Утром Ауда поднял нас еще до четырех. Мы взбирались по горам, пока наконец не перешли хребет, а затем спустились по песчаному уступу. Наши верблюды тонули в песке по колено, изо всех сил держась прямо и цепляясь за землю. Они были способны продвигаться, только бросаясь вниз по их неверной поверхности, вытаскивая свои ноги весом всего тела. На дне мы оказались у истока долины, шедшей к железной дороге. Еще через полчаса мы были на ее разливе, и были напротив низкого края плато, водораздела между Хиджазом и Сирханом. Еще десять ярдов, и мы были за склоном к Красному морю в Аравии, где открывалась тайна его центрального водоснабжения.
На вид это была равнина с бесконечным обзором вниз по горам к востоку, где мягкие равнины, одна за другой, медленно спускались вдаль, хотя далью это можно было назвать лишь потому, что там синева была нежнее и дымка плотнее. Восходящее солнце затопляло эту нисходящую равнину идеальным светом, бросая длинные тени на почти неразличимые хребты, и на всю жизнь, на всю игру этой сложной земельной системы — но тени мимолетные, так как, пока мы смотрели, они двигались к рассвету, трепетали в последний миг за берегами, породившими их, и пропадали, как простые знаки. Начиналось настоящее утро: река солнечного света, мучительно бьющего в лицо каждому из нас, кто двигался, лилась безраздельно на каждый камень пустыни, которую нам предстояло перейти.
Ауда свернул на северо-восток, держа путь на небольшую седловину, которая соединялась с низким хребтом Угала и вела к высокому холму на водоразделе, слева от нас или к северу, примерно на три мили. Мы пересекли седловину через четыре мили, и у нас под ногами оказались мелкие русла ручьев. Ауда показал на них, сказав, что они текут к Небку в Сирхане, и что мы будем следовать их волнистому руслу на север и восток, к летнему лагерю ховейтат.
Несколько позже мы уже шли через низкий гребень из кусков песчаника, сланцевого происхождения, иногда довольно мелких, но иногда и крупных плит, по десять футов с каждой стороны и толщиной где-то в четыре дюйма. Ауда поравнялся с моим верблюдом и, указывая палкой, побуждал меня записывать на карте имена и природу этих мест. Долины слева от нас назывались Сейяль Абу Арад, они поднимались из Сельхуба и подпитываемые многими потоками от крупного водораздела, который продолжался к северу, к Джебель Рифейя до Тебука. Долины справа назывались Сийаль эль Кельб, от Аджаила Аджидат эль Джемалейн, Лебды и других хребтов, которые склонялись вокруг нас дугой к востоку и северо-востоку, служа границей для великого водораздела, выступающего на равнину. Эти две водные системы соединялись в пятидесяти милях перед нами, в Феджре — такое название носили племя, колодец и долина, где располагался этот колодец. Я запросил пощады от всех этих названий, уверяя, что не занимаюсь описанием нетронутых мест и не испытываю географического любопытства; и старик, очень довольный, начал излагать мне личные замечания и новости о вождях — тех, что шли с нами и тех, навстречу которым шли мы. Его рассудительная беседа скоротала медленный переход в отвратительной пустоши.
Бедуины Феджр, чьей собственностью были эти земли, звали нашу равнину Эль Хоуль, потому что она была запустелой[73]; мы ехали, не встречая признаков жизни — ни следов газелей, ни ящериц, ни крысиных нор, ни даже птиц. Мы сами чувствовали себя здесь крошечными, и наше спешное движение через эту бесконечность было тщетными усилиями, как будто мы не двигались с места. Единственным звуком было эхо в пустоте, словно мы ступали по мостовой, над сводом прогнивших каменных плит друг под другом, прогибавшихся под ногами наших верблюдов, и тихий, но пронизывающий шорох песка, ползущего к западу под горячим ветром вдоль изъеденного песчаника, под более твердыми нависающими выступами, придающими каждому рифу очертания обглоданной корки.
Это был душный ветер, как из печи, в Египте он означал, что идет хамсин[74]; и, по мере того как день тянулся, и солнце поднималось в небе, ветер усиливался и все больше наполнялся пылью Нефуда, великой песчаной пустыни Северной Аравии, близкой к нам, но не видимой за дымкой. К полудню этот ветер был уже почти бурей, такой сухой, что наши сморщенные губы потрескались, кожа на лицах была в ссадинах, а веки, казалось, стали зернистыми и завернулись назад, обнажив высыхающие глаза. Арабы натянули свои головные платки, высунув только носы, и опустив складки над бровями, как козырьки, оставив узкую щель для обозрения, которая могла свободно откидываться.
Такой ценой, задыхаясь, они сохраняли свою плоть невредимой, так как боялись частичек песка, которые, раздражая ссадины, превращали их в болезненные раны: но, с моей стороны, мне всегда даже нравился хамсин, поскольку он казался мучением, которое направляет против человечества некая целеустремленная злая воля, и было лестно встречать его так прямо, бросая вызов его силе и преодолевая его избыточность. Также удовольствием были соленые капли пота, которые капали с клока длинных волос над моим лбом и падали на щеку, как ледяная вода. Сначала я развлекался тем, что ловил их ртом, но, по мере того как мы ехали дальше в пустыню, и проходили часы, ветер становился сильнее, пыль плотнее, жара ужаснее. Прошла вся видимость дружеского соревнования. Шаг моего верблюда дополнительно увеличивал раздражение от удушливых волн пыли, сухость которых разъедала мою кожу и причиняла такую боль в горле, что и три дня спустя я не мог съесть много нашего тяжелого хлеба. Когда, наконец, пришел ветер, я был доволен, что мое обожженное лицо все же чувствовало другой, более мягкий воздух ночи.
