Впоследствии мы узнали, что это нежданное и непрошеное рвение турок было случайным. Батальон подкрепления в тот самый день достиг Маана. Новости об арабской демонстрации против Фувейла прибыли в то же самое время; и батальон, как нарочно, уже обеспеченный транспортом на дворе станции для следования в бараки, спешно укрепили отрядом артиллерии и несколькими верховыми, и он двинулся прямо, в качестве карательной колонны, чтобы спасать предположительно осажденный пост.
Они оставили Маан в середине утра и спокойно шли по автомобильной дороге, исходя потом на этой южной жаре после родных черкесских снегов, жадно напиваясь у каждого источника. Из Аба эль Лиссан они взобрались в гору к старому блокгаузу, который был пуст, не считая молчаливых грифов, летающих над его стенами на тяжелых крыльях. Командир батальона испугался, не слишком ли это зрелище подействует на его молодых солдат, и отвел их к придорожному источнику у Аба эль Лиссан, в узкую извилистую долину, где они мирно встали лагерем на ночь.
Глава LIII
Такие новости встряхнули нас. Мы мгновенно перебросили наши сумки через верблюдов и выступили через волнистые холмы этого края Сирии. Горячий хлеб остался у нас в руках, и, пока мы ели, к нему примешивался вкус пыли, поднятой нашей большой армией, пересекающей дно долины, а также привкус странного резкого запаха полыни, растущей по склонам. В душном воздухе этих горных вечеров, после долгих летних дней, все вокруг сильно ударяло по чувствам; и, маршируя большой колонной, как сейчас, передние верблюды задевали ароматные, нагруженные пылью ветки кустов, душистые частички от которых поднимались в воздух и долго висели, как туман, насыщая запахами дорогу тем, кто шел позади.
Склоны были чистыми, с острым запахом полыни, и впадины поражали богатством своей растительности, более сильной и роскошной. Наш ночной переход как будто проходил через возделанный сад, и это разнообразие было частью невидимой красоты цветущих берегов. Звуки тоже были очень ясными. Ауда где-то впереди затянул песню об армии, идущей в бой, и люди иногда ее подхватывали, с величием, трогающим сердце.
Мы ехали всю ночь и, когда пришел рассвет, уже слезали с верблюдов на гребне гор между Батрой и Аба эль Лиссан, с чудесным видом на запад, на зеленую с золотом равнину Гувейра, и за ней — на красноватые горы, за которыми скрывались Акаба и море. Гасим абу Дамейк, глава даманийе, беспокойно ждал нас, окруженный своими упрямыми сородичами, на их серых напряженных лицах были еще следы крови вчерашнего боя. Ауду и Насира почтительно приветствовали. Мы поспешно составили план и расположились для работы, зная, что не сможем идти на Акабу, пока этот батальон владеет перевалом. Пока мы не вытесним его, наш двухмесячный риск и труд закончится поражением, не принеся и первых плодов.
К счастью, плохое управление среди противника давало нам незаслуженное преимущество. Они спали в долине, пока мы, невидимые, окружили их в горах широким кольцом. Мы стали упорно их обстреливать на позициях под откосом и скалами у воды, надеясь вызвать их на холм. Тем временем Заал уехал с нашими конниками и обрезал на равнине телеграф и телефон в Маан.
Это продолжалось весь день. Была ужасная жара — жарче всего, что я прежде пережил в Аравии — волнение и постоянное движение сделали ее для нас еще тяжелее. Некоторые даже из стойких кочевников свалились под жестокими ударами солнца и уползли — или их оттащили — в скалы, чтобы прийти в себя в тени. Мы бегали туда-сюда, чтобы подвижностью возместить недостаток численности, даже выискивали на длинных пространствах горы новые точки, откуда отразить ту или иную атаку турок. Склоны гор были крутыми, и мы задыхались, и трава цеплялась, как маленькие ручонки, за наши лодыжки, когда мы бежали, и тянула нас назад. Острые известковые рифы, которые выдавались над скалами, ранили нам ноги, и задолго до вечера самые энергичные оставляли с каждым шагом ржавые следы крови на земле.
Наши винтовки так раскалились от солнца и стрельбы, что обжигали нам руки, и нам приходилось сдерживаться, считая каждый выстрел и тратя огромные усилия, чтобы он попал в цель. Скалы, на которые мы бросались, целясь, были раскалены так, что жгли грудь и руки, с которых потом кожа слезала лохмотьями. Эти тяготы заставляли нас испытывать жажду. Но даже вода была роскошью для нас: мы не могли отпустить людей, чтобы набрать достаточно воды из Батры; и, если мы все не могли пить, лучше было, чтобы не пил никто.
Мы утешались знанием того, что в закрытой долине у наших противников еще жарче, чем у нас в горах, и что они, белокожие турки, меньше приспособлены к жаркой погоде. Так что мы вцепились в них и не позволяли им ни двинуться, ни собраться, ни выйти против нас просто так. Они в ответ не могли сделать ничего стоящего. Их винтовки не попадали в нас, поскольку мы быстро и непредсказуемо двигались. К тому же мы могли только смеяться над их маленькими горными орудиями, когда они палили в нас. Снаряды летали над нашими головами и рвались позади в воздухе, и тем не менее, конечно, среди нас, на их взгляд из низины, над враждебной им вершиной холма.
