— Спасибо, — говорю я. — Присели бы.
— Ничего, — отвечает она. — И оладушек я из столовой прихватила. Надолго к нам?
— Не знаю еще. Видно будет.
— Бедно у нас, конечно, — повторяет Александра Павловна. — Зато романтика у нас, — вдруг выпевает она самым настоящим контральто. Мне хотелось засмеяться — так забавно получилось у нее, и так неожиданно прозвучало знакомое слово.
— Романтика, да, — говорю я, и Александра Павловна радуется моему согласию, объясняет:
— Золото. Крупнейшее, сказывают, в стране месторождение. Дисперсного характера.
Она явно повторяет чужие слова.
— Интересно, — говорю я и думаю: поскорей бы выпить стакан очень крепкого чая и лечь, слишком за сегодняшние сутки много километров, людей, впечатлений. И хорошо бы хоть ненадолго остаться одному.
Александра Павловна уходит — половицы взвизгивают под ее ногами, — вскоре приносит чайник, пиалу и оладьи, кусок сахару на тарелке, зачем-то еще извиняется и так же громко исчезает.
Чай горяч, но жидковат, а оладьи холодны и будто нарезаны из пласта резины. Пью, неумело держа пиалу, старательно съедаю несколько оладий, скидываю туфли, покрытые белой пылью и ставшие тесными, закуриваю, ложусь, поставив рядышком на пол вместо пепельницы бутылку, отысканную в тумбочке. Это напоминает студенческие времена.
Долго лежать не пришлось, в дверь постучали как-то вкрадчиво, я крикнул: «Да!» — но меня, должно быть, не слышали, опять стучали, приходится вставать, чтобы распахнуть дверь.
— Извиняюсь, — говорит белесый, в соломенной узкополой шляпе и куртке с накладными карманами, глаза у него хорошо смазаны и катаются, будто шарикоподшипники, легко и беззвучно, именно беззвучно. — Извиняюсь за беспокойство. Сосед ваш, извиняюсь.
Протягивает неприятную ладонь.
— Сазонкин, Игнат Петрович, дело прошлое, — говорит он. — Заместитель главного инженера по технике безопасности.
— Ивашнёв.
— Как же, слыхали, — явно врет Сазонкин, усаживается за стол, не снимая шляпы.
— Давно здесь работаете? — спрашиваю я, лишь бы что-то сказать. Сазонкин рад завязке беседы.
— Второй год манту́люсь, — говорит он с непонятной злорадной горделивостью. — Второй год.
— Как вы сказали? — переспрашиваю я. — Мантулитесь?
— Мантулиться, — говорит Сазонкин хвастливо, — маяться, значит. Не слыхали такое слово? Запишите в книжечку, пригодится, как писателю. Манту — еда такая здешняя, навроде пельменей. Дело прошлое, умнешь две-три пиалки, потом несколько дней животом скучаешь, вот и придумали такое слово.
— Забавно, — говорю я, и Сазонкин польщенно хихикает.
— Небось романтику приехали описывать, дело прошлое? — говорит он, усаживается поудобнее, явно целится на долгий разговор, но шляпу не снимает. — А какая тут романтика, честно говорю. Дали бы мне в городе, как здесь, две тысячи по-старому — да пропади она пропадом, эта пустыня. Простите, я рассуждаю в зоне собственного носа, конечно. Сами подумайте — песок да хибары эти. Обратно же — столовка: цены, как в ресторане, и для итээр отдельного зала нет, стой с работягами в очереди перед амбразурой, а народ некультурный, дело прошлое. А вы, извиняюсь, от какой газеты корреспондент? Критиковать нас, грешных, приехали, наверно?
— Нет, — отвечаю я. — Не критиковать.
Сазонкин глядит хитровато. «Знаем вас, — думает, должно быть, — скрываете, дело прошлое? Но и мы не лыком шиты, знаем, как с корреспондентами разговаривать, мы своего не упустим».
С той минуты он говорит почти без умолку. Таких типов я знаю. Встречались не раз — любители посплетничать, вылить перед «товарищем корреспондентом» ушаты помоев в расчете на то, что легковерный журналист «продернет в газете».
— Беспорядков много, дело прошлое, — изрекает Сазонкин и крутит на голове шляпу, расстаться с ней никак не хочет. Косится на дверь. Говорит приглушенно. — Взять технику безопасности. Ответственный участок, судьбы людей, простых советских тружеников. Я заместитель главного инженера, между прочим. Кабинет положен по штату. А даже стола в конторе не выделили, в библиотеке сижу. Разве порядок, чтобы заместитель главного инженера торчал в библиотеке? Дело прошлое, мне эти книжки ни к чему. А чуть что — с кого спрос? С Сазонкина, то есть с меня. А прав никаких, только разговоры одни. А народ некультурный, ты ему по-человечески, а он тебя норовит подальше. Пример требуется?
Качаю головой. Но что Сазонкину до моих отрицаний. Его подзуживает стремление выговориться, разоблачить до конца. Интересно, в чем врет и где говорит правду?
