регулярная кавалерия, не говоря уж о пехоте на мулах, не может справиться с верблюдами кочевников в стремительном бою. Мы взяли бы не только людей, но и их ценных животных.
Я спросил его, сколько жертв мы можем понести. Он предположил — пять или шесть, и тогда я решил ничего не делать, дать им пройти. У нас одна цель — захват Акабы, и, только чтобы прийти туда, мы должны провести турок, распустив слух, что мы в Азраке. Терять пять или шесть людей ради подобной демонстрации, хоть это и могло принести выгоду, было бы глупостью, если не хуже, потому что нам нужны все до последней винтовки ради взятия Акабы, жизненно важной для нас. После Акабы мы можем бросаться людьми, если у нас хватит черствости, но не раньше.
Я изложил это Заалу, и он был недоволен, а разъяренные ховейтат грозили ринуться с гор на турок, хочу я того или нет. Они хотели поживиться мулами, а я как раз этого и не хотел, потому что это отвлекло бы нас. Обычно племена шли на войну, чтобы добыть честь и богатство. Тремя видами почетной добычи были оружие, верховые животные и одежда. Если бы мы взяли триста этих мулов, наши люди, гордые, забросили бы Акабу и погнали их домой через Азрак, к своим палаткам, чтобы похвалиться перед женщинами. Что до пленных, Насир вряд ли будет рад двум сотням лишних ртов: так что нам придется убить их или отпустить, раскрыв нашу численность врагу.
Мы сидели и скрежетали зубами, но дали им пройти: суровое испытание, из которого мы едва вышли с честью. Это сделал Заал. Он вел себя как нельзя лучше, ожидая осязаемой благодарности от меня впоследствии; и в то же время он был рад показать мне свой авторитет среди бедуинов. Они уважали его как представителя Ауды и как знаменитого воина, и в одном-двух небольших мятежах он выказал сознательное превосходство.
Теперь обстоятельства искушали его до глубины души. Хабзи, двоюродный брат Ауды, восторженный юнец, когда турки в неведении маршировали меньше чем в трехстах ярдов от мушек наших винтовок, вскочил на ноги и с криком побежал вперед, чтобы привлечь их и завязать бой; но Заал настиг его в десять шагов, швырнул на землю и дубасил до тех пор, пока мы не испугались, как бы он не добился невольно своей цели, привлекая турок уже совсем другими криками.
Было печально видеть легкую и приятную маленькую победу, по нашей воле уплывающую из наших рук, и мы были мрачны до вечера, когда убедились, что поезда опять не будет. Это была последняя возможность, ведь нам грозила жажда, и наутро верблюдов надо было напоить. Поэтому после наступления ночи мы вернулись к рельсам, заложили тридцать зарядов гелигнита под самые изогнутые рельсы и не спеша зажгли их. Изогнутые рельсы были выбраны, поскольку туркам пришлось бы привозить новые из Дамаска. В самом деле, это отняло у них три дня; а потом их ремонтный поезд натолкнулся на нашу мину (которую мы оставили как крючок позади приманки — разрушенных рельсов) и повредил свой локомотив. Движение прекратилось на три дня, пока на рельсах искали другие ловушки.
В тот момент, конечно, мы не могли предвидеть ни одного из этих прекрасных результатов. Мы произвели подрывные работы, печально вернулись к нашим верблюдам и вскоре после полуночи были в пути. Пленного отпустили за вершину горы, так как он не мог ни идти, ни ехать, а у нас не было для него транспорта. Мы опасались, что он умрет от голода там, где лежал; он уже и так был очень болен; и вот на телеграфном столбе, сваленном поперек поврежденного участка рельсов, мы приделали записку на французском и немецком, чтобы оповестить, где он, и что мы взяли его в плен в тяжелом бою.
Мы надеялись, что это, может быть, спасет его от наказаний, которым подвергали турки пойманных дезертиров, или от расстрела, если бы его заподозрили в связи с нами; но, когда мы вернулись в Минифир шесть месяцев спустя, кости двух тел лежали разбросанными на земле нашего старого лагеря. Мы всегда сочувствовали рядовым турецкой армии. Офицеры, добровольцы и профессионалы, вызвали войну своими амбициями — почти что самым своим существованием — и мы желали им испытать не только положенную им долю несчастий, но все то, что приходилось по их вине выстрадать рекрутам.
Глава LI
В ночи мы заблудились среди каменных хребтов и долин Дулейля, но продолжали идти до рассвета, так что через полчаса после восхода, когда тени в зеленых долинах были еще длинными, мы достигли нашего прежнего водопоя, Хау, развалины которого превратились в струпья, если смотреть с вершины горы напротив Зерги. Мы хорошо поработали у двух резервуаров, напоив наших верблюдов для обратного пути в Баир, когда показался молодой черкес, гоня трех коров к обильному зеленому пастбищу среди развалин.
Это нам не годилось, поэтому Заал выслал особо рьяных вчерашних оскорбителей, чтобы они показали свой пыл, догнав его; и они его доставили, невредимого, но сильно перепуганного. Черкесы были людьми чванливыми, непокорными задирами на пустой дороге, но, встреченные с твердостью, они быстро раскалывались; и этот парень с головы до пят дрожал от ужаса, оскорбляющего наше уважение. Мы поили его водой, пока он не опомнился, и затем велели выйти на поединок с молодым шерари, пойманным за воровством в походе; но, получив одну царапину, пленный бросился на землю в слезах.
