соли, а иногда покрытого грубой выступающей щеткой полузасыпанных корней. Эти устья долин, впадающих в Сирхан, были всегда богатыми пастбищами. Когда в их впадинах была вода, племена собирались и населяли кругом палаточные городки. Бени-сахр, ехавшие вместе с нами, разбивали когда-то здесь такой лагерь, и, пока мы пересекали однообразные низины, они показывали то на одну, то на другую неприметную впадину, заросшую вереском, с прямыми желобками, и говорили: «Там была моя палатка, а там лежал Хамдан эль Саих. Смотри, там сухие камни, где спал я, а рядом — Тарфа. Смилуйся над ней, Боже, она умерла в год самха, в Снайнирате, от укуса гадюки».
Около полудня отряд верблюдов поскакал из-за гребня быстрой рысью прямо на нас. Малыш Турки бросил свою старую верблюдицу в галоп, держа карабин на бедрах, чтобы выяснить, что это значило. «А, — крикнул мне Мифлех, когда они были еще за целую милю, — там, впереди, Фахад на своей Шааре. Они наши родичи», — и точно, так оно и было. Фахад и Адхуб, главные военные вожди зебн, стояли лагерем на западе, при железной дороге у Зизы, когда к ним пришел один из гомани с новостями о нашем походе. Они сразу сели в седло и, не жалея сил, нагнали нас всего на полпути. Фахад учтиво и мягко упрекнул меня, что мы едем по их району искать приключений, пока сыны его отца лежат в своих палатках.
Фахад был меланхоличным, неразговорчивым человеком лет тридцати, с мягким голосом, белым лицом, выщипанной бородой и трагическими глазами. Его младший брат, Адхуб, был выше и сильнее, но не больше среднего роста. Он был не похож на Фахада — деятельный, шумный, на вид неотесанный, с выступающим носом, безволосым мальчишеским лицом и блестящими зелеными глазами, которые жадно перескакивали с предмета на предмет. Его простоту выдавали взъерошенные волосы и грязная одежда. Фахад был одет опрятнее, но все же очень просто, и оба, на своих лохматых домашних верблюдах, были так непохожи на шейхов с их репутацией, как только можно было представить. Однако они были знаменитыми бойцами.
В Аммари сильный и холодный ночной ветер взбивал пепельную пыль солончаковной дороги вокруг колодцев в дымку, эта пыль хрустела у нас на зубах, как нечистое дыхание извержения; и вода нас не обрадовала. Она была на поверхности, как во многих местах Сирхана, но большинство водоемов были слишком горькими для питья. Все же один из них, однако, названный Бир эль Эмир, мы сочли очень хорошим по сравнению с ними. Он лежал на небольшой поверхности голого известняка, среди песчаных холмиков.
Вода (мутная, на вкус отдающая смесью рассола и нашатырного спирта) была чуть ниже уровня каменных глыб, в каменном водоеме с ломаными краями. Глубину его Дауд проверил, столкнув туда Фарраджа прямо в одежде. Тот скрылся из вида под желтой водой, а затем потихоньку выплыл на поверхность у края скалы, откуда его на закате не было видно. Дауд напряженно ждал минуту, но когда его жертва не появилась, сорвал свое покрывало и бросился вслед — чтобы найти его, ухмыляющегося, под нависающей скалой. Ныряя за жемчугом в заливе, оба выучились плавать, как рыбы.
Их вытащили из воды, и они затеяли дикую драку на песке рядом с водоемом. Обоим досталось друг от друга, и они вернулись к моему костру, в лохмотьях, с которых капала вода, в крови, с перепачканными волосами, лицами, руками, ногами и телами, все в колючках, больше похожие на демонов урагана, чем на самих себя, обычно учтивых и деликатных. Они сказали, что танцевали и налетели на кусты; а с моей стороны было бы великодушно подарить им новую одежду. Я развеял их надежды и послал их поправлять ущерб.
Моя охрана, в особенности аджейли, были по натуре щеголями, тратили свое жалованье на одежду или украшения, а время тратили, заплетая свои блестящие волосы в косички. Масло придавало им гладкость, и, чтобы уберечься от вшей, они регулярно чесали головы гребешками с тонкими зубьями и сбрызгивали верблюжьей мочой. Доктор-немец в Беершебе, в их турецкий период (это были те люди, что одним туманным утром бросились на нашу территориальную конницу в Синае и сокрушили ее пост), приучил их к чистоте, запирая вшивых в армейских нужниках, пока они не начинали глотать собственных вшей.
Ветер на рассвете затих, и мы двинулись вперед на Азрак, нам оставалась еще половина пути. Едва мы, однако, покинули кучи песка у колодцев, возникла тревога. В кустарнике увидели всадников. Эта местность была облюбована разбойничьими отрядами. Мы собрались в лучшем месте и остановились. Индийская секция выбрала крошечный хребет, изрезанный узкими руслами водных каналов. Они поставили верблюдов во впадине позади и мгновенно снарядили свои пушки. Али и Абд эль Кадер развернули свои огромные багряные знамена на прерывистом ветру. Наши стрелки, во главе с Ахмедом и Авадом, выбежали вправо и влево и обменялись длинными очередями выстрелов. Все это закончилось неожиданно. Враг вышел из укрытия и строем двинулся к нам, размахивая покрывалами и рукавами и распевая военный приветственный марш. Это были бойцы племени серхан, которые направлялись отдать присягу Фейсалу. Когда они услышали наши новости, то примкнули к нам, обрадовавшись, что сэкономили путь, так как их племя обычно не было ни воинственным, ни кочевым. Вместе мы с помпой вступили в их палатки в Агин эль Бейда, в нескольких милях к востоку от Азрака, где собралось все племя, и нам устроили грандиозный прием, потому что много было страха и сетований среди женщин в то утро, когда мужчины уходили, вверяя себя превратностям восстания.
