ые брови морщились от беспокойства. Зрачки Дауда, поставленные немного внутрь от центра глазного яблока, придавали ему вид напряженной готовности.
Ответ Саада был неутешительным. С этой парочкой всегда что-нибудь да приключалось, и в последнее время их штучки стали настолько возмутительными, что суровый Шарраф приказал выставить их примером. Все, что он мог сделать ради меня — позволить Дауду разделить приговор. Дауд ухватился за эту возможность, поцеловал руку мне и Сааду, и побежал по долине, пока Саад, смеясь, рассказывал мне истории об этой знаменитой паре. Они были примером восточной привязанности между мальчиками, которую изоляция женщин сделала неизбежной. Такие дружбы часто вели к любви мужчин, которая глубиной и силой превосходила наше самодовольство, сосредоточенное на плотском. Пока они были невинны, то были пламенны и не стыдились этого. Если вмешивалась сексуальность, они переходили к таким же приземленным отношениям «ты — мне, я — тебе», как и брачные.
На следующий день Шарраф не пришел. Наше утро прошло в разговорах с Аудой о походе на фронт, в то время как Насир указательным и большим пальцем зажигал шипящие спички из коробки, светившие на всю палатку и прямо на нас. В разгар веселья две сгорбленные фигуры со страданием в глазах, но кривыми улыбками на губах, прихромали сюда и приветствовали нас. Это был стремительный Дауд и его лучший друг, Фаррадж; красивое создание с мягкими чертами, похожий на девочку, с невинным гладким лицом и заплаканными глазами. Они сказали, что пришли для того, чтобы мне служить. Я не нуждался в их услугах и ответил, что они после побоев не смогут ехать в седле. Они возразили, что поедут без седла. Я сказал, что я простой человек и не люблю окружать себя слугами. Дауд отвернулся, подавленный и рассерженный; но Фаррадж настаивал, что нам нужны люди, и что они последуют за мной для компании, из благодарности. В то время как более упрямый Дауд противился, он перешел к Насиру и встал перед ним на колени, и все женственное в нем проявилось в этом порыве. В конце концов, по совету Насира, я взял их обоих, главным образом потому, что они казались такими юными и чистыми.
Глава XLI
Шарраф задерживался еще и на третье утро, но затем мы услышали его приближение, так как арабы его отряда палили длинными очередями в воздух, и эхо разлеталось по изгибам долины, и даже пустынные холмы, казалось, присоединились к салюту. Мы оделись в самое чистое для выхода и приблизились к нему. Ауда надел свои обновки, купленные в Веджхе: шинель мышиного цвета с бархатным воротником и желтые резиновые ботинки: и это в сочетании с его струящимися волосами, с его изможденным лицом усталого трагика! Шарраф был в хорошем настроении, так как взял пленных на железной дороге, взорвал рельсы и водопропускную трубу. Среди новостей он сообщил, что в вади Дираа, у нас на пути, есть пруды дождевой воды, недавно выпавшей и пресной. Это сокращало наш безводный путь в Феджр на пятьдесят миль и снимало опасность жажды; большое преимущество, так как наш общий запас воды составлял примерно двадцать галлонов на пятьдесят человек: что было скудным, на пределе безопасности.
На следующий день мы оставили Абу Рага около полудня, без сожалений, так как это прекрасное место было нездоровым для нас, и лихорадка беспокоила нас в течение трех дней, пока мы были заточены в нем. Ауда вел нас по прилегающей долине, которая скоро расширилась в долину Шегг, где песок был ровным. Вокруг, разбросанные и расколотые, лежали островки и вершины красного песчаника, сгруппированные, как наледь, подточенные ветром у подножия до такой степени, что они, казалось, вот-вот упадут и перекроют дорогу, виляющую между ними узкими тропками, на вид непроходимыми, но они всегда сообщались друг с другом. Через этот лабиринт Ауда вел нас без колебаний, продираясь сквозь него на своем верблюде, выставив локти, балансируя руками и раскачивая плечами.
На земле следов не было, так как ветер постоянно подметал песчаную поверхность, как огромная щетка, сметая следы тех, кто прошел последним, пока поверхность не покрывалась снова бесчисленными волнообразными дорожками нетронутого песка. Лишь комья сухого верблюжьего навоза, круглые, как орехи, и легче песка, оставались на этой ряби.
Они катались вокруг, и пронизывающий ветер сгонял их в кучи по углам. Видимо, с их помощью, а также благодаря своему несравненному чувству дороги, Ауда узнавал путь. Для нас изгибы гор были постоянным поводом для раздумий и удивления; их зернистая поверхность, красный цвет и изогнутые точеные дорожки песка смягчали на них солнечный свет, давая облегчение нашим слезящимся глазам.
