е его одежды были шелковыми; и его высокие ботинки, серебряное седло, меч, кинжал и винтовка равнялись с его репутацией.
Он важно прошел к нашему очагу для кофе, как человек, уверенный в хорошем приеме, шумливо приветствуя Али (после долгого пребывания среди кочевников все крестьяне казались шумливыми), хохоча во все горло над погодой, над нашей старой крепостью и над врагом. Он выглядел лет на тридцать пять, был приземистым и сильным, с полным лицом, выщипанной бородой и длинными острыми усами. Его круглые глаза казались еще круглее, больше и темнее от сурьмы, которой он подкрашивался по деревенской моде. Он был всей душой за нас, и мы обрадовались, поскольку с его именем считались в Хауране. Когда день убедил меня в его надежности, я тайно отвел его в пальмовый сад и рассказал, что хочу осмотреть окрестности. Идея восхитила его, и он составил мне компанию в походе так охотно и бодро, как только мог сириец на хорошем коне. Халим и Фарис, специально приглашенные, поехали со мной в качестве охраны.
Мы прошли мимо Умтайе, осматривая дороги, колодец и поля лавы, пересекли рельсы до Шейх Саада и свернули на юг к Тафасу, где был дом Талала. На следующий день мы проехали в Телль Арар — великолепная позиция, прикрывающая Дамасскую железную дорогу и возвышающаяся над Дераа. Затем мы поехали через каверзную холмистую местность в Мезериб на Палестинской железной дороге; рассчитывая и на нее, когда в следующий раз, с людьми, деньгами и пушками мы начнем всеобщее восстание, чтобы завоевать неизбежную победу. Возможно, наступающая весна уже увидит бросок Алленби вперед.
Глава LXXX
Чтобы как следует завершить эту разведку пустошей Хаурана, было необходимо посетить Дераа, его главный город. Мы могли отрезать его на севере, западе и юге, разрушив три железнодорожных пути; но было бы аккуратнее сначала атаковать узловой пункт, а действовать потом. Талал, однако, не мог отважиться пойти со мной, поскольку он был хорошо известен в этих местах. Так что мы расстались с ним, с множеством благодарностей с обеих сторон, и поехали к югу вдоль линии почти до Дераа. Там мы спешились. Мальчик, Халим, взял пони и направился в Нисиб, к югу от города. Я планировал обойти с Фарисом железнодорожную станцию и город, а после заката дойти до Нисиба. Фарис оказался наилучшим спутником для этой прогулки, потому что был неприметным крестьянином, достаточно старым и почтенным, чтобы годиться мне в отцы.
Почтенность стала сомнительной, когда мы брели мокрым солнечным днем, сменившим дожди прошлой ночи. Земля была грязной, мы шли босиком, и мерзкая погода оставила следы на наших оборванных одеждах. Я был в мокрых вещах Халима, рваной хауранской куртке, и еще хромал на ногу, сломанную, когда мы взрывали поезд Джемаля. По скользкой дороге идти было трудно, мы широко расставляли пальцы ног и цеплялись ими за землю: и так идти милю за милей было для меня изощренной мукой. Из-за того, что боль беспокоила меня, я не всегда придавал значение моим болезням в нашем восстании; но вряд ли хоть один день в Аравии проходил без физической боли, в дополнение к разъедающему чувству соучастия в обмане по отношению к арабам и к тяготам ответственности, положенным командиру.
Мы вскарабкались на изгиб насыпи Палестинской железной дороги, и с этой выгодной позиции осмотрели станцию Дераа; но место было слишком открытым, чтобы рассчитывать на внезапную атаку. Мы решили обойти восточный фронт обороны, и поплелись туда, замечая немецкие склады, колючую проволоку там и сям, остатки траншей. Турецкие солдаты, не проявляя любопытства, ходили между палатками и отхожими ровиками, вырытыми с нашей стороны.
От угла аэродрома, с южного края станции мы направились к городу. Там под навесами стояли старые аэропланы «альбатрос», и вокруг слонялись люди. Один из них, сирийский солдат, начал расспрашивать нас о наших деревнях, и много ли «правительства» там, где мы живем. Это был, возможно, потенциальный дезертир, искавший убежища. Мы, наконец, отвязались от него и повернули прочь. Кто-то позвал нас по-турецки. Мы продолжали идти, притворяясь глухими; но сержант пошел за нами, и грубо взял меня за руку со словами: «Бей требует тебя». Было слишком много свидетелей, чтобы драться или спасаться, и я пошел добровольно. На Фариса он не обратил внимания.
Меня провели через высокий забор к группе из множества бараков и нескольких зданий. Мы прошли в грязную комнату, перед которой была земляная терраса, на которой сидел тучный турецкий офицер, подвернув под себя одну ногу. Он едва взглянул на меня, когда сержант ввел меня и долго ему что-то докладывал по-турецки. Он спросил мое имя: я назвался Ахмедом ибн Багром, черкесом из Кунейтры. «Дезертир?» «Но у нас, черкесов, нет военной службы». Он повернулся, уставился на меня и очень медленно сказал: «Ты лжец. Запиши его в твой отряд, Хассан Човиш, и сделай все необходимое, пока бей не пошлет за ним».
