слишком хорошо.
После еды, когда мы брели назад по серым сухим канавам, похожим на бивни мамонта, которые потоки воды вырыли глубоко в волокнистой грязи, я поднял перед Заалом вопрос о моих планах экспедиции к мостам Ярмука. Ему очень не понравилась эта идея. Заал в октябре не был Заалом августовским. Победа превратила неутомимого отважного всадника, которым он был весной, в осторожного человека, для которого обретенное богатство сделало жизнь драгоценной. Весной он повел бы меня куда угодно, но последний набег был испытанием для его мужества, и теперь он сказал, что сядет в седло, только если я лично буду настаивать на этом.
Я спросил, какой отряд мы можем составить; и он назвал трех человек из лагеря как хороших товарищей для столь отчаянного предприятия. Остальное племя было в стороне, недовольное. Взять трех товейха было хуже, чем бесполезно, потому что одно их самомнение способно разгорячить остальных, а сам по себе их отряд будет слишком малым, чтобы действовать в одиночку: итак, я сказал, что попытаю счастья где-нибудь еще. Заал не скрывал облегчения.
Пока мы все еще обсуждали, что делать (я нуждался в советах Заала, одного из лучших всадников среди всех живущих на земле, и самого компетентного судьи для моего полусырого плана), испуганный парень примчался к нашему очагу для кофе и выпалил, что какие-то всадники в облаке пыли быстро подходят со стороны Маана. У турок там был полк на мулах и полк кавалерии, и они всегда хвастались, что однажды навестят абу-тайи. И вот мы вскочили, чтобы встретить их.
У Ауды было пятнадцать человек, из которых пять — полноценные, а остальные — седобородые старцы или мальчишки, но у нас был отряд в тридцать человек, и я посочувствовал турецкому командиру, выбравшему для внезапной атаки именно тот день, когда у ховейтат гостит отделение индийских пулеметчиков, знающих свое дело. Мы собрали и поставили на колени верблюдов в глубоких каналах, разместили «виккерсы» и «льюисы» в остальных из этих природных траншей, прекрасно загороженные кустами алкали, и они поднимались над ровной поверхностью на восемьсот ярдов в каждую сторону. Ауда сложил свои палатки и бросил своих стрелков с винтовками на поддержку нашего огня; и, когда мы спокойно ждали, первый конник подъехал по берегу к нам, и мы увидели, что это были Али ибн эль Хуссейн и Абд эль Кадер, пришедшие в Джефер со стороны врага. Мы весело воссоединились, пока Мохаммед готовил вторую порцию риса с помидорами для Али. Они потеряли двух человек и лошадь в ночной перестрелке на рельсах.
Глава LXXIII
Ллойд должен был ехать отсюда в Версаль, и мы попросили у Ауды проводника, чтобы доставить его через железную дорогу. Найти человека не составляло труда, но крайне сложно было найти ему транспорт, так как верблюды ховейтат были на пастбище, а ближайшее пастбище лежало в целом дне пути на юго-запад от этих пустынных колодцев. Я разрешил эту проблему, выделив животное для нового проводника из своих собственных. Выбор пал на мою почтенную Газалу, беременность у которой проходила тяжелее, чем мы думали. Еще раньше, чем закончилась бы наша долгая экспедиция, она не годилась бы для спешной работы. Поэтому, чтобы воздать честь хорошей посадке и бодрому духу Торна, его переместили на нее, а ховейтат в это время стояли вокруг, разинув рты. Они ценили Газалу превыше всех верблюдов в пустыне и заплатили бы немало за честь прокатиться на ней; и вот ее отдают солдату, из-за розового лица и распухших от офтальмии глаз похожему на зареванную женщину; как заметил Ллойд, он смахивал на похищенную монашку. Грустно было расставаться с Ллойдом. Он был понимающим, мудрым помощником и желал нашему делу добра. К тому же он был единственным образованным человеком с нами в Аравии, и в эти несколько дней, проведенных вместе, наши умы уносились далеко, обсуждая любую книгу, все что угодно на небе и на земле, что пересекало нашу фантазию. Когда он уехал, нам снова оставались только война, племена, верблюды, и так без конца.
Ночь началась с избытка подобной работы. Дела ховейтат надлежало привести в порядок. После наступления темноты мы собрались вокруг очага Ауды, и я часами пытался захватить этих людей, вглядываясь в эти лица, освещенные огнем, играя перед ними всем запутанным искусством, известным мне, вылавливая то одно, то другое (легко было видеть вспышки в их глазах, когда слова достигали цели), или снова шел по ложному пути, теряя минуты драгоценного времени без ответа. У абу-тайи были столь же крепкие лбы, сколь и крепкие тела, и жар убежденности долго выгорал в них за время напряженной работы.
Постепенно я завоевывал свои позиции, но спор около полуночи еще продолжался, когда Ауда поднял свою палку и призвал к молчанию. Мы прислушались, размышляя, что за опасность, и через некоторое время услышали раскаты эха, последовательность ударов, слишком глухих, широких и медленных, чтобы быстро отозваться в наших умах. Это было похоже на далекие, очень низкие раскаты грома. Ауда поднял свои изможденные глаза к западу и сказал: «Английские пушки!» Алленби выходил на подготовку, и его звуки помогли мне, поставив мое дело вне обсуждения.
