— Господин маркиз, вы посылали за королевским советником господином Луи Токкэ?
— Да, Жюбер. Но я к тому же просил вас подготовить господина живописца к нашему разговору.
— Я выполнил ваше поручение, Ваше сиятельство, и, надеюсь, успешно.
— Каким образом?
— Что за идея? Причем тут разговор двух дам?
— Ваше сиятельство, я позволю себе ввести вас в некоторые подробности жизни этой семьи.
— Если в этом есть необходимость.
— Судите сами, Ваше сиятельство. Господин королевский советник женился на дочери своего учителя господина Натье.
— И что же? Такой брак среди художников, насколько мне известно, — вещь обычная.
— О да, как у всех ремесленников и артистов. Но мадам Токкэ, а в прошлом мадемуазель Мари-Катрин-Полин Натье, не только намного моложе своего супруга: Токкэ женился пятидесяти с лишним лет. У нее литературные амбиции.
— Вы находите в этом нечто удивительное? Может быть, для любой другой страны, но не для Франции же.
— Без сомнения. Только мадам Токкэ занимается жизнеописанием близких ей художников. Она закончила биографию отца и теперь обратилась к мужу. В результате мэтр очень считается с ее мнением и советами.
— Ах, так. Они недавно женаты?
— Еще нет десяти лет, но он за это время подошел к порогу старости, а она — к расцвету всех своих возможностей.
— Значит, вы были правы в вашем маневре, Жюбер. И что же решила госпожа Токкэ?
— Прежде всего моя супруга сумела ее заинтересовать Россией. Мадам полна нетерпения увидеть русский двор.
— Не хотите же вы сказать, что мэтр собирается ехать в этот Богом забытый край с женой?
— Вот именно, ваше сиятельство. Без мадам мэтр вообще не тронется с места.
— Это ее условие?
— Боже сохрани, его собственное. Но в данном случае мадам согласна на поездку. Весь вопрос в условиях — дешево это русскому двору не обойдется.
— Но русский двор никогда и не боялся расходов.
— Тем лучше, Ваше сиятельство. Вы предупреждены и, с вашего разрешения, я могу пригласить господина Токкэ.
— Да, конечно, просите.
— Господин королевский советник, его сиятельство маркиз де Мариньи ждет вас. Прошу!
— Господин маркиз…
— Умоляю, мэтр, без церемоний! После того как вы подарили мне такой прекрасный мой портрет, вы для меня посланец Аполлона, и это я должен приветствовать вас первым.
— Вы меня смущаете, Ваше сиятельство! Ваша снисходительность и доброта не знают границ.
— Напротив, очень даже знают. Вы составляете исключение, мэтр, но сегодня я принужден вас просить об одолжении, которое одинаково нужно королю, Франции и мне.
— Если это в моих силах, господин маркиз…
— Иначе я не стал бы к вам обращаться, Токкэ. Я знаю, как дорожите вы своим положением во дворце и насколько оно способствует вашим успехам. И тем не менее — российская императрица выразила желание быть изображенной кистью несравненного Токкэ. Она обратилась к нам с просьбой помочь убедить вас принять ее приглашение. И мы присоединяемся к ее просьбе.
— Я бесконечно польщен вниманием русской императрицы, но Петербург…
— Вы хотите сказать, слишком далеко, и вы не верите, что там живут знатоки живописи, достойные вашего таланта?
— Вы читаете мои мысли, Ваша сиятельство.
— Это нетрудно. Но примите во внимание, мэтр, что дорогу в Петербург до вас проделывали десятки, если не сотни ваших французских собратьев по искусству. И все они вполне благополучно возвращались на родину, разбогатевшие и довольные тем почетом, которого они удостаивались при русском дворе. Вас же касается личное приглашение.
— Ваше сиятельство, разрешите, я добавлю к вашим убедительным доводам несколько своих разъяснений, которые очевидны для вас как государственного деятеля, но могли не приходить в голову нашему достопочтенному мэтру.
— Охотно передаю вам слово, Жюбер.
— Господин Токкэ, я просто хочу напомнить, как важны сейчас для нашей с вами Франции добрые отношения с Россией. Франция вступила в войну, и притом на стороне Австрии. Удача не во всем сопутствует нашим войскам. Позиция России приобретает тем большее значение, и вы, мэтр, волей-неволей становитесь посланником доброй воли нашего короля.
— Вы возлагаете слишком большие обязанности на простого художника, господа. Я польщен, но так ли многое я сумею сделать?
— Достаточно многое, господин Токкэ. Поверьте, господин Жюбер не преувеличивает. К тому же он должен еще вам сказать, чего именно ждет от вас русская императрица.
— Полагаю, императорского портрета, Ваше сиятельство.
— Не только. У русской императрицы есть свои странности, мэтр. Она очень красивая женщина.
— Мне довелось видеть ее портреты.
— Постарайтесь выслушать до конца господина Жюбера, мэтр.
— О, простите мне мою бестактность!
— Так вот, мэтр, мне остается повторить: императрица была красивой женщиной, и несмотря на ту огромную власть, которой она облечена, это остается для нее главным. Она хочет нравиться и, как нелепо это ни звучит, она хочет кружить головы.