Вскоре после полудня я получил тепловой удар, или притворился, что получил, так как смертельно устал от всего этого и больше не заботился о ходе дела. Поэтому я уполз во впадину, где текла струйка мутной воды в грязной чаше гор, и можно было высосать какую-то влагу, отфильтровав эту грязь рукавом. Ко мне присоединился Насир, задыхаясь, как загнанное животное, с потрескавшимися, кровоточащими губами, раздвинутыми в напряжении, и появился старый Ауда, широко шагая, с налитыми кровью немигающими глазами, его суровое лицо дергалось от возбуждения.
Он злобно усмехнулся, увидев, как мы лежали там, вытянувшись в поисках прохлады под берегом, и прохрипел мне: «Ну и как насчет ховейтат? Много говорят, ничего не делают?» «Так и есть, клянусь Богом, — бросил я в ответ, потому что был зол на всех вокруг и на себя самого, — они часто стреляют и редко попадают». Ауда, побледнев и дрожа от гнева, сорвал с головы покрывало и швырнул его на землю рядом со мной. Затем он бросился, как безумный, обратно в горы, крича своим людям ужасным, напряженным, хриплым голосом.
Они собрались к нему и вмиг рассыпались по горам. Я испугался, что все пошло не так, и пробился туда, где он стоял один на вершине, глядя на врага; но все, что он мне сказал: «Ищи своего верблюда, если хочешь посмотреть, как действуют старики». Насир подозвал своего верблюда, и мы сели в седло.
Арабы прошли перед нами в небольшую впадину, которая вела к низкому гребню; и мы знали, что гора уходила от него вниз удобным склоном в главную долину Аба эль Лиссан, где-то под источником. Все четыреста наших всадников на верблюдах сгрудились там, и враг их не видел. Мы подъехали к голове отряда и спросили Шимта, что происходит, и куда делись конники.
Он показал за хребет, на следующую долину над нами и сказал: «Там, с Аудой», — и, пока он говорил, вопли и выстрелы внезапно послышались из-за хребта. Мы поскорее дотолкали наших верблюдов до края и увидели, как пятьдесят наших верховых сходят с последнего склона на главную долину, как будто убегают, на полном скаку, стреляя из седла. Пока мы смотрели, двое или трое свалились, но остальные неслись вперед, как буря, на невероятной скорости, и турецкие пехотинцы, сбившиеся в кучу под скалой, готовые прорезать свой отчаянный путь прочь к Маану, едва наступил закат, начали вилять из стороны в сторону, и, наконец, сломались под натиском, добавив свое бегство к преследованию Ауды.
Насир прокричал мне окровавленным ртом: «Вперед!» — и мы бешено бросили своих верблюдов через горы, вниз, к голове бегущей колонны врага. Откос не был крутым для галопа на верблюдах, но достаточно крутым, чтобы сделать их скорость потрясающей, а шаг — неуправляемым; но арабы смогли растянуться направо и налево, стреляя в коричневых турок. Турки были в смятении перед этим ужасным, яростным ударом Ауды по их тылу и не замечали нас, идущих с восточного склона, и мы тоже взяли их врасплох с фланга; и выдержать атаку верховых верблюдов на скорости около тридцати миль в час было невозможно.
Моя верблюдица, выращенная племенем шерари, Наама, вырвалась вперед и ринулась вниз по горе с такой мощью, что мы скоро перегнали остальных. Турки выстрелили несколько раз, но в основном только визжали и бросались бегом; пули, которые они посылали в нас, не причиняли вреда, так как было крайне трудно превратить атакующего верблюда в недвижный труп.
Я попал в число первых и стрелял — конечно, из пистолета, потому что лишь опытный человек мог стрелять из винтовки, мчась верхом — когда вдруг мой верблюд запнулся и рухнул вперед, как подкошенный. Меня выбросило из седла, далеко пронесло по воздуху, и я с треском приземлился, что, казалось, вышибло из меня все силы и все чувства. Я лежал, безвольно ожидая, когда турки убьют меня, продолжая шептать про себя строки полузабытых стихов, ритм которых, может быть, вызванный в памяти долгим шагом верблюда, пришел мне в голову, когда мы скакали вниз с горы:
«Ведь я, Господь, из всех Твоих цветов я выбрал розы мирских печалей. Вот почему разбиты мои ноги, и глаза слепит мне пот».[82]
В то время как другая часть моего разума думала, на что же я буду похож, когда меня расплющит весь этот поток людей и лошадей.
Прошло много времени, и я дочитал свои стихи, и никакие турки не пришли, и ни один верблюд не наступил на меня; казалось, с моих ушей спала завеса: впереди слышался громкий шум. Я сел и увидел, что битва закончена, и наши собираются вместе и отрезают последние остатки армии противника. Тело моей верблюдицы лежало позади меня, как скала, и разделяло погоню на два потока; и в ее затылке была тяжелая пуля от моего пятого выстрела.
Мохаммед привел Обейда, моего запасного верблюда, и вернулся Насир, ведя турецкого командира, которого он, раненого, спас от гнева Мохаммеда эль Дейлана. Глупец отказывался сдаться и пытался отомстить нам св