На следующее утро атмосфера лагеря была спокойной и сердечной. Старый Ауда, трудности которого на этот раз кончились, тепло обнял меня, призывая к миру между нами. В последний момент, когда я стоял, поставив ногу на взнузданного верблюда, он прибежал снова, заключил меня в объятия и притянул к себе. Его борода кольнула мне ухо, когда он беспокойно прошептал мне: «Берегись Абд эль Кадера». Вокруг было слишком много народа, чтобы говорить подробнее.
Мы шагали вверх через нескончаемые, но волшебно прекрасные равнины Джефера, пока нас не застигла ночь у подножья кремнистого откоса, как утеса над равниной. Мы разбили там лагерь, в кишевшей змеями рощице. Наши переходы были короткими и очень нетрудными. Индийцы оказались неопытными в пути. Они провели недели, шагая вглубь страны из Веджха, и я сгоряча счел их всадниками; но теперь, на хороших животных и стараясь изо всех сил, они могли покрывать лишь по тридцать пять миль в день, что для остального отряда было просто отдыхом.
Так что для нас каждый день был легким, без усилий, практически свободным от напряжения тела. Прекрасная погода с туманными рассветами, мягким солнцем и вечерней прохладой добавила странное спокойствие природы к спокойствию нашего похода. Это было бабье лето, и оно проходило, как припоминаемый сон. Я чувствовал только, что все вокруг очень мягко, очень удобно, что в воздухе разлито блаженство, и мои друзья довольны. Такие идеальные условия должны были предвещать завершение наших удачных времен; но эта уверенность, так как ей не бросала вызов никакая восставшая надежда, только углубляла осенний покой нашего настоящего. Не было ни одной мысли, ни одной заботы вообще. Мой ум застыл в те дни, как никогда в моей жизни.
Мы разбили лагерь для обеда и полуденного отдыха — солдатам нужно было трехразовое питание. Внезапно поднялась тревога. Люди на лошадях и верблюдах появились с запада и с севера, и быстро приближались к нам. Мы схватились за винтовки. Индийцы, привыкая к внезапным сигналам тревоги, теперь подхватили свои «виккерсы» и «льюисы» и готовились к бою. Через тридцать секунд мы были в полной оборонительной позиции, хотя в этой мелкой местности у нашего положения было мало преимуществ. Впереди каждого фланга была моя охрана в своих блестящих нарядах, вытянувшись между серыми пучками травы, винтовки любовно прижаты к щекам. За ними — четыре аккуратные группы индийцев в хаки, присевшие у своих пулеметов. За ними залегли люди шерифа Али, и сам он в середине, босиком, зоркий, легко склонившись к своей винтовке. На заднем плане всадники на верблюдах уводили пасущихся животных под прикрытие нашего огня.
Наш отряд представлял собой зрелище. Я был восхищен им, и шериф Али призывал нас сдержать огонь, пока атака не станет реальной, когда Авад выскочил с веселым смехом и побежал к врагу, размахивая рукой над головой в знак дружбы. Они выстрелили в него, точнее, рядом с ним, не попав. Он лег и выстрелил в ответ один раз, целя прямо поверх головы ближайшего всадника. Этот выстрел и наше настороженное молчание озадачили их. Они сбились в нерешительную группу, и после минутного обсуждения замахали в ответ своими покрывалами, не слишком искренне отвечая на наш знак.
Один из них подъехал к нам на фут. Авад, защищенный нашими винтовками, прошел двести ярдов ему навстречу и увидел, что он из племени сухур; тот, услышав наши имена, разыграл удивление. Мы прошли вместе к шерифу Али, а на расстоянии за нами следовали остальные, после того, как они увидели наш мирный прием. Это был боевой отряд племени сухур из Зебна, которые разбили лагерь, как мы и ожидали, впереди, в Баире.
Али, в ярости из-за предательского нападения на нас, угрожал им всевозможными муками. Они угрюмо проглотили его тираду, сказав, что бени-сахр имеют привычку обстреливать незнакомцев. Али согласился, что это у них в привычках, и что это хорошая привычка в пустыне, но возразил, что их необъявленное появление перед нами с трех сторон напоминало подготовленную засаду. Бени-сахр были опасной бандой, недостаточно чистокровными кочевниками, чтобы держаться кочевого кодекса чести или повиноваться закону пустыни; и недостаточно крестьянами, чтобы забросить грабежи и набеги.
Наши запоздалые помощники отправились в Баир объявить о нашем приходе. Мифлех, вождь их клана, счел лучшим стереть в нас впечатление от плохого приема публичным представлением, на которое вышли все люди и лошади, приветствуя нас дикими криками, галопом и курбетами, множеством выстрелов и выкриков. Они крутились вокруг нас в отчаянной гонке, грохоча копытами по скалам с неутомимостью конников, не обращая внимания на наше равнодушие, постоянно сбиваясь в колонны и рассыпались, просовывая винтовки под шеи наших верблюдов. Облака раскаленной меловой пыли поднимались вокруг, и голоса людей хрипли.
В итоге парад рассеялся, но тогда Абд эль Кадер, считая своим долгом завоевать авторитет даже среди дураков, почувствовал, что должен утвердить свою доблесть. Они кричали Али ибн эль Хуссейну: «Пусть Бог дарует победу нашему шерифу», и натягивали поводья рядом со мной, крича: «Привет тебе, Оранс, предвестник боя». И вот он поднял на дыбы свою лошадь, под высоким мавританским седлом, и начал медленно поворачивать ее, выкрикивая «хуп, хуп» своим хриплым голосом и беспрестанно паля из пистолета в воздух.