— Вот сволочи! — Чак двинул кулаком по гудку, и машина взвыла. — Теперь я даже не могу содрать с них штраф за подглядывание и пиратские съемки, а это были бы немаленькие деньги! Фу, черт! Мерзавцы, тухлые свиньи! Не хватает мне только обвинений в гомосексуализме. Ну и дрянь же ты, Дикси!
— Дрянь. Доверчивая дрянь, — мрачно согласилась Дикси. — Совсем не думала, что они могут зайти так далеко… Во всяком случае, не трусь, никто не собирается тебя шантажировать. Это Лаборатория экспериментального кино, я сама видела. Их интересуют только художественные задачи. И требуется совсем другое.
— Как же! Может, я и не очень начитан, но давно усек, что все «художественные задачи» сводятся в конечном счете к «гонорару» — славе, бабкам, амбициям. У кого в чем нужда. И не толкуй мне о «чистоте эстетических помыслов» — ударю. Честное слово, ударю!
— Кто говорит о чистоте? Даже меня соблазняли не призами на фестивалях — деньгами, «красивой жизнью», взятой напрокат: яхтой, тряпками, путешествиями.
— Послушай… а твое наследство… — Чак выпучил глаза от страшной догадки, — тоже от них?
— Ты хуже агента ЦРУ! Такого накрутил! Они что, по-твоему, подкупили всю прокуратуру и адвокатскую коллегию? Бред… К тому же Клавдия — сестра моей бабушки Сесиль.
— А этот русский, откуда он взялся?
— Не от них. Они о нем тогда и не слышали.
— Ладно, Дикси, твоя грязь — ты и выбирайся. Только вот что я скажу — моя жена, если уж на то пошло, никогда бы до такого не додумалась. Даже если бы пришлось просить милостыню. По-моему, это свинство… А я-то думаю, чего ты вчера ночью перед портретами разоралась? И еще меня отталкивала… Значит, там везде камеры понатыканы… — Он с присвистом плюнул.
— Но ведь я так старалась выкрутиться! Хотела откупиться от этих шпионов и уже была уверена, что свободна…
— Тогда они сунули тебе под нос отснятые документики и пригрозили… — Чак с трудом удержал многоэтажное ругательство. Сжавшись на сиденье, Дикси казалась совсем маленькой. Даже яркая бирюза на шее и пальцах поблекла, словно покрылась налетом пепла.
— Чак, ну что ужасного в том, что сняли «интим»? Ты же и на «большом экране» не раз появлялся достаточно откровенно…
— Так то искусство, а это жизнь — моя личная, интимная жизнь! — Он скрипнул зубами. — Ой, как мне хочется свернуть челюсти этим ребятам — руки чешутся! А тебя, тебя просто выкинуть на дорогу!
Схватив сумку, Дикси выскочила из машины.
— Да ты пижон, Чакки! Эта тачка и баллончик с искусственной грязью, которой ты придавал ей боевой вид, как и «трудовой пот», и бензин на твоей майке — сплошная бутафория, блеф! — Она демонстративно захохотала. — Ты бутафорский «крутой парень» — «made in Hollywood», а на деле — трус и мелкий пакостник. Мог хотя бы предложить свою помощь, если уж заговорил о любви…
Она решительно направилась вдоль дороги к виднеющемуся за поворотом поселку. «Лендровер» Чака завелся и медленно покатил следом.
— Садись. — Он распахнул дверцу. — Я не совсем прав, Дикси. Противно, когда из тебя делают «подсадку», как на охоте… Тьфу! Мне надо подумать.
— Вот поезжай и хорошенько подумай, а я уж как-нибудь выберусь из этой отхожей ямы сама! — С силой захлопнув дверцу, Дикси перешла на встречную полосу и стала голосовать проезжающим машинам.
6
Записки Д. Д.
Похоже, писание этих записок превращается у меня в манию. Потребность старой девы, спешащей реализовать на бумаге свои несбывшиеся грезы, или откровения вышедшей в тираж Мессалины, возвращающейся таким образом к былым приключениям.
Как ни странно, святая грешница Дикси Девизо представляет сразу двоих.
Про визит в Москву и ночь на даче Артемьевых я не утаила ничего. Попыталась, конечно, взвалить всю вину на верного семьянина, исправно выполнявшего свой супружеский долг, в то время как кокетливая парижская шлюшка уже тянула к нему свои жадные коготки. Парижанку обидели, обманули, заронив в ее страждущую душу мечту о неведомом рае. Нет, Микки, лживый обаятельный болтун, не забуду я твои речи в Венском лесу, все то, от чего ты так просто отрекся…
Ого! Сейчас закапают слезы, превращая мои признания в лиловые пятна. Как все же приятно себя жалеть! Если честно, то обильный слезопад у меня вызывает именно это чувство: «Бедная, милая, славная, никем не понятая, никому не нужная Дикси…»
С таким выражением смотрела на меня Лолла, уже знающая про полученное наследство и мое полное материальное благополучие. Перевалив за пятый десяток, одинокая девственница вышла замуж за школьного дружка, с которым тогда, в пятнадцать лет, так и не переспала. Теперь Джимми овдовел и забрал престарелую возлюбленную в родной городок на юге Вирджинии.
