На первом закате мы сошли, чтобы заложить мину. Перестроенный кульверт на 172 километре все еще казался самым подходящим местом. Пока мы стояли там, послышался грохот, и сквозь сгущающуюся тьму и туман вдруг появился поезд из-за северного поворота, всего за двести ярдов от нас. Мы спрятались под длинную арку и слышали, как он катится над головой. Это злило нас; но, когда путь был снова чист, мы приступили к закапыванию заряда. Вечер был противным и холодным, на долину изливались потоки дождя.
Арка была солидным каменным строением, с пролетами по четыре метра, и стояла над галечным руслом, поднимавшимся к нашей вершине. Зимние дожди прорыли в нем канал в четыре фута глубиной, узкий и извилистый, который служил нам великолепным подходом до трехсот ярдов к путям. Затем овраг расширялся и шел прямо к кульверту, открывая взгляду все, что было на рельсах.
Мы тщательно спрятали взрывчатку на венце арки, глубже, чем обычно, под затяжку, чтобы патрули не почувствовали под ногами его студенистую мягкость. Провода вывели на берег, в галечное русло водного потока, где спрятать его было недолго, и настолько далеко, насколько мы смогли дотянуться. К несчастью, это составляло всего шестьдесят ярдов, так как в Египте были перебои с изолированным кабелем, и большего в нашем распоряжении не было, когда выходила наша экспедиция. Шестидесяти ярдов было достаточно для моста, но мало для поезда: однако конец провода пришелся как раз на маленькие кусты около десяти дюймов высотой, на краю русла, и мы зарыли его возле этого удобного ориентира. Было невозможно оставить их соединенными с взрывателем как следует, поскольку место было приметным, в том числе и для постоянных патрулей, делавших обходы.
Из-за слякоти работа заняла больше времени, чем обычно, и был почти рассвет, когда мы закончили. Я ждал на сквозняке под аркой, пока не начался день, мокрый и промозглый, а затем я обошел всю потревоженную нами территорию, потратив еще полчаса, стирая все следы, набрасывая вокруг листья и сухую траву, поливая разбитую грязь из мелкой лужи поблизости. Потом мне махнули, что подходит первый патруль, и я ушел к остальным.
Прежде чем я добрался до них, они были уже внизу, на подготовленных позициях, растянувшись вдоль по каждой стороне гор и водораздела. С севера подходил поезд. Хамад, высокий раб Фейсала, взял взрыватель, но, прежде чем он добрался до меня, порожний поезд из закрытых вагонов промчался мимо. Дожди на равнине и плотный утренний туман скрывали его от глаз наших часовых, пока не стало слишком поздно. Этот второй провал огорчил нас еще больше, и они начали говорить, что в этот раз все идет не так, как надо. Такое заявление таило в себе риск стать прелюдией к обнаружению дурного глаза; и, чтобы отвлечь внимание, я предложил поставить новых наблюдателей: одного к развалинам на севере, другого — к крупной пирамиде на южном гребне.
Остальные, не позавтракав, вынуждены были притворяться, что не голодны. Все проделали это с удовольствием, и мы некоторое время бодро сидели на земле и жались друг к другу, чтобы согреться, рядом с нашими пыхтящими и исходящими паром верблюдами в качестве бруствера. От влаги их шерсть закурчавилась, как овчина, так что у них был странный взъерошенный вид. Когда дождь прекращался, а это бывало часто, холодный стонущий ветер тщательно выискивал у нас незащищенные места. Через некоторое время наши мокрые рубашки оказались клейкими и неудобными. У нас было нечего есть, нечего делать и негде сесть, кроме как на мокрые скалы, на мокрую траву или в грязь. Однако эта стойкая погода напоминала мне, что она может задержать наступление Алленби на Иерусалим и отнять у него крупную возможность. Такое большое несчастье для нашего льва было почти ободрением для мышей. Мы можем быть партнерами в следующем году.
И при лучших обстоятельствах ждать действий было тяжело. Сегодня это было отвратительно. Даже вражеские патрули ковыляли вдоль, не обращая ни на что внимания, безучастно глядя вокруг сквозь дождь. Наконец около полудня, в промежутке хорошей погоды, часовой на южной вершине бешено замахал покрывалом, подавая знак, что идет поезд. Мы вмиг добрались до своих позиций, так как последние часы просидели на корточках в канаве рядом с путями, чтобы не упустить еще один шанс. Арабы заняли укрытие, как положено. Я взглянул на их засаду со своей огневой точки и не увидел ничего, кроме серых склонов гор.
Я не мог услышать, как идет поезд, но верил этому и стоял на коленях наготове, наверное, полчаса, когда напряжение стало невыносимым, и я дал сигнал узнать, что происходит. Они послали сказать, что поезд подходит очень медленно, и он очень длинный. У нас разгорелся аппетит. Чем длиннее поезд, тем больше будет пожива. Затем пришло известие, что он остановился. И снова пошел.
В конце концов, около часа дня я услышал его пыхтение. Паровоз был явно неисправен (все эти поезда на дровяном топливе были паршивые), и везти тяжелый груз в гору оказалось превыше его сил. Я залег за моим кустом, пока он медленно вползал в поле зрения через южный отрезок, и вдоль по берегу, у меня над головой, к кульверту. Первые десять вагонов были открытыми и переполнены солдатами. Однако снова было слишком поздно выбирать, и когда паровоз был прямо над миной, я нажал рукоятку взрывателя. Ничего не произошло. Я дергал ее вверх-вниз, четыре раза.
