лизости под терновником, пока он с другими владельцами палаток оценивал нашу численность и готовил вечерний пир для нас, распределяя на каждую группу палаток по отряду пришельцев. Приготовление еды заняло часы, и далеко после наступления темноты они позвали нас на ужин. Я проснулся, спотыкаясь, дошел туда, поел, вернулся к нашим стреноженным верблюдам и заснул опять.
Наш поход был успешно завершен. Мы нашли ховейтат; наши люди были в отличном самочувствии; наше золото и наша взрывчатка были не тронуты. Поэтому мы, счастливые, утром собрались на важный военный совет. Сперва мы пришли к соглашению, что подарим шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, с молчаливого позволения которого мы находились в Сирхане. Мы хотели от него разрешения остаться, вербуя и тренируя наших бойцов, а после нашего выхода мы хотели, чтобы он позаботился об их семьях, палатках и стадах.
Это были важные дела. Определили, что Ауда лично поедет к Нури в посольство, потому что они были друзьями. Племя Нури было для Ауды слишком близким и слишком крупным, чтобы с ним сражаться, как бы ни любил он войну, подобно правителю. Соответственно, личные интересы побудили двух этих великих людей к альянсу: и знакомство воспитало в них необычное отношение друг к другу, благодаря которому каждый сносил странности другого. Ауда должен был объяснить Нури, что мы надеемся сделать, и что Фейсал хочет от него публичной демонстрации приверженности Турции. Только так мог он прикрывать нас, в то же время сохраняя благоволение турок.
Глава XVI
Тем временем мы оставались с Али абу Фитна, постепенно двигаясь вместе с ним к северу в направлении Небка, где Ауда должен был приказать всем ховейтат собраться вместе. Он вернется от Нури, прежде чем они соединятся. Мы решили, что это дело, и погрузили шесть мешков золота в седельные сумки Ауды, и он отбыл. Затем вожди фитенна, ожидавшие нас, сказали, что для них честь — задавать нам пир дважды в день, до полудня и на закате, все время, пока мы будем оставаться с ними; и они не обманывали. Гостеприимство ховейтат было неограниченным — не просто жалкие три дня, положенные по закону пустыни — и назойливым, не оставляющим нам возможности достойного бегства от всей полноты того, что было в глазах кочевников воплощением мечты о благополучии.
Каждое утро, между восемью и девятью, небольшая группа породистых кобыл в собранной наспех сбруе приходила в наш лагерь, и на них садились Насир, Несиб, Зеки, я, и вместе примерно с дюжиной пеших людей пешком мы с важностью двигались через долину по песчаным тропам между кустами. Наших лошадей вели слуги, так как считалось нескромным ехать вразброд или торопиться. Так, в конечном счете, мы добирались до палатки, которой суждено было стать для нас пиршественной залой на этот раз; каждая семья приглашала нас по порядку, и было горьким оскорблением, если Заал принимал решение предпочесть им кого-то вне очереди.
Когда мы прибывали, на нас бросались собаки, а зрители их отгоняли — вокруг выбранных палаток всегда собиралась толпа — и мы могли шагнуть под полог гостевой половины, расширенной ради такого случая и тщательно убранной перегородкой с солнечной стороны, чтобы дать нам тень. Смущенный хозяин что-то бормотал и исчезал из вида. Буро-красные бейрутские коврики племени были приготовлены для нас у разделительной занавески, вдоль задней стены и у спадающего края, чтобы мы могли сидеть на трех сторонах открытого пыльного пространства. Всего нас бывало около пятидесяти человек.
Хозяин появлялся вновь, вставая у столба; наши местные гости, эль Дейлан, Заал и другие шейхи с неохотой соглашались разместиться на ковриках между нами, устраиваясь, как и мы, на седлах, как на подлокотниках, на подушках из складчатых войлочных ковриков, к которым мы прислонялись. Переднюю сторону нашей палатки расчищали, и часто за собаками гонялись взбудораженные дети, которые бегали по пустому пространству, таща за собой детишек поменьше. Одежды на них было тем меньше, чем меньше они были сами, и тем круглее были их тела. Самые маленькие глядели на общество во все свои хитрые черные глазенки, важно раскачиваясь на расставленных ногах, совершенно голые, посасывая свои большие пальцы и выпячивая в нашу сторону животы.
Затем следовала неловкая пауза, которую наши друзья старались заполнить, показывая нам ручного ястреба на насесте (а может быть, и чайку, отловленную еще птенцом на побережье Красного моря), или петушка, или борзую собаку. Однажды нам на удивление в палатку втащили ручного каменного козла; в другой раз — сернобыка. Когда интерес к ним иссякал, хозяева пытались затеять разговор, чтобы отвлечь нас от хозяйственного шума и от срочных распоряжений, которые шептали поварам через занавеску, откуда доносился сильный запах кипящего жира и вкусного мясного пара.
После паузы хозяин или его представитель приходил и шепотом спрашивал: «Черное или белое?», приглашая нас выбрать кофе или чай. Насир всегда отвечал: «Черное», — и рабу подавали знак. Он держал кофейник в одной руке и три-четыре звякающие чашки из белого фарфора в другой. Он наливал несколько капель кофе в самую верхнюю чашку и предлагал его Насиру; затем наливал вторую мне и третью — Несибу, и затем следовала пауза, в течение которой мы поворачивали чашки в руках и, осторожно пригубив, с видом знатоков смаковали последнюю, самую насыщенную каплю.
