ауда принадлежал к их основному типу. Его гостеприимство было всеохватным, причиняя даже неудобство всем, кроме самых ненасытных. Его великодушие вечно оставляло его бедным, несмотря на прибыль от сотен набегов. Он был женат двадцать восемь раз, ранен тринадцать раз; в то время как в битвах, которые он зачинал, все его соплеменники были ранены и большинство его родичей убиты. Он сам убил семьдесят пять человек, арабов, собственной рукой в битве; и ни одного — вне битвы. Числа убитых турок он не мог привести: они в его реестр не входили. Товейха под его началом стали первыми бойцами пустыни, с отчаянной храбростью, ставшей обычаем, чувством превосходства, которое никогда не оставляло их, пока у них оставались жизнь и дело: но все эти достоинства уменьшили их численность с двенадцати сотен человек почти до пятисот за те тридцать лет, когда поднималось боевое знамя кочевников.
Ауда совершал набеги, когда только мог и куда только мог. В своих экспедициях он видел Алеппо, Басру, Веджх и вади Давасир, и перессорился почти со всеми племенами в пустыне, чтобы иметь должный повод для набегов. Как у всякого разбойника, у него был столь же твердый лоб, сколь и горячая голова, и в самых безумных его предприятиях была хладнокровная осуществимость, которая проводила его через них. Его терпение в деле было безграничным: и он принимал и игнорировал советы, критику или оскорбления с постоянной очаровательной улыбкой. Когда же он бывал в гневе,