Они отвели меня в караулку, занятую в основном большими деревянными кроватями, на которых лежало или сидело около дюжины людей в неопрятной форме. У меня отобрали пояс и нож, заставили тщательно помыться и накормили. Я провел там долгий день. Меня не отпускали ни на каких условиях, но пытались обнадежить. В жизни солдата не все так плохо. Завтра, может быть, мне будет позволена отлучка, если я этим вечером доставлю бею удовольствие. «Беем», по всей видимости, был Нахи, губернатор. Если он рассердится, сказали они, меня отправят на обучение в пехоту на сборный пункт в Баальбеке. Я сделал вид, что, по-моему, ничего хуже в этом мире и быть не может.
Вскоре после наступления темноты за мной пришли трое. Казалось, был шанс убежать, но один все время меня держал. Я проклинал свой маленький рост. Наш путь пересек рельсы, где было шесть колей, помимо запасных путей паровозного депо. Мы прошли через боковые ворота, по улице, через площадь, к отдельному двухэтажному дому. Снаружи были часовые, и виднелись очертания других, развалившихся у темного входа. Меня провели наверх в комнату бея; или, скорее, в его спальню. Это был еще один плотный человек, возможно, сам черкес, он сидел на кровати в ночной рубашке, дрожа и потея, как будто в лихорадке. Когда меня туда втолкнули, он опустил голову и махнул охране, чтобы они уходили. Еле слышным голосом он приказал мне сесть на полу перед ним, и после этого замолчал; в то время как я глядел на макушку его большой головы, где стояли торчком жесткие волосы, не длиннее, чем темная щетина на его щеках и подбородке. Наконец он оглядел меня и приказал встать: затем повернуться. Я повиновался; он бросился назад на кровать, и повлек меня за собой, обхватив руками. Когда я понял, чего ему надо, я завертелся из стороны в сторону, радуясь, что мы с ним равны, по крайней мере, в драке.
Он начал ко мне подлизываться, говорить, какой я белый и свежий, какие у меня изящные руки и ноги, и что он избавит меня от муштры и дежурства, сделает своим адъютантом, даже будет мне платить, если я его полюблю.
Я упрямился, так что он поменял тон, и резко приказал мне снять подштанники. Когда я замешкался, он вцепился в меня, и я его оттолкнул. Он хлопнул в ладоши, вызывая часовых, которые вбежали и скрутили мне руки. Бей стал осыпать меня угрозами, и заставил того, кто держал меня, разорвать на мне одежду по частям. Глаза его округлились, когда он увидел на моей коже наполовину зажившие раны от пуль, которые задели меня не так давно. Наконец он тяжело поднялся на ноги, с блеском в глазах, и начал меня лапать. Я терпел это некоторое время, пока он не дошел до скотства; а затем поддал ему коленом.
Он повалился на кровать, сжимаясь в комок и стоная от боли, в то время как солдат крикнул капрала, а другие трое схватили меня за руки и за ноги. Как только я стал беспомощен, к губернатору вернулась смелость, и он плюнул в меня, поклявшись, что заставит меня просить пощады. Он снял туфлю и ударил меня несколько раз по лицу, пока капрал держал меня за волосы, чтобы я не отворачивался от ударов. Он наклонился вперед и вцепился зубами в мою шею, пока не пошла кровь. Потом он поцеловал меня. После этого он снял у одного из людей штык. Я думал, он собирается убить меня, и был огорчен; но он только зацепил пальцами участок между моими ребрами, проколол его, с заметным трудом, и повернул лезвие наполовину. Это было больно, и я дернулся, тем временем кровь текла по моему боку и капала на бедро. Он казался довольным и размазал ее кончиками пальцев по моему животу.
В отчаянии я заговорил. Его лицо изменилось, и он замер, затем с усилием справился со своим голосом и значительно сказал: «Ты должен понимать, о чем я знаю: лучше будет, если ты сделаешь то, чего я хочу». Я был ошеломлен, и мы уставились друг на друга в молчании, а тем временем люди, которые чувствовали, что внутренний смысл выходит за рамки их опыта, беспокойно задвигались. Но это был, очевидно, выстрел наудачу, и сам он не имел в виду, или не хотел иметь в виду то, чего я опасался. Я не мог больше доверять своему предательскому языку, который всегда подводил меня в опасности, и, наконец, вскинул подбородок, что было знаком отказа на Востоке; тогда он сел и почти шепотом приказал капралу вывести меня и как следует проучить.
Меня дотолкали до верхней площадки лестницы и, избивая, растянули на скамейке охраны. Двое встали у моих лодыжек, нажимая сзади мне на колени, в то время как еще двое выкрутили мне запястья, пока они не хрустнули, и придавили их вместе с моей шеей к дереву. Капрал сбегал вниз, и теперь вернулся с кнутом черкесского образца, из гибкой черной кожи, закругленным, толщиной в палец у рукоятки (оправленной в серебро) и сужавшимся до твердого конца, не толще карандаша.
Он увидел, что я дрожу, по-моему, еще и от холода, и заставил его просвистеть у меня над ухом, сказав с издевкой, что еще до десятого удара я завою, прося пощады, а на двадцатом буду умолять о милостях бея; и затем принялся охаживать меня изо всех сил, в то время как я сцепил зубы, чтобы выносить эту штуку, которая обвивала мое тело, как раскаленная проволока.