Как только чашки были пусты, он протягивал руку, чтобы со звуком поставить их друг на друга и протянуть, с меньшими церемониями, следующему по порядку гостю, и так по кругу, пока не выпьет все собрание. Затем — опять к Насиру. Эта вторая чашка была вкуснее первой, отчасти — потому что котелок глубже вбирал в себя напиток, отчасти — потому что после множества тех, кто пил раньше, остатки сливались в чашку, при этом аромат тех чашек, которые проходили третий и четвертый круг, если приготовление мяса задерживалось настолько долго, был удивителен.
Однако наконец через возбужденную толпу, шатаясь, проходили два человека, вносящие рис и мясо на покрытом оловом медном подносе или мелкой лоханке, пяти футов в диаметре, поставленном на ножки, как большая жаровня. На все племя был только один поднос для еды такого размера, с надписью, выгравированной вокруг цветистыми арабскими письменами: «Во славу Бога, и с верой в милосердие к последним Его, имущество Его бедного просителя, Ауды абу Тайи». Хозяин, которому подходила очередь развлекать нас, брал его напрокат; и, поскольку напряжение ума и тела не давали мне спать, при первом свете дня из-под своих одеял я видел, как поднос путешествовал по окрестностям, и, проследив его направление, знал, где нас будут угощать сегодня.
Теперь он был полон доверху, окруженный по краю белым рисом, как насыпью в фут шириной и шесть дюймов глубиной, заполненный бараньими ногами и ребрами, которые чуть ли не переваливались через край. Требовалось принести в жертву двух или трех баранов, чтобы в центре получалась пирамида такого размера, какой предписывал долг чести. В центре лежали вареные головы, повернутые вверх, поддерживаемые на разрезанных остатках шей, чтобы уши, коричневые, как пожухлые листья, свисали на поверхность риса. Челюсти были откинуты вверх, показывая впадину горла с языком, еще розовым, цепляющимся за нижние зубы; и длинные верхние зубы увенчивали белым цветом всю гору, выдаваясь над колючими волосами в ноздрях и черными губами, которые скалились над ними.
Эта ноша устанавливалась на расчищенную землю между нами, исходя горячим паром, в то время как процессия меньших помощников несла небольшие котелки и медные чаны, в которых готовилось блюдо. Из них, довольно помятых подносов из эмалированного железа, они вычерпывали на главное блюдо все бараньи внутренности: кусочки желтых кишок, белый курдюк, коричневые жилы и мясо, щетинистую кожу, все это плавало в кипящем жидком масле и жире. Зрители с интересом наблюдали, переговариваясь от удовольствия, когда вываливался особенно сочный кусок.
Жир был обжигающим. То и дело человек с восклицанием ронял то, что вычерпнул, и не без удовольствия совал свои обожженные пальцы в рот, чтобы охладить их, но они упорно продолжали, пока, наконец, их черпаки не начинали громко звенеть по дну горшков, и с торжествующим жестом они выуживали нетронутые потроха из укромного места в подливке и впивались в них разинутыми челюстями.
Два человека поднимали каждый маленький котелок и наклоняли его, плеская жидкостью на мясо, пока рисовый кратер не наполнялся, и отдельные зерна на краю плавали в этом изобилии; и они все еще лили, пока, среди наших удивленных возгласов, жир не бежал уже через край, застывая лужицей в пыли. Это был последний штрих великолепия, и хозяин приглашал нас приступить к еде.
Мы притворялись, что не слышим, как того требовали хорошие манеры; наконец мы «слышали» его и удивленно смотрели друг на друга, каждый подталкивал соседа начать первым; и вот Насир застенчиво поднимался, и за ним подходили мы все, опускались на одно колено вокруг подноса, протискиваясь и прижимаясь, и, наконец, все двадцать два человека, на которых хватало места, обступали поднос с пищей. Мы отворачивали правые рукава до локтя, и, вслед за Насиром, с тихими словами: «Во имя Бога, милостивого и человеколюбивого», — разом окунали их внутрь.
Сначала, по крайней мере, для меня, это было рискованно, поскольку жидкий жир был так горяч, что мои непривычные пальцы редко могли вынести это: и вот я перебрасывал в руках, остужая, ломоть мяса, пока раскопки других не подтачивали мой участок риса. Мы скатывали между пальцами (не пачкая ладонь) аккуратные шарики из риса, жира, потрохов и мяса, скрепляя их мягким нажатием, и отправляли в рот посредством большого и указательного загнутого пальца. При надлежащем умении такой шарик был плотным, и руки оставались чистыми, но когда лишнее масло и кусочки цеплялись, остывая, за пальцы, их приходилось тщательно облизывать, чтобы следующая попытка прошла удачнее.
Когда гора мяса уходила вниз (никто на самом деле не заботился о рисе, деликатесом было мясо), один из вождей ховейтат, что ели с нами, вынимал кинжал с серебряной рукояткой, увенчанной бирюзой, шедевр с подписью Мохаммеда ибн Зари из Джауфа