Бедуины, изумленные этим представлением, молча глядели на него, пока Мифлех не подошел к нам, сказав, по своему обыкновению льстиво: «Бога ради, отзовите вашего слугу, ведь он не умеет ни стрелять, ни скакать верхом, и если кого-нибудь заденет, то испортит нам всю сегодняшнюю удачу». Мифлех не знал, что для его беспокойства имелись основания в семейной истории. Брат Абд эль Кадера был чуть ли не мировым рекордсменом по роковым несчастьям с автоматическими пистолетами, уже три таких случая произошло в кругу его дамасских друзей. Али Риза-паша, главный местный гладиатор, сказал как-то: «Три вещи абсолютно невозможны: первая, что Турция выиграет эту войну; вторая, что Средиземное море обратится в шампанское; и третья, что меня когда-нибудь увидят рядом с вооруженным Мохаммедом Саидом».
Мы разгрузились у развалин. Черные палатки бени-сахр стояли за нами, как стадо коз, пятнами в долине. Посланник сделал нам знак пройти в палатку Мифлеха. Сначала, однако, у Али возникли вопросы. По просьбе бени-сахр Фейсал выслал отряд каменщиков и копателей колодцев племени биша, чтобы восстановить разрушенный колодец, из которого мы с Насиром доставали гелигнит на пути в Акабу. Они провели месяцы в Баире и все еще докладывали, что работа далеко не окончена. Фейсал уполномочил нас провести расследование причин дорогостоящих задержек. Али выяснил, что люди биша жили в свое удовольствие и вынуждали арабов обеспечивать их мясом и мукой. Он предъявил им обвинение. Они изворачивались напрасно, так как у шерифов был натренированный судейский инстинкт, и Мифлех готовил нам грандиозный ужин. Мои люди возбужденно шептались, что видели, как резали овец за его палаткой на высоком холмике над могилами. Поэтому правосудие Али неслось, как на крыльях, прежде чем внесли котлы с едой. Он выслушал и приговорил виновных в одну минуту, и правосудие свершили его рабы среди развалин. Они вернулись слегка смущенные, целовали ему руки в знак покорности и прощения, и воссоединенный отряд вместе преклонил колени перед мясом.
Пиры ховейтат истекали жиром, у бени-сахр он лился через край. Наши одежды были забрызганы, губы лоснились, кончики пальцев были ошпарены. Когда голод был приглушен, руки двигались медленнее, но до окончания еды было еще далеко, когда Абд эль Кадер крякнул, внезапно поднялся на ноги, обтер руки платком и уселся на ковры у стены палатки. Мы замешкались, но Али пробормотал: «Деревенщина», — и наша работа продолжалась, пока все наши люди не были сыты, и самые крепкие из нас стали слизывать застывший жир со слипающихся пальцев.
Али прочистил горло, и мы вернулись на свои ковры, вторая и третья очередь насыщались вокруг сковороды. Немного людей, пять или шесть, в грязных халатах, сидели там, важно объедаясь, орудуя обеими руками, все, от первого до последнего; и наконец, с разбухшими животами и лицами, лоснящимися от жира, спотыкаясь, молча уходили прочь, торжествующе прижимая к груди огромное ребро.
Перед палаткой собаки шумно грызли сухие кости, и раб Мифлеха в углу, расколов череп овцы, высасывал мозги. Абд эль Кадер тем временем сидел, плевался, рыгал и ковырял в зубах. Наконец он послал одного из слуг за аптечкой и налил себе микстуры, ворча, что жесткое мясо не на пользу его желудку. Он намеревался такой неучтивостью составить себе репутацию величия. Своих поселян он, несомненно, мог таким образом запугать, но Зебн был слишком близок к пустыне, чтобы жить по крестьянским меркам. К тому же сегодня у них перед глазами был противоположный пример Али ибн эль Хуссейна, прирожденного властелина пустыни.
Его манера подниматься от еды всем вместе относилась к центральным районам. На краю возделанных земель, среди полукочевого населения каждый гость выскальзывал в сторону, когда наедался. Аназе, самые северные, сажали пришельцев одних и в темноте, чтобы те не стеснялись своего аппетита. Все это были модели поведения; но среди уважающих себя кланов в основном пользовалась почетом манера шерифов. Так что бедного Абд эль Кадера просто не поняли.
Он убрался прочь, и мы сидели у входа в палатку, над темной впадиной; теперь она была вся в маленьких созвездиях костров; казалось, они отражали небо вверху или подражали ему. Была тихая ночь, только собаки вслед друг за другом хором завывали и, когда вой стал реже, мы снова услышали плотный, упорный говор тяжелых пушек, готовящих атаку на Палестину.
Под этот аккомпанемент артиллерии мы рассказали Мифлеху, что собираемся совершить набег на округ Дераа, и были бы рады видеть его и около пятнадцати его соплеменников с нами, всех на верблюдах. После нашей неудачи с ховейтат мы решили не объявлять наш прямой объект, не то его рискованный характер разубедит наших партизан. Однако Мифлех согласился сразу, с явной торопливостью и удовлетворением, обещая привести с собой пятнадцать лучших людей своего племени и собственного сына. Этот парень, по имени Турки, был старой любовью Али ибн эль Хуссейна, животное начало в каждом взывало друг к другу, и они неразлучно бродили вокруг, получая удовольствие от прикосновений и молчания. Он был светлокожим, с открытым лицом, около семнадцати лет, невысокий, но широкоплечий и сильный, с круглым веснушчатым лицом, вздернутым носом и очень короткой верхней губой, которая показывала его крепкие зубы, но придавала ему довольно сумрачный вид, не сочетавшийся с его веселыми глазами.