Теперь он мешал нам, так как, если бы мы отпустили его, он бы поднял тревогу и прислал всадников из деревни против нас. Если бы мы его связали в этом удаленном месте, он умер бы от голода или жажды; и, кроме того, у нас не было лишней веревки. Убивать его казалось неостроумным и недостойным сотни человек. Наконец мальчик шерари сказал, что если ему дадут свободу действий, то он посчитается с ним, оставив его живым.
Он привязал петлей его запястье к седлу и пустил вместе с нами рысью первый час, пока он не стал задыхаться. Мы еще были рядом с рельсами, но в четырех-пяти милях от Зерги. Там его оставили без приличной одежды, которая перешла к его победителю как почетный трофей. Шерари ударил его в лицо, задрал ему ноги, вынул кинжал и глубоко порезал ему подошвы. Черкес выл от боли и ужаса, как будто думал, что его убивают.
Это представление, каким бы странным оно ни было, казалось эффективным и более милосердным, чем смерть. Раны заставят его ползти к железной дороге на четвереньках, это займет час; а нагота будет вынуждать его держаться в тени скал, пока солнце низко. Трудно было разобрать, благодарен ли он нам за это; но мы уехали через волнистую местность, очень обильную фуражом. Верблюды, опустив головы и щипая растения и траву, двигались неудобно для нас, скользивших по скатам их склоненных шей; но мы должны были дать им поесть, поскольку мы шли по восемьдесят миль в день, останавливаясь отдышаться только в краткой полутьме рассвета и заката.
Вскоре после наступления дня мы свернули на запад и спешились, недалеко от железной дороги, среди разрушенных известковых рифов, осторожно подползая, пока под нами не была станция Атви. Два каменных дома на ней (первый — всего в сотне ярдов от нас) были рядом, один в тени другого. Люди в них пели и ничуть не беспокоились. Они начинали новый день, и в воздухе вился тонкий голубой дымок из комнаты охраны, а солдат выводил гурт барашков, чтобы пасти на сочном лугу между станцией и долиной.
Этот гурт овец решил дело, так как после диеты из сухого зерна, годной лишь для лошадей, мы жаждали мяса. Арабы щелкали зубами, считая овец — десять, пятнадцать, двадцать пять, двадцать семь. Заал спустился в долину, где рельсы пересекали мост, и полз впереди колонны, пока не приблизился к станции через луг.
С нашего хребта у нас был вид на двор станции. Мы видели, как Заал наклонил винтовку поверх насыпи, с бесконечными предосторожностями прикрывая голову за травой на краю. Он медленно взял на мушку офицеров, потягивающих кофе, и должностных лиц в тени на стульях, рядом с билетной кассой. Когда он нажал на курок, звук взрыва скрыл удар пули о каменную стену, и в то же время самый толстый из них медленно склонился со своего стула и упал на землю под оцепеневшими взглядами своих товарищей.
Через мгновение люди Заала, стреляя очередями, бросились вперед; но дверь северного дома захлопнулась, и винтовки заговорили сзади из-за стальных ставней. Мы отвечали им, но скоро увидели наше бессилие и прекратили огонь, то же сделал и враг. Шерарат увели овец, послуживших виновниками схватки, на восток, в горы, где были верблюды, все остальные сбежали вниз присоединиться к Заалу, который занимался ближайшим, незащищенным строением.
У высоты, которую разграбляли, была суматоха и паника. Арабы были такими опытными разведчиками, что чувствовали опасность почти до того, как он появлялась, чувства настораживались, прежде чем убеждался ум. Извиваясь по рельсам, с севера шла вагонетка с четырьмя людьми, в ушах которых скрипучие колеса заглушали наши выстрелы. Отряд руалла прополз под кульвертом в трехстах ярдах выше, пока остальные из нас в молчании толпились у моста.
Вагонетка катилась, ничего не подозревая, над нашей засадой, которая выстроилась вдоль насыпи позади, пока мы важно ходили через зелень впереди колоннами. Турки в ужасе замедлили ход, бросились прочь, к укрытию, но еще раз щелкнули наши винтовки, и они были мертвы. Вагонетка принесла к нашим ногам груз медной проволоки и телеграфных инструментов, с которыми мы поставили заземление на длинный провод. Заал поджег половину станции; дерево, обрызганное бензином, быстро занималось огнем. Доски и даже вывеска конвульсивно изгибались и корчились, когда их лизало пламя. Тем временем аджейли отмеряли гремучий студень, и скоро мы зажгли заряды и разрушили кульверт, много рельсов и на целые фарлонги — телеграфных столбов. Рев первого взрыва поднял сто наших верблюдов с колен, и на каждом следующем взрыве они бешено прыгали на трех ногах, пока не стряхивали веревку с четвертой, и разбегались во все стороны, как скворцы, вспугнутые в пустоту. Мы ловили их, а также овец, три часа, с милостивого позволения турок, иначе кому-то пришлось бы идти домой пешком.