Прощаясь со мной и Парижем, Лолла заливалась слезами, блиставшими на кофейной коже, словно алмазные россыпи. Она оплакала каждый угол отремонтированной квартиры и, кажется, готова была бросить мужа ради того, чтобы «убираться в такой роскоши». Я вручила новобрачной чек на крупную сумму — выходное пособие совместно со всеми просроченными долгами. Поколебавшись, Лолла спрятала чек в кожаный мешочек, который носила вместе со всеми документами в своем необъятном бюстгальтере. «На сохранение беру. Вышлю, как только понадобится. Ты ж девка шальная — того и гляди все имение на мужиков растратишь», — проворчала она с неким восхищением этим пороком хозяйки. И вдруг заохала, застонала, засморкалась в промокший носовой платок и кинулась мне на шею. Обнявшись, мы стояли перед тремя дедушкиными картинами, вернувшимися на свое место, и молчали. Потому что чувствовали много больше, чем можно сказать или выплакать…
Подсев в попутную машину, я мигом домчалась до Вены и первым же самолетом вылетела в Париж. Всю дорогу у меня дрожали от негодования руки. К тому же я вздыхала, не переставая, и стюард принес мне капли: «Сочувствую вашему горю, мадемуазель»! Ах, ведь я успела переодеться в черное платье!
Дома, приняв душ и достав из холодильника пакет молока, я предалась упорным размышлениям, что же представляет мой поступок — «свинство» или все же «не свинство»? С точки зрения прежней Дикси, находившей радость в эпатаже «избранного общества», осмелившегося пренебречь ею как актрисой, по мнению «телки» из порнушек, оставшейся на мели, мой контракт с «фирмой» являлся закономерным, вполне естественным шагом. С позиции Дикси Девизо — наследницы баронессы Штоффен, актрисы, вызвавшей восхищение Ала, женщины, для которой рыдала скрипка Артемьева, — союз с соглядатаями можно расценивать только как грязь. Грязь, из которой немедленно во что бы то ни стало следовало выбраться.
Я позвонила Солу, чтобы договориться о визите на «фирму». Пора атаковать врага.
— Что за концерт ты затеяла в замке? Очень впечатляюще! Маркиза де Сад в роли непорочной Жанны д'Арк.
— Заткнись. Я была пьяна и зла. Поэтому махала кулачками на стальных роботов. Понимаю, что не могу помешать вам шпионить за мной. Сама подписала приговор… Но я не знала, что это так тяжело… Умоляю, Сол, найди способ — мне надо отмыться. Я не выдержу больше… прошу тебя… У вас же не гестапо, а художественный совет. Когда я смогу приехать и поговорить с Шефом сама? Пусть называет любую сумму.
— Детка, сейчас же лето. Все разъехались. В действии только бригада технических сотрудников, работающих на тебя… И я все же не понимаю, что произошло? Тебя шокируют отснятые кадры как наследницу баронессы? На экранах они не появятся, меня в этом клятвенно заверили. Может быть, когда-нибудь войдут частями в какой-нибудь художественный фильм… И я не вижу причин, почему тебе как актрисе вдруг пугаться того, что ты делала совершенно спокойно всего год назад? А Микки, насколько я понял, на твоем личном горизонте больше не появится.
— Сол, не морочь мне голову. Я решила, и ты не сможешь меня удержать. Я рассказала все Чаку. Расскажу Алу, Артемьеву и подам заявление в суд. Найму хорошего адвоката. Это мое твердое решение, и у меня, слава Богу, теперь есть на это средства. Даже если вы сожжете мой замок — счета в швейцарском банке достаточно убедительны, уверяю тебя.
— Хорошо. Я выслушал бредовый ультиматум, но не полномочен принимать решения. Жди. В ближайшие дни постараюсь связаться с боссом и договориться о чем-то. Ты будешь в Париже? Отлично. Я позвоню. Только пока не суетись, не глупи, Дикси. Пожалуйста, это я уже по-дружески прошу.
Я действительно чуть ли не целый месяц просидела в летнем Париже, почитывая взятого из библиотеки Бунина. Никто не смущал моего покоя. И вдруг все завертелось с бешеной скоростью. В середине августа ко мне явился Алан. Я уже знала, что новый фильм Герта «Линия фронта» прошел отборочный этап на Венецианский фестиваль и его имя прочат в десятку лучших режиссеров. Но этого визита я никак не ждала, поставив на наших отношениях жирную точку.
Ал явился с розами и бутылкой потрясающего шампанского. Он прекрасно смотрелся в легком летнем костюме и белой рубашке с распахнутым воротником: герой вестерна, ставший миллионером.
— Не скажу, что я очень разбогател, детка. Но мне фартит. Конечно, ты в этом смысле вне конкуренции. — Он осмотрел мою квартиру. — Славно, очень славно, в придачу к австрийскому поместью просто шикарно… У меня дом в Калифорнии. Я совладелец крупного предприятия, которое пошло в гору. За полгода мой капитал увеличился вдвое… Про кинодела сама знаешь… — Ал смущенно опустил глаза. — Могу добавить, как в интервью: бодр, весел, полон творческих планов.
Мы разместились у холодного по случаю жары камина. Ал не обратил внимания на мои хозяйственные потуги. На столе появились фрукты, конфеты, бокалы, ведерко со льдом. Он терпеливо ждал, листая какой-то толстый журнал, и, как только я присела, начал обстоятельное теоретическое выступление:
— Теперь-то я смекнул, Дикси, что, собственно, надо делать с экраном! Я понял, как заставить зрителей плакать. А если они плачут — они твои. Поверь мне, сострадание — вот главный ключ к завоеванию. Заставить людей сострадать твоим вымыслам, сделать их причастными, и они у тебя в руках! — В глазах «ковбоя» мерцал фанатичный огонек, и я решила поддержать столь важную моему гостю беседу.