талось пространство, чтобы впихнуть туда еще что-нибудь. Голод по-арабски — это вопль давно не кормленного изнуренного тела, падающего от слабости. Арабы существовали за счет внутренних ресурсов, и их организм до предела использовал все, что имел. Кочевая армия скупо унавоживала землю отходами.
Сорок два наших пленных офицера были невыносимой помехой. Они с отвращением узнали, насколько плохо мы снабжены; на самом деле они отказывались верить, что мы не обманываем их, чтобы позлить, и осаждали нас, требуя деликатесов, как будто у нас Каир был спрятан в седельных сумках. Насир и я спасались от них, засыпая. Мы всегда пытались отметить любую дарованную нам задержку лишней минутой покоя; ведь в пустыне нас оставляли в покое люди и мухи, только когда мы лежали на спине, закрыв покрывалами лица, и спали, или притворялись, что спали.
Вечером наша первая реакция на победу прошла, мы задумались, как удержать Акабу, раз мы завоевали ее. Мы постановили, что Ауда вернется в Гувейру. Там он будет прикрыт уступом Штара и песками Гувейры. Это обеспечит необходимую безопасность. Но мы еще добавим ему безопасности, в избытке осторожности. Мы поставим аванпост на двадцать миль к северу, в неприступных развалинах Набатейской Петры и установим связь между ним и постом в Делаге. Также Ауда должен послать людей в Батру, чтобы его ховейтат залегли полукругом на четырех позициях вокруг края высокогорий Маана, покрывая все подступы к Акабе.
Эти четыре позиции существовали независимо. Враг заучил дерзкие максимы Гольца о взаимосвязи укрепленных постов. Мы ожидали, что турки предпримут энергичное наступление против одного, и застрянут там на долгий месяц, не способные атаковать еще три, и станут чесать в затылке, удивляясь, почему не сдаются остальные.
За ужином мы пришли к выводу, что необходимо послать новости за сто пятьдесят миль, к британцам в Суэц, чтобы те выслали судно в подкрепление. Я решил добраться сам с отрядом из восьми человек, большей частью ховейтат, на лучших верблюдах отряда — среди них была даже знаменитая Джеда, семилетняя верблюдица, из-за которой клан новасера сражался с бени-сахр. Проезжая вокруг бухты, мы обсудили, как будем путешествовать. Если мы поедем не торопясь, щадя животных, они могут пасть от голода. Если мы поедем быстро, они могут сломиться от истощения или захромать посреди пустыни.
Наконец мы договорились ехать шагом, какой бы привлекательной ни была дорога, однако выдерживать столько часов в сутки, сколько позволит наша выносливость. В таких испытаниях человек, особенно иностранец, обычно сдавался прежде животного; а я при этом в течение последнего месяца проезжал по пятьдесят миль в день и был почти на пределе сил. Если я продержусь, мы достигнем Суэца за пятьдесят часов марша, и, чтобы исключить остановки на приготовление еды в дороге, мы взяли куски вареной верблюжатины и жареных фиников, завернутые в коврики, приторочив к седлам.
Мы въехали на откос Синая по дороге паломников, вырубленной в граните, со ступенями около трех с половиной футов. Подъем был трудным из-за спешки, и когда мы достигли гребня до заката, люди и верблюды дрожали от усталости. Одного верблюда мы послали назад как непригодного для дороги; других направили через равнину к каким-то колючим зарослям, которые они щипали около часа.
Около полуночи мы достигли Темеда, единственных колодцев на нашем маршруте, в чистой долине перед заброшенной караулкой Синайской полиции. Мы дали верблюдам отдышаться, напоили их и напились сами. И опять вперед, рысью через безмолвие ночи, такое глубокое, что мы то и дело вертелись в седле, нам мерещился шум вдали, под покрывалом звездной ночи. Но этот шум производили мы, с хрустом ступая по душистым зарослям вокруг нас, как среди призрачных цветов.
Мы шли до медленного рассвета. На восходе мы были далеко на равнине, через которую струи воды собирались к Аришу; и мы остановились, чтобы на минуту дать верблюдам поесть, хотя пастбищем это можно было назвать очень условно. И снова в седло, до полудня, и после полудня, когда за миражом поднялись одинокие развалины Нехля. Мы оставили их справа. На закате мы сделали часовой привал.
Верблюды были вялыми, а мы сами совсем устали; но Мотлог, одноглазый владелец Джеды, призвал нас к действию. Мы снова сели в седло и машинально поднялись на горы Митла. Луна появлялась и исчезала за их вершинами, очерченная в контурах пластами известняка, сияющими, как кристаллы снега.
На рассвете мы прошли дынное поле, посаженное каким-то отчаянным арабом на этой ничейной земле между армиями. Мы сделали еще один драгоценный часовой привал, отпустив верблюдов с отвращением искать пищи в песчаных долинах, а сами разбили незрелые дыни и освежили потрескавшиеся губы их мякотью. Затем — снова вперед, по жаре, еще один день, хотя жара в долине канала, постоянно освежаемая бризами с залива Суэц, никогда не была чрезмерно гнетущей.
К полудню мы были за дюнами, после веселого подъема и спуска по их волнам, как по горке, и на ровной поверхности за фризом неопределенных точек угадывался Суэц, среди кривляющегося и пузырящегося марева впереди, во впадине канала.