Мы узнали его мужество и верность в двух критических ситуациях. Его добродушие контрастировало с просительной манерой, унаследованной от отца, лицо которого было изъедено алчностью. Турки постоянно беспокоился о том, чтобы все считали его мужчиной среди мужчин; и он всегда искал случая совершить что-нибудь дерзкое и чудесное, чтобы похвастаться своей храбростью перед девушками своего племени. Он сверх меры обрадовался новому шелковому платью, что я подарил ему за обедом, и, чтобы показать его, дважды прошелся по палаточному поселку без покрывала, подкатываясь к тем, кто казался вялым после нашей встречи.
Глава LXXIV
Стемнело задолго до того, как наш караван оставил Баир, напившись. Мы, вожди, ждали дольше, пока зебн не будут готовы. Приготовления Мифлеха включали визит к Эссаду, предполагаемому предку клана, то есть к его богато украшенному захоронению около могилы Аннада. Бени-сахр были уже достаточно оседлыми, чтобы принять предрассудки семитских деревень — священные места, святые деревья и захоронения. Шейх Мифлех думал, что сделает этот случай верным, если добавит еще один головной шнур к пестрой коллекции шнуров, обернутых вокруг надгробного камня над головой Эссада, и, что характерно, попросил нас обеспечить ему это подношение. Я вручил ему один из моих, богатый, красно-серебряный, шелковый, из Мекки, заметив, что благодать пребудет с дающим. Бережливый Мифлех всучил мне в обмен полгроша, чтобы это считалось покупкой; а когда я проходил мимо несколько недель спустя и увидел, что украшение исчезло, он громко проклинал при мне святотатство какого-то безбожного шерари, ограбившего его предка. Турки мог бы рассказать об этом больше.
Крутая старая тропа вывела нас из вади Баир. У гребня хребта мы нашли остальных, расположившихся лагерем на ночь вокруг костра, но на этот раз не было ни разговоров, ни кофе. Мы лежали близко друг к другу, затаившись и напрягая уши, чтобы расслышать трескотню пушек Алленби. Они говорили красноречиво; и от их пальбы запад вспыхивал молниями.
На следующий день мы прошли слева от Тляйтахват, «Трех сестер», белых чистых вершин, которые отмечали, как ориентир, высокий водораздел, лежащий за день пути отсюда, и спустились по мягким покатым склонам за ними. Нежное ноябрьское утро обладало мягкостью английского лета, но его красоту пришлось отогнать от себя. Я тратил свободное время на привалах и ехал на переходах среди бени-сахр, которые приучали мое ухо к своему диалекту и наполняли мою память замечаниями о племени, семейных или личных делах, что вырывались у них.
В малонаселенной пустыне каждый человек, достойный уважения, знал себе подобных, и вместо книг они изучали свою генеалогию. Показать недостаток подобных знаний — значило выставить себя дурно воспитанным или чужаком; а чужаки не допускались ни к задушевной беседе, ни к советам, ни к доверию. Ничто не было так утомительно, но и так важно для успеха моей цели, как эта постоянная гимнастика ума, чтобы можно было обладать показным всеведением каждый раз при встрече с новым племенем.
На закате мы разбили лагерь в притоке вади Джема, у каких-то кустов с чахлой серо-зеленой листвой, которые порадовали наших верблюдов, а нас снабдили топливом. Этой ночью пушки звучали очень отчетливо и громко, возможно, потому что Мертвое море, лежащее между нами, разбрасывало раскаты эха по нашему высокому плато. Арабы шептались: «Они ближе; англичане наступают; пощади, Господи, людей под этим дождем». Они думали с сочувствием о страдающих турках, так долго бывших их слабыми угнетателями; и за их слабость, хоть они и были угнетателями, они любили их больше, чем сильных иностранцев с их слепым равнодушным правосудием.
Арабы мало уважали силу: они больше уважали мастерство и часто добивались его в завидной степени: но больше всего они уважали прямоту и искренность, почти единственное оружие, которое Бог не включил в их арсенал. Турки обладали всем этим по очереди, и так зарекомендовали себя арабам в течение долгого времени, что они не боялись турок в массе. Эта разница между массовым и личным значила очень много. Бывали англичане, которых арабы лично предпочитали туркам или иностранцам; но в силу этого обобщать и говорить, что арабы стоят за англичан, было бы безумием. Каждый иностранец устраивал среди них свое собственное скудное ложе.
Мы были на ногах рано, намереваясь предпринять долгий путь к Аммари до заката. Мы пересекали хребет за хребтом, устланные ковром выжженного на солнце кремня, заросшие крошечными растениями шафрана, такими яркими и такими близкими, что все казалось золотым. Сафра эль Джеша — так называли это место сухур. Глубина долин составляла какие-то дюймы, их русла были зернистыми, как марокканская кожа, в запутанных извилинах, в бесчисленных ручьях воды от последнего дождя. Каждый изгиб набух серой коркой песка, отвердевшего от грязи, иногда сверкающего кристаллами