— Вот факт, дело прошлое. Резиновых перчаток для электриков добиться не могу, и ковриков резиновых, изоляционных, артикул двести сорок два. Так и запишите в книжечку — Атлуханова, начснаба, промашка. Теперь взять такой вопрос. Я, дело прошлое, техник, а инженерами командую, и должность у меня — заместитель главного инженера по технике безопасности. Конечно, многим не по нутру, стараются пакости строить. Вот Каноян, прораб вскрышных работ, запишите в книжечку, в присутствии подчиненных мне говорит обратно же: ты, мол, Сазонкин, дурак. Ладно, говорю, но я, дело прошлое, дурак в кавычках, а ты дурак с восклицательным знаком. Пошел к самому Перелыгину, Дмитрий Ильичу, говорю, призовите к порядку, а он отвечает: оба хороши, сцепились, как пацаны. Так я ж его, Канояна, критикую, а он меня облаивает — есть, спрашивается, разница? Теперь возьмем другой факт. Как обстоит такой вопрос, как для горняков каскетки? Дали пятьдесят восьмой, дело прошлое, размер, а головы-то у всех разные, не так, что ли, вы запишите, запишите в книжечку...
Говорит — я по часам приметил! — двадцать семь минут. Не останавливаю, жду, когда иссякнет.
Наконец Сазонкин исчерпывается. Пожаловавшись еще на то, что не дают квартиры и приходится мыкаться в общежитии, принимается расстилать постель. Улучаю момент, выхожу на веранду.
Густая чернота заливает поселок, давит глухая тишина. Слева — странные, напряженные голоса. Не вдруг догадываюсь, что это в клубе идет фильм. Удивительно: когда смотришь на экран, то кажется, будто говорят естественно, а вот слушаешь звук, не видя фильма, и голоса ненатуральны, напряжены...
Итак, я в поселке Мушук. Чуть ли не крупнейшее в стране месторождение золота. Что я увижу здесь и о чем буду писать — пока не ясно. Жаль, встреча с Забаровым оказалась мимолетной, уехал в партком производственного управления, обещал вернуться лишь на следующий вечер. Забарыч ввел бы в обстановку. Он умеет быть беспристрастным и точным, немногословным и емким. Многое стало бы понятным. Завтра приедет и наговоримся всласть, вспомним давние времена, когда он был парторгом ЦК на заводе, а я редактировал многотиражку.
В стороне вспыхивают огоньки сигарет, красные глазки плывут на разных уровнях. Отчетливый голос жалуется:
— Девочки, вы как хотите, а я так не могу.
— И не моги себе на здоровье, — говорит мужчина. — Ты через «не могу» попробуй.
Третий, насмешливый и молодой, пропел:
— «Партия велела, комсомол ответил — есть!»
— А ты поосторожней бы, — советует еще один. — Не шутят этими вещами.
Насмешливый говорит:
— Пошел ты, не притворяйся сверхправильным, будто мы тебя не знаем.
Голоса удаляются. Непонятный кусочек жизни словно вспыхнул передо мной и растаял в темноте, как огонек сигареты.
Вдали тоскливо скулит собака, раскачивается фонарь, похожий на лампочку тусклого карманного фонарика.
— Спать, — говорю вслух, чтобы нарушить глухую тишину, поднимаюсь на веранду, запираю дверь, смотрю на храпящего Сазонкина. Под такой аккомпанемент уснешь не вдруг.
Но я засыпаю тотчас. Мне снится Забаров — не тот, каким я видел его сегодня, подтянутый и чисто одетый, а другой — в замасленном комбинезоне, в рыжих сапогах, на заводе пусковой период, и парторг не вылезает из цехов, мы все пропадаем в цехах круглыми сутками, «питаемся» одними папиросами, забыли о семьях, о еде... Нам хорошо...
Очнулся от стука в дверь. Сазонкин храпит. Натягиваю брюки, открываю.
— Вы уж извините‚ — говорит Александра Павловна, тон вовсе не извиняющийся, напротив, оживленный, даже радостный. — Побеспокоила вас. Хабиб Муратович приехали, товарищ Батыев. Извините, — повторяет она восторженно.
Сазонкин поднимает голову как раз в то мгновение, когда произнесена фамилия — Батыев. Поднимает голову и, не переспрашивая, принимается одеваться. Он в голубых трикотажных подштанниках. На Александру Павловну, хлопочущую рядом, не обращает внимания, будто ее и нет.
На дворе урчит машина, ее фары толкают веранду прямыми упругими лучами, веранда, кажется, пятится под их напором.
Сорвав с койки постель, Александра Павловна, сгребает ее в ком и торопится к выходу.
— Батыев приехал, дело прошлое, — сообщает Сазонкин, будто неслыханную новость.
Кто такой Батыев — не знаю. Но тоже принимаюсь одеваться. Заразился общим настроением.
Романцов. Ночная беседа с членом обкома
«Коллектив нашей партийной организации здоровый и сколоченный, и нет никакого сомнения в том, что под руководством партийного комитета Каракудукской промышленно-производственной зоны и лично его первого секретаря товарища Ронжина он с честью выполнит все поставленные задачи».
Ставлю точку. Опускаю пресс-папье, прижимаю, покачиваю из стороны в сторону. Ровные строки. Ровные буквы. Нащупываю в стаканчике скрепку, выравниваю стопку листов. Беру цветной бумажный треугольничек. Перегибаю пополам. Накладываю на верхний левый край рукописи. Сажаю скрепку. Достаю из ящика письменного стола папку «Для машинистки». Завязываю бантиком тесемки. Кладу папку в сейф — до утра.
Прибираю страницы прошлогоднего доклада. Из него я выписал заключительную часть. Ничего страшного, повестка дня схожая — о выполнении производственного плана. Задачи в принципе остались прежними. И эту папку прячу в сейф.
Теперь остается водрузить пресс-папье на доску чернильного прибора. Он старомодный — с бронзовой фигуркой льва. С увесистой пепельницей. Стаканчиком. Массивной подставкой. Такого прибора здесь нет больше ни у кого. Удобно.