Мы шли рысью весь день (даже если бы не было ветра, запрещающего нам такую роскошь, как привал в тени одеял, мы не могли больше себе это позволить, если хотели прибыть в Эль Феджр несломленными и на сильных верблюдах), и ничто не могло заставить нас расширить глаза или продумать какую-нибудь мысль до трех часов дня. Затем, под двумя природными курганами, мы пришли на хребет, переходящий наконец в холм. Ауда осипшим голосом плевался в меня все новыми географическими названиями.
Далее на запад сходил долгий спуск, медленные ступени поверхности из промытого гравия с полосами беспорядочных долин. Ауда и я вместе припустили вперед, чтобы отдохнуть от невыносимой медлительности каравана. С этой стороны под закатным жаром скромная стена холмов преграждала нам путь на север. Сразу за ними Сейль Абу Арад, сворачивая на восток, вилась впереди нас в русле на добрую милю шириной и на какие-то дюймы глубиной, с кустарником, сухим, как мертвое дерево, который трескался и ломался, оставляя в руках маленькие пыльные струйки, когда мы начали собирать его для костра, чтобы показать остальным место нашего привала. Собирали мы его, собирали, пока не набрали большую кучу, а затем обнаружили, что ни у одного из нас нет спичек.
Основная часть отряда не прибывала еще час или даже больше, а тем временем ветер совсем уже стих, и вечер, тихий, черный и переполненный звездами, сошел на нас. Ауда поставил часовых на ночь, так как район был на границе с отрядами разбойников, а в темное время друзей в Аравии не бывает. Мы покрыли около пятидесяти миль за этот день; все, что мы могли на этом отрезке пути, и достаточно для нашей программы. Итак, мы остановились на ночь; отчасти — потому что наши верблюды были слабыми и больными, и пастбище много для них значило, а отчасти — потому что ховейтат не знали близко эту местность и боялись заблудиться, если они поедут наудачу, ничего не видя.
Глава XLIII
На следующий день мы выехали до рассвета в русло Сейль Абу Арад, пока белое солнце всходило над холмами Зиблият перед нами. Мы свернули дальше на север, чтобы срезать угол долины, и остановились на полчаса, пока не увидели, как подходит основной отряд. Затем Ауда, Насир и я, не в состоянии больше безвольно сносить удары солнца, как молотом, по нашим головам, рванули вперед тряской рысью. Почти сразу же мы потеряли из виду остальных среди лимфообразных душных испарений, пульсирующих вдоль равнины; но дорога по кустистому руслу вади Феджр была ясно видна.
К полудню мы достигли нашего желанного колодца. Он было около тридцати футов глубиной, вымощен камнем и по виду древний. Воды было много, несколько солоноватой, но не противной на вкус, если пить ее свежей: хотя в мехах она скоро становилась отвратительной. Долину наполнил водой какой-то ливень прошлого года, и поэтому она была обильным, сухим и безводным пастбищем; туда мы отпустили наших верблюдов. Подошли все остальные, набрали воды и испекли хлеб. Мы позволили верблюдам прилежно пастись до ночи, затем напоили их снова, и разместили на ночь под берегом, в полумиле от воды, с тем, чтобы оставить колодец на безопасном расстоянии, если он понадобится разбойникам в темное время. Но наши часовые не слышали никого.
Как обычно, мы были в пути до рассвета, хотя перед этим сделали легкий переход; но знойный блеск пустыни стал таким мучительным, что мы порешили провести полдень в каком-нибудь укрытии. Через две мили долина расширилась, и затем мы пришли к низкому, разрушенному утесу на восточном берегу, напротив устья Сейль Рауга. Здесь местность выглядела зеленее, и мы попросили Ауду раздобыть нам дичи. Он послал в одну сторону Заала, а на восток поехал сам, через открытую равнину, простиравшуюся за пределы поля зрения, пока мы свернули к скалам и нашли под их осыпавшимися склонами и срезанными уступами множество тенистых уголков, прохладных, несмотря на солнце, и которые давали отдохнуть нашим непривычным глазам.
Охотники вернулись до полудня, каждый с хорошей газелью. Мы наполнили мехи для воды в Феджре и могли ими воспользоваться, так как рядом была вода Абу Аджадж; итак, в нашем каменном логове был пир — хлеб и мясо. Эти поблажки среди долгих тягот длинных непрерывных переходов были благословением для изнеженных горожан: для меня, для сирийских слуг Зеки и Несиба и в меньшей степени — для самого Несиба. Учтивость Насира как хозяина и врожденный запас доброты побуждали его оказывать нам изысканное внимание, когда позволяла дорога. Его терпеливые уроки во многом