— Но особы, облеченные в порфиру, продолжают, при желании, кружить головы независимо от возраста. Так мне, по крайней мере, всегда казалось.
— И вы правы, мэтр. Но тщеславие Елизаветы состоит в том, чтобы нравиться без порфиры, и вы должны это иметь в виду. На ваших портретах она должна быть прежде всего ослепительной красавицей, которая бы нравилась самой себе.
— Ее следует просто обманывать: никаких следов возраста, господин Токкэ.
— Насколько же молодой она должна казаться, Ваше сиятельство?
— Все зависит от вашего чувства меры и такта, дорогой Токкэ. Что-то вам может подсказать ее нынешний фаворит господин Шувалов, хотя он слишком дипломатичен, чтобы себя выдать.
— Жюбер, вы забыли главное лицо интриги — вице-канцлера Михаила Воронцова. Думаю, мэтр, его имя вам следует запомнить в первую очередь. И помните, Елизавета настолько боится возраста, что в последнее время перестала появляться на людях при дневном свете. Она предпочитает проводить дни в личных покоях за закрытыми занавесками и показываться лишь при свечах — в придворном театре или придворном маскараде. Ваши портреты должны вернуть ее к жизни. Иначе…
— Иначе, Ваше сиятельство?
— Ее может сменить ее наследник, который безусловно благоволит Пруссии и видит в императоре Фридрихе единственного кумира.
— Ваше сиятельство, я постараюсь не обмануть вашего доверия, но…
— О, у вас есть но, мэтр!
— Я всего лишь обыкновенный человек, Ваше сиятельство, со всеми вытекающими из моего скромного положения и состояния следствия. Благодаря вашему благословенному покровительству, сегодня я могу зарабатывать в Париже, не покидая своей мастерской, до двенадцати тысяч ливров в год. Пускаясь в столь далекое и сопряженное со многими неудобствами путешествие, я должен иметь годовое содержание, увеличенное по крайней мере в два с половиной раза, причем выплаченным вперед. Какая гарантия, что по прошествии года русская императрица расплатится со мной с необходимой аккуратностью?
— Жюбер, мэтр прав: это условие надо поставить перед вице-канцлером. И это все?
— Нет-нет, ваше сиятельство, хотя все остальное — сущие мелочи, о которых тем не менее следует заботиться заблаговременно.
— Что же, говорите, Токкэ.
— К этим пятидесяти тысячам ливров годового содержания следует прибавить бесплатную квартиру в Петербурге со свечами, дровами и каретой. Было бы смешно мне там ее покупать.
— Вы неплохо подготовились к нашему разговору, мэтр.
— О, моя супруга очень предусмотрительна. Она сущий ангел, Ваше сиятельство, во всем, что избавляет меня от лишних хлопот.
— Вы намереваетесь ехать с мадам Токкэ?
— Само собой разумеется, господин Жюбер. Поэтому я прошу обеспечить мне хорошие условия путешествия — один я бы мог довольствоваться малым, но Мари-Катрин…
— У вас больше нет пожеланий, мэтр?
— Последнее — чтобы срок моей поездки был ограничен восемнадцатью месяцами. На больший я не могу согласиться.
— Тем лучше. Ваше пожелание совпадает с волей короля: через полтора года вы должны занять свои комнаты в Лувре.
Петербург. Дворец А.Г. Разумовского. А.Г. и К.Г. Разумовские.
— Братец, Алексей Григорьевич, наконец-то Бог свидеться привел! Ручку дозвольте.
— Кирила, ты ли? Я уж счет ночам потерял, тебя дожидаючись. Неужто поспешить не мог, аль нарочный замешкался?
— Что вы, батюшка-братец, нарочный за три дни до Глухова доскакал, да и я часу не терял — тут же собрался.
— Может, и так. Знать, мне время без конца показалось. Боялся за тебя, слов нет, как боялся.
— Да вы, братец, расскажите, о чем беспокойство ваше — из письма не все выразуметь мы с Тепловым сумели.
— Ты не выразумел, Григорий Николаевич бы должен. Да что там, Кирила, благодетельница наша, государыня, едва в лучший мир не отошла.
— Захворала чем?
— Хворь ее обычная — в падучей упала, как из церкви в Царском Селе выходить стала. Биться начала — сильно так, дохтур прибежать не успел — затихла. Кабы рядом был, знал, как ей, голубушке нашей, помочь. Где там! Мне к ее императорскому величеству и ходу нет. Одно слово — бывший. На руки, на руки бы ее, голубушку, поднять. У нас на селе каждая баба знала — в падучей от земли оторвать надо, а как же!
— Батюшка-братец, кто ж не знает, как вы ее величеству преданы, да ведь не вам довелось помогать государыне?
— Не мне, Кирила, не мне. А Иван Иванович, что ж, в сторонке стоит, только руки заламывает. Много от того проку будет!
— Чему дивиться! Силой-то ему с вами не меряться.
— Да и любовью тоже. Нешто так любят!
— Батюшка-братец, это уж государынино дело, ее государская воля — нам ли с ней спорить.
— Твоя правда, Кирила. Преданности своей да любви, коли сама Елизавета Петровна расхотела, ей не доказать. Давненько сквозь меня глядеть стала: стена — не стена, а так…