Мы дошли до крупных линий траншей, с фортами и колючей проволокой, дорогами и рельсами, все это было в разорении. Мы прошли их без помех. Нашей целью был Шатт, порт напротив Суэца на азиатском берегу Канала, и мы достигли его наконец, около трех часов дня, через сорок восемь часов после выхода из Акабы. Для вылазки кочевников это было хорошее время, а ведь мы были уставшими еще до выезда.
Шатт был в необычайном беспорядке, не было даже часовых, чтобы задержать нас: два-три дня назад сюда пришла чума. Так что старый лагерь был поспешно очищен и оставлен, а войска разбили бивуак в голой пустыне. Конечно, мы ничего об этом не знали и рыскали по пустым кабинетам, пока не нашли телефон. Я позвонил в штаб Суэца и сказал, что хочу переправиться.
Там сожалели, но это было не их дело. Управление Внутреннего водного транспорта ведало переправой через канал, пользуясь своими собственными методами. Подразумевалось, что они не совпадают с методами Генерального штаба. Не теряя надежды, так как я никогда не был поклонником своего номинального ведомства, я позвонил в канцелярию Внутреннего водного транспорта и объяснил, что прибыл в Шатт из пустыни со срочными новостями для штаба. Они извиняются, но именно сейчас у них нет свободных лодок. Они наверняка пошлют первую же утром и доставят меня в карантинный отдел: на этом они повесили трубку.
Глава LVI
Я провел в Аравии уже четыре месяца, постоянно в дороге. В последние четыре недели я проехал четырнадцать сотен миль на верблюде, не щадя себя ни в чем ради успеха войны; но я отказывался провести хоть одну лишнюю ночь в окружении знакомых вшей. Я хотел принять ванну и выпить чего-нибудь со льдом: переменить одежду, липнувшую к мерзким ранам, натертым седлом: съесть что-нибудь более удобоваримое, чем зеленые финики и верблюжьи жилы. Я снова пробился в Управление Внутреннего водного транспорта и говорил, как Златоуст. Это не возымело действия на них, и я разгорячился. Тогда они опять дали отбой. Я продолжал горячиться, когда дружеский голос военного телефониста с северным акцентом поплыл по проводам: «Что толку, сэр, говорить с этими вонучими водными ублудками».
Это было очевидной истиной, и невежливый оператор соединил меня с отделом грузового транспорта. Литтлтон, тамошний майор, из самых занятых, добавил к своим бесчисленным заботам еще одну — вылавливать по одному военные корабли в Красном море, вступающие в Суэцкий канал, и убеждать их (то-то рады были некоторые!) заваливать свои палубы припасами для Веджха или Йенбо. Так он перевез тысячи наших товаров и людей, бесплатно, вдобавок ко всем своим повседневным делам; и еще находил время посмеиваться над нашими занятными играми и над нами, занятным народом.
Он нас не подвел. Как только он услышал, кто я и где я, и что Внутренний водный транспорт ничего не делает, с трудностями было покончено. Его баркас готов; он будет в Шатте через полчаса. Я мог идти прямо в его кабинет, не объясняя (возможно, до настоящего времени, то есть до окончания войны), как это простой баркас вступил в священный канал без дозволения Водного директората. Все вышло так, как он сказал. Я послал своих людей и верблюдов на север, в Кубри, где по телефону из Суэца я собирался позаботиться об их питании и размещении в лагере для животных на азиатском берегу. Затем, конечно, их ожидала награда — лихорадочные и удивительные дни в Каире.
Литтлтон увидел мою усталость и сразу же отпустил в гостиницу. Когда-то она казалась бедной, но теперь стала для меня превосходной; и, когда я преодолел первое враждебное впечатление от меня и моего наряда, мне предоставили горячую ванну и холодные напитки (шесть на выбор), и обед, и постель моих мечтаний. Предупредительный офицер разведки, извещенный шпионами о замаскированном европейце в отеле «Синай», взял на себя заботу о моих людях в Кубри и обеспечил билеты и пропуска для меня в Каир на следующий день.
Усиленный «контроль» движения штатских в зоне канала внес разнообразие в скучное путешествие. Смешанная египетско-британская военная полиция обходила поезд, опрашивая нас и изучая наши пропуска. Не мешало вступить с контролерами в бой, поэтому на их расспросы по-арабски я отчеканил на чистом английском: «Штаб шерифа Мекки». Они были в изумлении. Сержант извинился: он не ожидал ответа. Я повторил, что я в форме штаба шерифа Мекки. Они оглядели мои босые ноги, белые шелковые одежды, золотой обруч на голове и кинжал на поясе. Невероятно! «Какой армии, сэр?» «Армии Мекки». «Никогда о такой не слышали; мы не знаем такой формы». «А черногорского драгуна вы узнали бы?»
Это было прямое попадание. Любые союзные войска в форме могли путешествовать без пропуска. Полиция и всех союзников-то не знала, не говоря уж об их форме. Может статься, я и вправду из какой-нибудь диковинной армии. Они отступили назад в коридор и поглядывали за мной, пока посылали телеграмму. Прямо перед Исмаилией в поезд зашел потный офицер разведки в мокром хаки, чтобы проверить мои заявления. Поскольку мы почти уже прибыли, я показал ему специальный пропуск в Суэц, о котором позаботился заранее, что дважды подтвердило мою невиновность. Это не доставило