ывая Фейсалу, как узок его базис. В Сирии Англия была сильна, а шерифы стояли низко. Так я стал главным.
В отместку я поклялся сделать Арабское восстание двигателем его собственного успеха, подобным ручной работе нашей египетской кампании; и также поклялся так яростно вести его к решительной победе, что здравый смысл посоветует властям честно выполнить моральные требования арабов. При этом предполагалось, что я переживу войну, чтобы позже выиграть битву в зале заседаний — нескромные предположения, воплощение которых еще висит в воздухе.[79] Но исход этого обмана не относился к делу.
Ясно, что у меня не было и тени намерения вовлечь ничего не подозревающих арабов в игру с жизнью и смертью. Неизбежно и справедливо мы должны были пожать досаду, горький плод героического предприятия. Так, в негодовании из-за моего ложного положения (был ли когда-нибудь второй лейтенант так далеко от своих вышестоящих лиц?) я предпринял этот долгий опасный путь, чтобы повидаться с наиболее значительными из тайных друзей Фейсала и изучить ключевые позиции наших будущих кампаний; но результаты были несравнимы с риском, и поступок этот, как и мотив, выглядел с профессиональной точки зрения неоправданным. Я убеждал себя: «Только попробую, сейчас, прежде чем мы начнем», — понимая на самом деле, что это последний шанс, и что после успешного захвата Акабы я никогда больше не буду располагать собой свободно, сам по себе, в укромных сумерках и в защитной тени.
Передо мной лежала перспектива ответственности и командования, внушающая отвращение моей умозрительной натуре. Я чувствовал, что с моей стороны подло занимать место деятеля, так как мои ценности были сознательно противоположны ценностям деятелей, и я презирал их счастье. Моя душа всегда жаждала меньшего, чем я имел, так как моим чувствам, вялым по сравнению с чувствами других людей, требовался для восприятия непосредственный контакт; они различали только виды, но не степени.
Когда я вернулся, было шестнадцатое июня, и Насир еще трудился в своей палатке. Они с Аудой слишком долго находились в обществе друг друга, и недавно поссорились; но это легко прошло, и через день старый вождь был с нами, как всегда, такой же добрый и такой же непростой. Мы всегда вставали, когда он входил; не ради того, что он был шейхом, ведь мы встречали сидя и более знатных шейхов: но потому, что он был Аудой, а быть Аудой — это так замечательно. Старику это нравилось, и хотя мы могли спорить, каждый знал, что на самом деле мы его друзья.
Мы уже пять недель как вышли из Веджха: мы потратили почти все деньги, что взяли с собой: мы съели всех ховейтатских овец: мы дали отдых или замену всем нашим старым верблюдам: ничто не мешало нашему выступлению. Новизна приключения утешала нас за все; и Ауда, раздобыв еще баранов, задал накануне отъезда прощальный пир, величайший из всей вереницы пиров, в своей огромной палатке. Присутствовали сотни людей, и пять раз заполнялся огромный поднос, и все это съедалось так скоро, как только успевали готовить и вносить.
Солнце зашло, изумительно красное, и после пира весь отряд лежал вокруг очага для кофе на улице, растянувшись под звездами, пока Ауда и другие рассказывали истории. В перерыве я между делом заметил, что сегодня днем искал в палатке Мохаммеда эль Дейлана, чтобы поблагодарить за верблюдицу кремовой масти, подаренную мне, но не нашел его. Ауда вскричал от радости, все обернулись к нему, и затем, когда наступила тишина, чтобы все могли расслышать шутку, он указал на Мохаммеда, мрачно сидящего около котелка для кофе, и сказал своим оглушительным голосом:
«Хо! А не рассказать ли вам, почему Мохаммед пятнадцать дней не спал в своей палатке?» Все захихикали от удовольствия, и беседа остановилась, вся толпа распростерлась на земле, подперев руками подбородки и приготовившись насладиться красотами истории, которую слышали, наверное, раз двадцать. Женщины — три жены Ауды, жена Заала и несколько жен Мохаммеда, которые готовили — подошли, плавно покачивая животами из-за того, что носили грузы на головах, к самой разделительной занавеске, слушая вместе с остальными длинный рассказ Ауды о том, как Мохаммед при всех купил на базаре в Веджхе дорогое жемчужное ожерелье, и не подарил его ни одной из жен, и они все перессорились, но сообща отвергали его.
История была, конечно, чистой выдумкой — восстание подстегнуло озорной юмор Ауды — и злополучный Мохаммед, который две недели скитался, гостя то у одного, то у другого сородича, воззвал к милосердию Бога и ко мне — свидетельствовать, что Ауда лжет. Я с важностью прочистил горло. Ауда потребовал тишины и стал просить меня подтвердить его слова.
Я начал с формальной вступительной фразы: «Во имя Бога милостивого и человеколюбивого. Было нас шестеро в Веджхе. Там были Ауда, и Мохаммед, и Заал, Гасим Эль Шимт, Муфадди и бедный человек (я сам); и однажды ночью, прямо перед рассветом, Ауда сказал: „Давайте сделаем вылазку на рынок“. И мы сказали: „Во имя Бога“. И мы пошли: Ауда был в белых одеждах, и в красном головном платке, и в касимских сандалиях из кожи; Мохаммед был в шелковой рубахе „семи королей“ и босиком; Заал… Заала не помню. Гасим носил одежды из хлопка, и Муфадди был в шелковых одеждах с синими полосами, и в вышитом головном платке. Ваш слуга был одет, как сейчас одет ваш слуга».
