Я сбежал вниз к развалинам посмотреть, что наделала мина. Мост обвалился; и в его провал рухнул передний вагон, который был наполнен больными. От удара убило всех, кроме трех-четырех, и смешало умерших и умирающих в кровоточащую груду у расщепленной части вагона. Один из тех, кто еще был жив, лихорадочно кричал слово «тиф». И я забил дверь клином и оставил их там.
Следующие вагоны сошли с рельсов и разбились; у некоторых непоправимо согнулись рамы. Второй паровоз превратился в груду дымящегося побелевшего железа. Его ведущие колеса были задраны вверх, разворотив сбоку топку. Будка и тендер были изогнуты лоскутами, среди сваленных в кучу камней береговых устоев моста. Этот паровоз никогда бы уже не поехал. Передний паровоз отделался легче: хотя сильно сошел с рельсов и лежал на боку, с взорванной будкой, но пар в нем был под давлением, и коробка передач нетронута.
Крупнейшей нашей задачей было разрушение локомотивов, и я держал в руках коробку пироксилина с запалом и детонатором, уже приготовленными, чтобы сделать этот случай верным. Теперь я установил их на внешнем цилиндре. Лучше было бы установить на бойлере, но шипение пара вселило в меня страх перед общим взрывом, который разбросал бы моих людей, копошившихся, как муравьи, среди добычи, вместе с зубчатыми частями разорванного паровоза. Но они не закончили бы грабеж, пока не пришли бы турки. Итак, я зажег запал, и через полминуты, когда он уже догорал, не без труда отвел расхитителей немного назад. Затем заряд взорвался, разнося цилиндр в осколки, и ось вместе с ним. В тот момент меня беспокоила неуверенность, достаточен ли был ущерб; но турки впоследствии нашли паровоз невозможным для использования и разобрали его.
Долина была странным зрелищем. Арабы, обезумев, носились вокруг, как угорелые, с непокрытыми головами и полуголые, вопя, стреляя в воздух, вцепляясь друг в друга когтями и лупя кулаками, крушили открытые вагоны и шатались туда-сюда с бесконечными тюками, которые потрошили около рельсов и разбрасывали, ломая все, что им было не по вкусу. Поезд был укомплектован беженцами и больными, добровольцами для лодочной службы на Евфрате, и семьями турецких офицеров, возвращающимися в Дамаск.
Вокруг было разбросано несметное количество ковров; дюжины матрасов и цветных одеял, груды простыней, мужская и женская одежда во всем своем разнообразии, часы, горшки для еды, продукты, украшения и оружие. С одной стороны стояло тридцать-сорок женщин в истерике, без покрывал, рвущих на себе одежду и волосы, визжащих и обезумевших. Арабы, не обращая на них внимания, продолжали уничтожать домашний скарб, заполняя награбленным абсолютно все. Верблюды стали общей собственностью. Каждый в неистовстве наваливал на ближайшего верблюда все, что мог унести, и пинал его на запад, в пустыню, а сам опять поворачивался к тому, что привлекало его. Видя, что я сравнительно не занят, женщины помчались ко мне и вцепились в меня, воя о пощаде. Я убеждал их, что все обойдется; но они не отставали, пока меня не выручили несколько их мужей. Они отпихнули своих жен и обхватили мои ноги в агонии ужаса перед мгновенной смертью. Зрелище турок, настолько сломленных, было отвратительно: я отбился от них пинками, насколько мог это сделать босиком, и, наконец, вырвался на свободу.
Затем группа австрийцев, офицеров и сержантов, тихо обратилась ко мне по-турецки по поводу своего размещения. Я ответил на ломаном немецком, в это время один из них на английском просил о враче для своих ран. У нас не было врача; но это и не имело значения, так как он был смертельно ранен и умирал. Я сказал им, что турки вернутся через час и позаботятся о них. Но он был мертв уже до этого, как и большинство других (инструкторов по новым горным гаубицам «шкода», направленным в Турцию для войны в Хиджазе), потому что между ними и моей охраной разгорелась ссора, и один из них выстрелил из пистолета в молодого Рахейля. Мои разъяренные люди перерезали их всех, кроме двоих-троих, прежде чем я мог вернуться и вмешаться.
Насколько было видно в суете, наша сторона не понесла потерь. Среди девяноста военнопленных было пять египетских солдат в нижнем белье. Они узнали меня и объяснили, что в ночной вылазке Дэвенпорта под вади Аис их отрезали и взяли в плен турки. Они рассказали мне кое-что о трудах Дэвенпорта: о его постоянной кропотливой работе в секторе Абдуллы, где он поддерживал жизнь, месяц за месяцем, без какой-либо помощи, которую нам оказывали победы и местный энтузиазм. Лучшими его помощниками были такие же бесстрашные пехотинцы, как эти, которых я отправил, чтобы увести пленных к назначенному месту нашего сбора в соляных скалах.
Глава LXVII
Льюис и Стокс пришли мне на помощь. Я несколько беспокоился за них, так как арабы, потеряв рассудок, были так же готовы напасть на друга, как на недруга. Три раза мне пришлось защищаться самому, когда они притворялись, что не узнают меня, и вцеплялись в мои вещи. Однако сержантская форма хаки, в пятнах от войны, мало кого привлекала. Льюис вышел на восток от железной дороги сосчитать тридцать человек, которых он уложил; и случайно нашел турецкое золото и трофеи в их ранцах. Стокс прошелся вдоль разрушенного моста, увидел там тела двадцати турок, разорванные на части его вторым снарядом, и поспешно вернулся.