И вот они возвращались, в тот же день, с собственным шерифом, с арабскими знаменами, шагая в ряд вместе с сотней оборванных людей и распевая так же весело, как при своем выступлении. Мой взгляд упал на приметную рыжую верблюдицу, кажется, семилетнюю, под одним из сирхани во втором ряду. Высокое животное было не из тех, на которых можно поставить, но с такой длинной раскачивающейся поступью, которой не было равных в нашей толпе, она должна была выйти вперед. Ахмет ускользнул, чтобы познакомиться с ее владельцем.
В лагере вожди распределили наш отряд между своими палатками, соперничая за привилегию развлекать нас. Али, Абд эль Кадера, Вуда и меня забрал Мтеир, верховный шейх племени, старое, беззубое, дружелюбное существо, которому приходилось поддерживать рукой челюсть все время, когда он говорил. Он оказал нам хлопотливый прием и неиссякаемое гостеприимство, угостил жареной бараниной и хлебом. Вуд и Абд эль Кадер почувствовали, видимо, некоторую брезгливость, так как пищевые привычки серахин казались примитивными, и у общего котла было больше брызг и возни, чем следовало в лучших палатках. Затем, при навязчивом понукании Мтеира, мы легли на ковры переночевать. Почуяв свежее мясо, к нам собрались все местные вши, клещи и блохи, которые давно не разнообразили свою скучную диету из одних серахин. Они на радостях были столь прожорливы, что, несмотря на все мои добрые намерения, я не мог продолжать их пиршество. Очевидно, так же не смог и Али, потому что он тоже сел и сказал, что ему не спится. Итак, мы разбудили шейха Мтеира и послали за Мифлехом ибн Бани, молодого, подвижного человека, привыкшего командовать битвами. Им мы объяснили нужды Фейсала и наш план помочь ему.
Они серьезно выслушали нас. Западный мост, сказали они, был невозможным делом. Турки только что заполонили всю местность сотнями военных дровосеков. Ни один враждебный отряд не мог проскользнуть незаметно. Серахин недоверчиво относились к мавританским деревням и Абд эль Кадеру. Ничто не могло убедить их посетить первые под руководством второго. Что до Телль эль Шехаба, ближайшего моста, они боялись, как бы жители деревни, их заклятые враги, не напали на них с тыла. К тому же, если пойдет дождь, верблюды не смогут вернуться через грязные равнины к Ремте, и весь отряд будет отрезан и перебит.
Мы были теперь в большом затруднении. Серахин были нашей последней надеждой, и, если они откажутся, мы будем неспособны выполнить проект Алленби в срок. Поэтому Али собрал вокруг нашего маленького костра большинство из лучших людей племени и усилил позиции отважных, приведя Фахада, Мифлеха и Адхуба. Перед ними мы начали словесную битву против грубой подозрительности серахин, которая казалась нам все более постыдной после нашего долгого пребывания в очищающей пустыне.
Мы выложили им все это, не абстрактно, а конкретно, ради их дела, что жизнь их в массе была исключительно чувственной, чтобы жить и любить ее только в крайности. От восстания нельзя было ждать ни мирного отдыха, ни дивидендов радости. Его дух был нарастающим, требуя выносить все, что способны вынести чувства и использовать каждое движение, чтобы двигаться еще дальше, к более тяжким лишениям, к более острым горестям. Ощущение не может продвинуться назад или вперед. Эмоции, которые пережиты, уже завоеваны, опыт отмирает, и мы хороним его, выражая его.
Быть жителем пустыни, как они знали, — значило быть приговоренным судьбой вершить нескончаемую битву с врагом, который не принадлежит этому миру — то была не жизнь, не что-либо другое, но сама надежда; и поражение казалось свободой, данной Богом человечеству. Мы могли пользоваться этой своей свободой лишь одним способом — не делая того, что в нашей власти сделать, ведь тогда жизнь принадлежала нам, и мы могли были распоряжаться ею, ценя ее дешево. Смерть, казалось, была лучшим из наших творений, последней свободой в пределах нашей досягаемости, нашей последней праздностью; и из этих двух полюсов — жизни и смерти, или, если не так окончательно — праздности и пропитания — мы должны были отвергать пропитание (которое было материалом жизни) во всем, кроме слабейшей степени, и крепко держаться за праздность. Таким образом, мы могли настаивать на неделании скорее, чем на делании. Некоторые люди могли быть нетворческими, их праздность была бесплодной, но деятельность их могла быть только материальной. Чтобы производить нематериальные вещи, созидательные, требующие участия духа, а не плоти, мы должны скупо тратить время и заботы на физические требования, поскольку у большинства людей душа старится задолго до тела. Нудной работой человечество никогда еще не добивалось завоеваний.