Мы упорно шли до полудня, и затем до трех часов просидели на голой земле; нелегкий привал, сделанный по необходимости — из-за страха, что удрученные животные, так давно не знавшие иных путей, кроме песчаных дорог прибрежной равнины, могут исцарапать свои нежные ноги о камни, раскаленные солнцем, и захромают в пути. Затем мы сели в седло, дорога стала труднее, и мы были вынуждены постоянно обходить крупные поля с грудами базальта или глубокие желтые водоразделы, которые врезались в корку мягких камней внизу. Через некоторое время красный песчаник снова выходил на поверхность причудливыми колоннами, из которых более твердые слои выступали, как нож, за мягкой осыпающейся скалой. Наконец эти руины песчаника стали попадаться чаще, как вчера, и стояли группами у нашей дороги, одинаковые, в шахматном порядке, на ярды света и тени. Вновь мы подивились, с какой уверенностью вел Ауда наш маленький отряд через запутанные скалы.
Мы прошли их и снова вступили в вулканическую местность. Маленькие прыщеватые кратеры стояли по сторонам, часто по два-три вместе, и хребты из высокого разбитого базальта вели от них беспорядочными тропками через пустынные гребни; но эти кратеры выглядели старыми, а не острыми и хорошо сохранившимися, как в Рас Гара около вади Аис, но изношенными, и опускались, иногда почти до уровня поверхности, у крупного залива, разломанные в центральной впадине. Базальт, выходивший из них, был грубым, шаровидным, как сирийский долерит. Ветры, несущие песок, отполировали его внешние поверхности до разъеденной гладкости апельсиновой корки, и солнечный свет преображал его синеву в безнадежную серость.
Между кратерами базальт был разбросан маленькими тетраэдрами, со стертыми и закругленными углами, камень к камню, как мозаика, в русле розово-желтой глины. Дороги, протоптанные по таким ровным поверхностям постоянным движением верблюдов, были очень четкими, поскольку неуклюжие шаги верблюдов сталкивали плиты к краям тропы, и тонкая грязь в сырую погоду заполняла их, бледная на синем фоне. Менее утрамбованные дороги сотнями лет были узкими лестницами через каменные поля, и каждый конский след был наполнен чистой желтой глиной, а между двумя следами оставались перегородки из сине-серого камня. После пространств такой каменной кладки было поле угольно-черного пепельного базальта, твердого, как цемент, в обожженной солнцем глине, а затем — долина мягкого черного песка, где было больше скал из выветрившегося песчаника, которые поднимались из черноты, или из волн занесенных ветром красных и желтых зерен, последствий их же разрушения.
Ничто в этом походе не внушало уверенности. Мы чувствовали себя в зловещей местности, непригодной для жизни, враждебной даже той жизни, что проходила мимо, по тем редким дорогам, которые время проложило по ее поверхности. Мы невольно выстраивали в одну колонну усталых верблюдов, нерешительно идущих через валуны шаг за шагом, час за часом. Наконец Ауда показал на гребень больших изогнутых скал впереди, высотой в пятьдесят футов, лежащих по порядку один на другом, как будто скорчившись и сморщившись в тени. Это была граница лавы; и мы с ним поехали вместе, и увидели впереди открытую покатую равнину (вади Аиш) с прекрасным кустарником и золотистым песком, с зелеными кустами, разбросанными там и сям. В отверстиях, которые кто-то выкопал после грозы трехнедельной давности, задерживалась вода, совсем немного. Мы разбили лагерь поблизости и отпустили наших разгруженных верблюдов попастись до вечера как следует, в первый раз после Абу Рага.
Когда они разбрелись по земле, на горизонте с востока показались верховые, направляясь к воде. Они прибыли слишком неожиданно, чтобы ждать от них добра, и стреляли в наших пастухов, но остальные из нас сразу побежали по расколотым рифам и буграм, с выстрелами или криками. Услышав, как нас много, они отступили так быстро, как позволяли их верблюды; и с гребня на закате мы увидели, что их всего дюжина, и они убегали к рельсам. Мы были рады, что они так старательно нас избегают. Ауда считал, что это был патруль из Шаммара.
На рассвете мы сели в седло, чтобы сделать короткую остановку в Дираа, о прудах которого рассказал нам Шарраф. Первые мили шли через благодатный песок и кустарник вади Аиш, а затем мы пересекли платформу простой лавы. Затем была мелкая долина, наполненная колоннами, грибами и башенками из песчаника, даже больше, чем вчера. Это была причудливая местность, где высились каменные кегли от десяти до шестидесяти футов в высоту. По песчаным тропам между ними мог пройти только один всадник, и наша длинная колонна вслепую петляла вокруг, и вряд ли дюжина из нас могли смотреть с одной точки одновременно. Эти каменные завалы были, наверное, шириной в треть мили и тянулись, как красные заросли, вправо и влево от нашей дороги.
