ему удовольствия.
В Исмаилии пассажиры на Каир сошли, ожидая прибытия экспресса из Порт-Саида. В другом поезде светился пышный салон, из которого спускались адмирал Вэмисс, Бурместер и Невилл, вместе с очень крупным и важным генералом. Ужасное напряжение повисло над платформой, когда отряд ходил взад-вперед с важным разговором. Офицеры отдали честь раз, два, а они все ходили и ходили. Трижды отдавать честь — это было уже слишком. Кто-то отошел к забору и стоял навытяжку. Это были малодушные. Кто-то спасся бегством: это были презренные. Кто-то отвернулся к книжному стеллажу и стал с интересом изучать корешки книг: эти были застенчивыми. Остался один наглец.
Бурместер поймал мой взгляд. Он поинтересовался, кто я такой, ведь я загорел до багрового оттенка и был очень изможден путешествием. (Уже потом я обнаружил, что вес мой составлял меньше семи стоунов[83]). Однако он ответил; и я объяснил историю нашего необъявленного рейда на Акабу. Это взволновало его. Я просил, чтобы адмирал послал туда судно с припасами сейчас же. Бурместер сказал, что «Дафферин», который приходил этим днем, должен полностью загрузиться едой в Суэце, пойти прямо в Акабу и забрать пленных. (Превосходно!) Он прикажет это сам, не отвлекая адмирала и Алленби[84].
«Алленби! что он здесь делает?» — воскликнул я. «О, теперь он командующий». «А Мюррей?» «Уехал домой». Это были значительные новости, во многом затрагивающие меня; и я отошел в раздумьях, похож ли этот грузный, краснощекий человек на обычных генералов, и придется ли нам тратить шесть месяцев, вразумляя его. Мюррей и Белинда[85] начали так утомительно, что первые дни мы думали не о том, как победить врага, но как заставить собственных начальников позволить нам дышать. Только время и хитрости позволили нам обратить в свою веру сэра Арчибальда и его начальника штаба, которые в последние месяцы писали в Министерство обороны, рекомендуя арабское предприятие и особенно участие в нем Фейсала. Это было великодушием с их стороны и тайным триумфом — с нашей, так как они были странной парой в одной упряжке — Мюррей, сплошные мозги и когти, нервный, гибкий, изменчивый; Линден Белл, твердо стоящий на фундаменте профессиональной позиции, скрепленной проверкой и одобрением правительства, впоследствии подстриженной и отшлифованной до стандартной высоты.
В Каире мои сандалии прошлепали по тихим коридорам «Савоя» к Клейтону, который по привычке урезал свой обеденный перерыв, чтобы справиться с накопившейся работой. Когда я вошел, он взглянул из-за стола и буркнул «маш фади» (англо-египетское выражение «я занят»), но я заговорил и был встречен с изумлением. В Суэце прошлой ночью я нацарапал короткий доклад, так что нам пришлось говорить только о том, что следовало сделать. До конца часа позвонил адмирал, сообщив, что «Дафферин» грузит муку для своего неожиданного рейса.
Клейтон раздобыл шестнадцать тысяч фунтов золотом и охрану, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было срочное дело, чтобы Насир смог оплатить свои долги. Банкноты, которые мы выпустили в Баире, Джефере и Гувейре, представляли собой обещания уплатить столько-то подателю сего в Акабе, написанные карандашом на армейских телеграфных бланках. Это была великолепная система, но раньше никто не осмеливался выпускать банкноты в Аравии, потому что у бедуинов не было ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, а закопать банкноты тоже было нельзя. Поэтому против них существовали необоримые предубеждения, и ради нашего доброго имени следовало как можно скорее их выкупить.
Затем, в отеле, я попытался найти одежду, меньше привлекающую внимание, чем мой арабский наряд, но моль изъела весь мой прежний гардероб, и только через три дня я был, худо-бедно, одет прилично.
Тем временем я слушал о превосходстве Алленби и о последней трагедии Мюррея, этой второй атаке на Газу, к которой Лондон принудил его, слишком слабого или слишком дипломатичного, чтобы противостоять; и так мы были втянуты в то, что любой генерал, офицер штаба и даже солдат считал заранее проигранным. Потери составили пять тысяч восемьсот человек. Говорили, что Алленби собирает армию из свежих людей и сотен пушек, и что теперь все будет иначе.
Прежде чем я переоделся, главнокомандующий, заинтересованный, послал за мной. В моем докладе, вспоминая Саладина и Абу Обейду[86], я упирал на стратегическое значение восточных племен Сирии и их надлежащее использование для угрозы коммуникациям турок с Иерусалимом. Это совпадало с его устремлениями, и ему хотелось оценить меня.