На середине перехода мы заметили пять или шесть всадников, которые двигались от железной дороги. Я был впереди с Аудой, и мы ощутили ту захватывающую дрожь: «друг или враг?», которая всегда возникала при встрече с неизвестными в пустыне, мы осторожно подъезжали к стороне наблюдательной позиции, чтобы рука с винтовкой оставалась свободной для выстрела; но, когда они подошли ближе, мы увидели, что они были из арабских войск. Первый, неловко сидевший на неуклюжем верблюде, съезжая с манчестерского деревянного седла Британского верблюжьего корпуса, был светловолосым англичанином с лохматой бородой и в оборванной форме. Это, догадались мы, должен быть Хорнби, неистовый инженер, ученик Ньюкомба и его соперник в разрушении рельсов. После того, как мы обменялись приветствиями при первой встрече, он рассказал мне, что Ньюкомб недавно уехал в Веджх обсудить свои трудности с Фейсалом и составить свежие планы их преодоления.
Ньюкомб постоянно испытывал трудности из-за своего избытка рвения. Он привык делать в четыре раза больше, чем любой другой англичанин: и в десять раз больше того, что арабы считали нужным и мудрым. Хорнби плохо говорил по-арабски, а Ньюкомб — недостаточно, чтобы убеждать, хотя достаточно, чтобы отдавать приказы; но приказам здесь было не место. Упрямая пара проводила недели у края железной дороги, почти без помощников, часто без пищи, пока у них не иссякала взрывчатка или не истощались верблюды, вынуждая их вернуться. Пустынные холмы делали эти поездки голодовкой для верблюдов, и они изматывали лучших животных Фейсала, одного за другим. В большей степени это была вина Ньюкомба, так как он путешествовал рысью; к тому же как геодезист он не мог устоять, чтобы не взглянуть на местность с каждой высокой горы, утомляя свой эскорт, который должен был или бросить попутчика в дороге на произвол судьбы (обрекая себя на долгий позор), или, следуя за ним, загонять своих драгоценных и незаменимых верблюдов. «Ньюкомб как огонь, — жаловались они, — он сжигает врага и друга», — и они восхищались его поразительной энергией, опасаясь, как бы не стать его следующими жертвами среди друзей.
Арабы рассказывали мне, что Ньюкомб не мог заснуть, не положив голову на рельсы, и что Хорнби перегрызал шпалы зубами, когда не срабатывал пироксилин. Это были легенды, но за ними стояло понимание их ненасытной жажды разрушать, пока разрушать больше будет нечего. Они задавали работу четырем батальонам турецких железнодорожников, которые ремонтировали кульверты, отцепляли спальные вагоны, соединяли новые рельсы; а пироксилин все прибывал и прибывал из Веджха тоннами, чтобы удовлетворить наших подрывников. Это было чудесно, но их излишнее совершенство обескураживало наши слабые отряды, заставляя их стесняться показывать свои более скромные таланты: так Ньюкомб и Хорнби оставались одиночками, а могли бы пожать семикратные плоды, если бы поощряли подражание.
На закате мы достигли северной границы местности разрушенного песчаника и поехали по новой равнине, на шестьдесят футов выше старой, черно-синей и вулканической, покрытой расколотыми, стертыми кусками базальта, размером с кулак, аккуратно лежащими, как булыжная мостовая, на поверхности тонких, твердых черных обломков шлака. Удары дождевых струй, видимо, долго поработали над этими каменными поверхностями, смывая легкую пыль сверху и из промежутков, пока камни, сдвинутые близко друг к другу, ровным ковром, и они закрывали от прямого воздействия погоды соленую грязь, которая заполняла промежутки среди потока лавы внизу. Идти было легче, и Ауда отважился не делать остановки, когда стемнело, и идти на Полярную звезду.
Было очень темно; ночь была довольно ясная, но черный камень под ногами поглощал свет звезд, и в семь часов, когда, наконец, мы сделали привал, только четверо из нашего отряда были рядом с нами. Мы добрались до мягкой долины с еще сырым, мягким песчаным дном, полным колючего кустарника, к сожалению, непригодного в пищу для верблюдов. Мы бегали, вырывали с корнем эти горькие кусты и сваливали их в большой костер, а потом Ауда его зажег. Когда огонь разгорелся, к нашей группе медленно проползла длинная черная змея; мы, должно быть, принесли ее, спящую, вместе с хворостом. Пламя освещало темную равнину, как маяк для усталых верблюдов, которые так задержались сегодня, что только через два часа прибыла последняя группа. Люди распевали песни, так громко, как только могли — отчасти, чтобы подбодрить себя и своих голодных животных на призрачной равнине, отчасти, чтобы мы могли узнать в них друзей. Нам, пригревшимся у теплого огня, хотелось одного — чтобы они медлили как можно дольше.
Ночью некоторые из верблюдов заблудились, и нашим людям пришлось искать их так долго, что было почти восемь, когда мы испекли хлеб и поели, и только потом выехали. Наш путь лежал через еще одно поле лавы, но было утро, мы набрались сил, и камни, казалось, попадались реже, и твердые участки песка часто хоронили их под собой, укрывая так гладко, что идти по нему было легко, как по теннисному корту. Мы ехали быстро шесть-семь миль, и затем свернули на западную сторону низкого шлакового кратера через темный, каменистый водораздел, отделявший Джизиль от бассейна, по которому проходили рельсы. Эти крупные водные системы здесь, в своем разливе, были мелкими песчаными руслами, включая желтые линии через сине-черную равнину. С высоты мы видели землю, открытую, с разноцветными равнинами на протяжении миль, похожую на карту.