За его пределами тропа над черными выступами изломанного камня вела нас на плато, где валялись небольшие черно-синие осколки базальта. Через некоторое время мы вступили в вади Дираа и шагали по ее руслу час или больше, то по разбросанным серым камням, то по песчаному дну между низкими губами скал. Опустошенный лагерь с разбросанными вокруг банками из-под сардин был приметой, что здесь прошли Ньюкомб и Хорнби. Сзади располагались прозрачные пруды, и мы остановились там до полудня, ведь мы были рядом с железной дорогой и должны были наполнить водой наши желудки и наши немногочисленные меха, готовясь к долгому броску на Феджр.
На привале Ауда пришел посмотреть, как Фаррадж и Дауд смазывают моего верблюда маслом, чтобы облегчить нестерпимый зуд от чесотки, которая недавно высыпала у него на морде. Сухие пастбища местности билли и зараженные земли Веджха сыграли дурную шутку с нашими животными. Во всем заводе верховых верблюдов Фейсала не было ни одного здорового; в нашей маленькой экспедиции каждый верблюд слабел с каждым днем. Насир сильно беспокоился, как бы многие не пали под нами на форсированном марше, оставив своих всадников посреди пустыни.
У нас не было лекарств от чесотки, и мы немного могли сделать, несмотря на необходимость. Однако после смягчения и смазывания мое животное чувствовало себя лучше, и мы повторяли это так часто, как только Фарраджу и Дауду удавалось найти масло в нашем отряде. Эти двое мальчишек доставляли мне большую радость. Они были смелее и бодрее, чем обычно бывают арабские слуги. Как только прошли их раны, они выказали себя деятельными, хорошими наездниками, охочими до работы. Мне нравилось их вольное обращение со мной и восхищало их инстинктивное взаимопонимание, противостоящее тяготам мира.
Глава XLII
К четверти четвертого мы были в седле, спускаясь по вади Дираа к крутым и высоким волнам поднимающегося песка, иногда с вершинами, выступающими на жестких красных скалах. Через некоторое время трое-четверо из нас, опередив основную часть, вскарабкались на четвереньках на песчаную вершину, чтобы разглядеть железную дорогу. Видно было плохо, и эта нагрузка превышала наши возможности, но мы были немедленно вознаграждены, так как рельсы казались тихими и заброшенными, на зеленой равнине в устье глубокой долины, по которой остальная компания осторожно шла с оружием наготове.
Мы посмотрели, нет ли людей на дне узкой песчаной впадины, когда изучали рельсы. Все было, действительно, мирным и пустынным, вплоть до покинутого блокгауза, стоящего среди буйных трав и сорняков, как на заплате, между нами и рельсами. Мы подбежали к краю скалы, спрыгнули в мелкий сухой песок и покатились по великолепному спуску, резко остановившись, не избежав при этом ушибов, только на уровне земли, у колонны. Мы сели в седло и поторопили верблюдов на пастбище, оставили их там, сбежали к рельсам и покричали остальных.
Этот беззаботный переход был для нас благословением, так как Шарраф серьезно предупредил нас о вражеских патрулях пехоты на мулах и верблюжьего корпуса, подкрепленных постами пехоты в траншеях и на вагонетках с пулеметами. Наших верховых верблюдов мы загнали в траву, чтобы несколько минут попасти, а вьючные верблюды шли через долину, железную дорогу и дальнюю равнину, пока не укрылись в песке и скалах устья позади рельсов. Тем временем аджейли развлекали нас, закладывая пироксилин и заряды гремучего студня под рельсы там, где мы переходили — насколько позволяло время. Когда наших чавкающих верблюдов увлекли в безопасное место на дальней стороне рельсов, мы начали в правильном порядке зажигать запалы, наполняя пустую долину эхом повторяющихся взрывов.
Ауда прежде не знал динамита, и с удовольствием ребенка, впервые попробовавшего что-то новое, выдал нам торопливые стихи о его славной мощи. Мы перерезали три телеграфных провода и привязали свободные концы к седлам шести верховых верблюдов ховейтат. Удивленные животные с трудом двинулись в восточные долины, таща за собой все растущую ношу гремящей, перепутанной проволоки и столбов, которые вырывало за земли, и они валились позади. Наконец верблюды больше не могли двигаться. Тогда мы отпустили их на волю и поехали, смеясь, за караваном.
Пять миль мы следовали, пока заходило солнце, между гребнями, которые, казалось, уходили вниз, перед нами, как пальцы руки от костяшек. Наконец, их подъемы и спуски стали слишком острыми, чтобы наши слабые животные могли переходить их в темноте, и мы сделали привал. Поклажа и основная часть наших всадников были еще перед нами, сохраняя преимущество, которого они достигли, пока мы развлекались на железной дороге. В ночи мы не могли их найти, потому что турки громко стреляли и кричали сзади в темноте со своих станций, и мы сочли благоразумным вести себя тихо, не зажигая костров и не посылая сигналов, чтобы не привлекать внимания.
Однако ибн Дейтир, командующий главными силами, оставил позади связующую колонну, и вот, прежде чем мы заснули, двое прибыли к нам и доложили, что остальные встали лагерем в безопасности, в укромной впадине на крутом песчаном берегу, чуть поодаль. Мы вновь перебросили наши седельные сумки через спины верблюдов и поехали рысью за проводниками во мраке (этой ночью луна была совсем на исходе), пока не добрались до их тихого пикета на гребне, и тогда без слов улеглись рядом с ними.