Никаких результатов; и я осознал, что взрыватель вышел из строя, а я стою на коленях на голом берегу, и в пятидесяти ярдах от меня медленно ползет поезд, полный турецких войск. Куст, что казался высотой в фут, как будто съежился и стал меньше, чем фиговый листок, и я почувствовал себя самым заметным объектом на местности. За мной была открытая долина, в двухстах ярдах до укрытия, где мои арабы ждали и удивлялись, что со мной. Было невозможно спастись бегством туда, иначе турки сошли бы с поезда и прикончили нас. Если же я буду сидеть смирно, есть надежда, что меня не примут во внимание как прохожего бедуина.
И вот я сидел там, цепляясь за жизнь, пока восемнадцать открытых вагонов, три закрытых и три офицерских купейных вагона тащились мимо. Паровоз пыхтел все медленнее и медленнее, и я каждую минуту думал, что он сломается. Солдаты не обращали на меня большого внимания, но офицеры заинтересовались и вышли на маленькие платформы сзади своих вагонов, показывая и глядя на меня. Я помахал им в ответ, нервно осклабившись, чувствуя, что пастух из меня никудышный — в наряде из Мекки и с витым золотым шнуром вокруг головы. Возможно, из-за следов грязи, сырости и их неведения мой внешний вид для них сгодился. Край тормозного вагона медленно исчез за отрезком на севере.
Когда он ушел, я вскочил, закопал свои провода, схватил злополучный взрыватель и бросился, как заяц, к холмам, в безопасное место. Там я перевел дух и осмотрелся, увидев, что поезд наконец, встал. Он ждал в пятистах ярдов за миной, примерно час, чтобы развести пары, а тем временем патруль офицеров вернулся и очень тщательно обыскал землю, где я сидел. Однако провода были спрятаны как следует; они ничего не нашли, паровоз снова собрался с духом, и они скрылись.
Глава LXXVIII
Мифлех чуть не плакал, думая, что я намеренно пропустил поезд; и, когда я рассказал серахин о настоящей причине, они сказали: «Нет нам удачи». Что касается прошлого, они были правы, но они имели в виду пророчество на будущее, и я саркастически упомянул об их храбрости на мосту неделю назад, намекая, что может быть, это племя предпочитает сидеть и сторожить верблюдов? Сразу поднялся шум, серахин яростно нападали на меня, бени-сахр защищали. Али услышал возню и прибежал к нам.
Когда мы успокоились, первоначальное уныние было наполовину забыто. Али благородно поддержал меня, хотя бедняга был весь синий от холода и дрожал в приступе лихорадки. Он клялся, что их предок, Пророк, даровал шерифам способность к «ясновидению», и он знал, что удача повернется к нам. Это успокоило их; первое доказательство удачи пришло, когда я, в грязи, не имея другого инструмента, кроме кинжала, открыл коробку взрывателя и заставил электрическую передачу сработать, как положено, еще раз.
Мы вернулись на наш наблюдательный пост у проводов, но ничего не происходило, и вечер спустился, принося новый шквал ветра и отвращения, все вокруг ворчали. Поезда не было; слишком сыро было, чтобы разжигать костер; единственной потенциальной пищей были верблюды. Сырое мясо никого этой ночью не прельщало; итак, нашим животным суждено было дожить до утра.
Али лежал на животе — в этом положении меньше чувствовались муки голода — в лихорадке пытаясь заснуть. Хазен, слуга Али, отдал ему свое покрывало, чтобы укрыть поплотнее. На время я взял Хазена под свое, но вскоре почувствовал, что под ним слишком уж людно. Поэтому я оставил покрывало ему и сошел вниз, чтобы подсоединить взрыватель. Затем я провел ночь там, один, под поющими телеграфными проводами, не испытывая большого желания спать, таким мучительным был холод. Ничего не происходило долгие часы, и рассвет, оказавшийся сырым, казался даже безобразнее обычного. Нам до смерти опротивел Минифир, и железная дорога, и наблюдение за поездами, и их разрушение тоже. Я взобрался к остальным, когда ранний патруль начал обыскивать рельсы. Затем день немного прояснился. Али проснулся, сильно освеженный, и его новый настрой ободрил нас. Хамад, раб, извлек несколько палок, которые он держал под одеждой у самого тела всю ночь. Они были почти сухими. Мы наскребли немного гремучего студня, и при его жарком пламени развели костер, в то время как сухур поспешно убили чесоточного верблюда, которого было меньше всех жалко из наших верховых животных, и начали траншейными инструментами разделывать его на неуклюжие куски.
Как раз в этот момент часовой с севера закричал о поезде. Мы бросили костер и, задыхаясь, пробежали шестьсот ярдов вниз по холму, на нашу старую позицию. По изгибу дороги, свистя изо всех сил, шел поезд, великолепный поезд с двумя паровозами и двенадцатью пассажирскими вагонами, на полной скорости спускаясь под гору. Я нажал рукоятку, когда первое ведущее кол