Ахмед пришел ко мне с полными руками добычи и проорал (ни один араб в запале победы не в состоянии разговаривать нормально), что какая-то старуха в последнем вагоне не желает видеть никого, кроме меня. Я сразу послал его с пустыми руками за моим верблюдом и вьючными верблюдами, чтобы убрать пушки; так как вражеский огонь был теперь явно слышен, и арабы, удовлетворенные добычей, скрывались один за другим в горы, уводя перед собой спотыкающихся верблюдов в безопасное место. Дурной тактикой было оставлять пушки до конца; но сумятица первого опыта и его оглушительный успех затуманили наши суждения.
В конце вагона сидела дряхлая и сильно трясущаяся арабская дама, которая спросила меня, что происходит. Я объяснил. Она сказала, что хоть она — старый друг Фейсала и когда-то принимала его в гостях, но слишком слаба для дороги, и ей придется ждать смерти здесь. Я ответил, что ей не причинят вреда. Турки почти уже прибыли и соберут все, что осталось от поезда. Она приняла это и попросила меня найти ее старую негритянку, чтобы принести ей воды. Рабыня наполнила чашку у струи из тендера первого паровоза (вкусная вода, которой Льюис утолял жажду), и затем я отвел ее к благодарной хозяйке. Месяцы спустя ко мне тайно пришло письмо из Дамаска и хорошенький белуджистанский коврик от госпожи Айеши, дочери Джеллал эль Леля из Медины, в память о нашей странной встрече.
Ахмед так и не привел верблюдов. Мои люди, охваченные жадностью, рассеялись по земле с бедуинами. Сержанты и я остались одни у развалин, которые были теперь в странной тишине. Мы начали бояться, что придется покинуть пушки и бежать, но сразу же увидели двух верблюдов, несущихся назад. Заал и Ховеймиль хватились нас и вернулись на поиски.
Мы свернули наш единственный кусок изоляционного кабеля. Заал спрыгнул со своего верблюда, чтобы я сел и ехал; но вместо этого мы нагрузили на него провода и взрыватель. Заал нашел время посмеяться над нашей странной добычей — после всего золота и серебра из поезда. Ховеймиль тяжело хромал от старой раны в колене и не мог идти, но мы заставили его верблюда встать на колени и взгромоздили на него «Льюисы», связанные казенными частями друг к другу, как ножницы, позади седла. Оставались минометы; но снова возник Стокс, неумело ведя за нос вьючного верблюда, которого он нашел заблудившимся. Мы спешно погрузили минометы, посадили Стокса (еще слабого от дизентерии) в седло Заала вместе с «льюисами» и послали троих верблюдов самым легким шагом, под присмотром Ховеймиля.
Тем временем Льюис и Заал в укромной, невидимой лощине за прежней огневой позицией соорудили костер из патронов в коробках, бензина и мусора, вокруг уложили барабаны от «Льюисов» и лишние патроны; а на верхушке осторожно поместили несколько свободных снарядов от мортиры Стокса. Затем мы отбежали. Когда пламя добралось до кордита и аммонала, послышался долгий колоссальный шум. Тысячи патронов взорвались очередями, как масса пулеметов, и снаряды с ревом взрывались толстыми столбами пыли и дыма. Турки, обходящие нас с флангов, потрясенные внушительной обороной, поняли, что мы в силе и укреплены. Они остановили свой напор, укрылись и начали осторожно окружать нашу позицию и производить правильную рекогносцировку, а мы тем временем, задыхаясь, поспешили в укрытие среди хребтов.
Дело, казалось, завершилось счастливо, и мы были рады уйти, не понеся потерь, больших, чем мои верблюды и багаж, хотя он включал драгоценное снаряжение сержантов. Однако в Рамме была пища, и Заал считал, что мы можем найти нашу собственность с другими, которых ждали впереди. Так оно и было. Мои люди были нагружены добычей, и с ними были все наши верблюды, сбрую которых поспешно освобождали от награбленного, чтобы приготовить нам место для сидения.
Я мягко объяснил все, что я думаю о тех двоих, которым приказали привести верблюдов, когда прекратится огонь. Они уверяли, что взрыв всех разбросал в страхе, а потом среди арабов каждый присваивал то животное, которое видел. Это, возможно, было правдой; но мои люди были также здоровы и справились бы. Мы спросили, есть ли раненые, и послышался голос, что мальчик из Шимта — очень рисковый паренек — был убит в первом броске на поезд. Этот бросок был ошибкой, предпринятый без указаний, поскольку орудия Льюиса и Стокса должны были уверенно закончить дело при правильном срабатывании мины. Поэтому я чувствовал, что в его потере не было моей прямой вины.
Три человека были легко ранены. Затем один из рабов Фейсала соизволил заметить, что не хватает Салема. Мы созвали всех вместе и опросили. Наконец один араб сказал, что видел его лежащим раненым прямо рядом с паровозом. Это напомнило Льюису, что он видел там тяжело раненого негра на земле, не зная, что это один из нас. Мне об этом не сказали, и я был рассержен, так как половина ховейтат должна была это знать, как и то, что Салем на моем попечении. По их вине я во второй раз оставил за спиной друга.