Я сделал паузу, все были в изумлении. Это была узнаваемая пародия на эпический стиль Ауды; и я также подражал взмахам его руки, его мягкому голосу, понижению и повышению тона, которым он подчеркивал смысл, или то, что он считал смыслом своих бессмысленных историй. Ховейтат сидели в гробовом молчании, корчась от смеха под своими одеждами, пропитанными потом, и глядя во все глаза на Ауду; так как они все узнали оригинал, а пародия была искусством новым как для них, так и для него. Муфадди, который готовил кофе, беглец из Шаммара из-за убийства, сам характерный тип, забывал подбрасывать ветки в костер, впившись слухом в мой рассказ.
Я поведал, как мы покинули палатки, с полным перечнем палаток, и как мы шли к деревне — описывая каждого верблюда и каждую лошадь, что мы видели, и всех прохожих, и горы, «все пустые и лишенные пастбищ, ибо, ей-Богу, эта земля пустынна. И мы шли; и после того, как мы прошли время, за которое можно выкурить сигарету, мы услышали что-то, и Ауда остановился и сказал: „Друзья, я что-то слышу“. И Мохаммед остановился и сказал: „Друзья, я что-то слышу“. И Заал: „Ей-Богу, вы правы“. И мы остановились и прислушались, и ничего не было слышно, и бедный человек сказал: „Ей-Богу, я ничего не слышу“. И Заал сказал: „Ей-Богу, я ничего не слышу“. И Мохаммед сказал: „Ей-Богу, я ничего не слышу“. И Ауда сказал: „Ей-Богу, вы правы“.
И мы шли, и шли, и земля была пустынна, и мы ничего не слышали. И по правую руку от нас проходил человек, негр верхом на осле. Осел был серым, с черными ушами и одной черной ногой, и на лопатке его было клеймо, вот такое (жест в воздухе), и хвост его двигался, и ноги его тоже; Ауда увидел это и сказал: „Клянусь Богом, это осел“. И Мохаммед сказал: „Клянусь истинным Богом, это осел и раб“. И мы шли дальше. И рядом была гора, не очень большая гора, но гора, такая, как отсюда до, как бы так сказать (лиль билийе эль хок), до того, что вон там; и мы прошли через эту гору, и она была пустынна. Пустынна, пустынна, пустынна эта земля.
И мы шли; и за тем, что как бы так сказать, было, как бы это назвать, так далеко, как до этих мест вон оттуда, и затем стояла гора; и мы пришли к этой горе, и взошли на эту гору; она была пустынна, вся эта земля пустынна; и, когда мы взошли на эту гору, и были на вершине этой горы, и дошли до края вершины этой горы, клянусь Богом, клянусь моим Богом, клянусь истинным Богом, солнце взошло над нами».
На этом рассказ был завершен. Каждый слышал про этот восход солнца раз двадцать, со всем безграничным батосом[80], невыносимое множество связанных друг с другом фраз, повторяемых и повторяемых Аудой с возбуждающим замиранием, чтобы часами тянуть напряжение истории, в которой ничего не происходило; и банальный конец ее был раздут до такой степени, что делала его похожим на рассказы Ауды; такова же была и история прогулки на рынок в Веджх, в которой участвовали многие из нас. Все племя каталось по земле от хохота.
Ауда смеялся громче и дольше всех, потому что любил шутки над собой; и бессмысленность моего эпоса доказывала ему его собственное бесспорное описательное мастерство. Он обнял Мохаммеда и признался, что все выдумал про ожерелье. В благодарность Мохаммед пригласил весь лагерь наутро позавтракать с ним в его вновь обретенной палатке, за час до выхода на Акабу. Нам был предложен молочный верблюжонок, сваренный его женами в кислом молоке: знаменитые повара, и сказочное блюдо!
Затем мы сели у стены поместья Нури и увидели, как женщины складывают большую палатку, больше, чем у Ауды, восьмиугольную, о двадцати четырех столбах, длиннее, шире и пышнее, чем у любого другого в племени, и новую, как и остальные товары Мохаммеда. Абу-тайи перестраивали свой лагерь в целях безопасности, когда их бойцы уходили. Весь день мы ставили и разбивали палатки. Продолговатая ткань была растянута по земле, веревки — на концах, по сторонам, у ямок для шестов, натянутые и привязанные к колышкам. Затем хозяйка вставляла легкие столбы один за другим под ткань и выравнивала их вверх, пока вся конструкция не вставала на место, ее могла подпирать одной рукой слабая женщина, каким бы сильным ни был ветер.
Если шел дождь, один ряд столбов углубляли в землю на фут, наклоняя таким образом ткань на крыше, и в разумных пределах это защищало от воды. Летом в арабской палатке было менее жарко, чем в наших полотняных, потому что жар солнца не поглощала свободно сотканной материя из шерсти и волоса, с промежутками и отверстиями между нитями.
Глава XLV
Мы выступили за час до полудня. Насир вел нас на Газале — скаковой верблюдице с огромными ребрами, похожей на античный корабль; она высилась на добрый фут над остальными нашими животными, и в то же время была прекрасно сложена, со страусиной поступью — поэтичное животное, благороднейшее и самое воспитанное из ховейтатских верблюдов, принадлежащая к девяти знаменитым верблюдицам. Ауда был близ него, и я двигался между их ними на Нааме, «страусихе», верховой верблюдице — моем последнем приобретении. Со мной ехали мои аджейли вместе с неуклюжим Мохаммедом