Это было забавное интервью, так как Алленби был физически крупным и уверенным, а морально — таким величественным, что понятие о наших малых размерах доходило до него медленно. Он сидел на стуле, глядя на меня — не прямо, по своему обыкновению, а искоса, озадаченно. Он был только что из Франции, где в течение нескольких лет выступал зубчиком огромной машины, перемалывающей врага. Его голове была наполнена западными идеями о силе и значении пушек — наихудший опыт для нашей войны; но как кавалерист он был уже наполовину готов отбросить новые учения в этом непохожем азиатском мире, присоединившись к Доуни и Четводу на проторенном пути маневра и движения; и все же он едва ли был готов встретить такую диковинку, как я — босого человечка в шелковых одеждах, предлагающего обезоружить врага проповедью, если ему дадут припасы, оружие и двести тысяч соверенов, чтобы убеждать новообращенных и присматривать за ними.
Алленби не мог понять, насколько я действительно исполнитель и насколько — шарлатан. Озабоченность этим вопросом читалась в его взгляде, и я предоставил ему самому это решать. Он не задавал много вопросов, много не говорил, но изучал карту и слушал мой развернутый доклад о Восточной Сирии и об ее обитателях. Наконец он вскинул подбородок и сказал довольно прямо: «Что ж, я сделаю для вас все, что смогу», — и на этом закончил. Я не был уверен, до какой степени я зацепил его, но мы постепенно узнали, что он имел в виду именно то, что сказал; а то, что мог сделать генерал Алленби, могло удовлетворить даже самого ненасытного из его служителей.
Глава LVII
Перед Клейтоном я раскрыл душу до конца. Акаба была взята по моему плану и моими стараниями. Ее цена была оплачена моими мозгами и нервами. Я чувствовал в себе склонность и способность сделать много больше: если он сочтет, что я заслужил право быть самому себе хозяином. Арабы говорили, что каждый считает своих блох газелями; так я и считал в своей горячности.
Клейтон согласился, что блохи эти — энергичные и плодотворные; но возразил, что командование действующей армией не может было отдано офицеру, младшему по званию, чем остальные. Он предложил Джойса в качестве командующего офицера в Акабе: эта позиция подходила мне как нельзя лучше. Джойс был из тех, в ком можно найти отдых от этого мира: спокойный, постоянный, уравновешенный. Его дух, как пасторальный пейзаж, имел четыре угла зрения: озабоченный, дружеский, ограниченный, откровенный.
Он завоевал репутацию на вес золота в Рабеге и Веджхе, где он занимался именно той работой устроения армии и базы, которая была необходима в Акабе. Как Клейтон, он был хорошей перемычкой между противоположными сторонами, но он был более смешлив, чем Клейтон, имел широкие взгляды и был ирландцем, более шести футов ростом. В его природе было посвящать себя ближайшему делу и не тянуться на цыпочках к дальним горизонтам. К тому же у него было больше терпения, чем у любого известного истории архангела, и он отвечал только своей веселой улыбкой, когда я приходил к нему с революционными планами, и накидывал новые уздечки на шею дикого животного, которое он постепенно приручал.
Остальное было просто. Офицером снабжения у нас будет Гослетт, делец из Лондона, который навел в хаотичном Веджхе такой порядок. Самолеты еще не могли двинуться туда, но бронемашины могут отправиться прямо сейчас, как и сторожевой корабль, если адмирал проявит щедрость. Мы позвонили сэру Реджинальду Вэмиссу, и он проявил большую щедрость: его флагман, «Эвриал», будет там в первые же недели.
Это было просто гениально, так как в Аравии корабли ценились по числу труб, и «Эвриал», имеющий четыре, был выдающимся из кораблей. Его великолепная репутация убедила жителей гор, что мы и вправду — побеждающая сторона; а его огромная команда, побуждаемая Эверардом Филдингом, для развлечения построила нам хороший пирс.
С арабской стороны, я просил закрыть дорогостоящий и трудный Веджх и обеспечить переход Фейсала в Акабу со всей армией. Каиру это требование показалось неожиданным. Так что я зашел еще дальше, заметив, что сектор Йенбо-Медина тоже стал вчерашним днем, и посоветовал переместить в Акабу припасы, деньги и офицеров, предоставленных сейчас Али и Абдулле. Это было расценено как невозможное. Но исполнение моего желания касательно Веджха было мне даровано в качестве компромисса.
Затем я отметил, что Акаба — правый фланг Алленби, всего в сотне миль от его центра, но в восьмистах милях от Мекки. Поскольку арабы одержали победу, их действия будут все больше и больше перемещаться в область Палестины. Поэтому логичнее было бы переместить Фейсала с территории короля Хуссейна, чтобы он стал командующим армией союзной экспедиции в Египте под началом Алленби.
Эта идея заключала в себе сложности. «Примет ли ее Фейсал?» Я обсудил это с ним в Веджхе в прошлые месяцы. «А Верховный комиссар?» Армия Фейсала была крупнейшим и самым выдающимся из хиджазских подразделений: ее будущее не станет серым. Генерал Уингейт взял на себя полную ответственность за Арабское движение в самый мрачный его момент, крупно рискуя своей репутацией: посмеем ли мы его просить оставить ее авангард теперь, на самом пороге успеха?
Клейтон, зная Уингейта хорошо, не боялся поднять этот разговор с ним, и Уингейт сразу ответил, что если Алленби сможет извлечь прямую и крупную выгоду из Фейсала, для него будет долгом и удовольствием отдать его, в интересах всего нашего представления.