Остается еще смахнуть со стола пыль. Ее не так много. И положить конторскую ручку. И повернуть ключи в сейфе и ящиках стола, подергав для верности.
Все. Встаю. Пора домой.
Под низким потолком — пласт дыма. Доктор Керницкий твердит: поменьше курить, побольше бывать на свежем воздухе, особенно утром и поздним вечером, когда не так жарко. Не переутомляться по возможности.
Советы дельные. Только — посадить бы доктора на мое место.
Курю — еще с армейских штабных времен — папиросу за папиросой. Уйму времени приходится просиживать на заседаниях. И как только рядом затягиваются папироской, вынимаю пачку и я. Совещаний у нас полно. Экспедиция разрослась. Восемь цеховых парторганизаций. Да еще сколько объектов, где по одному-два коммуниста. За всем надо уследить. Всюду побывать. И всюду — заседания.
Хватает и других забот: планы, протоколы, обязательства, учет коммунистов. К учету не придерешься у меня. В любой момент скажу, сколько человек состоит. Помню каждого по имени-отчеству и объективным данным. Знаю назубок расстановку партийно-комсомольских сил. Профессиональная память старого штабника.
Притом никто не попрекнет меня в кабинетном стиле руководства. Писаниной занимаюсь только по вечерам, когда все отдыхают. Вообще не признаю партийной работы от звонка до звонка. Я успеваю за день повстречаться со всем основным активом. Дать конкретные поручения. Лично убедиться в том, как идут производственные дела. Территория у нас — десятки квадратных километров. Персональной машины я не имею. Но успеваю на попутных. В любую погоду.
Конечно, выматываюсь. И за ночь не отдыхаю, в сущности. Когда человек одинок, когда пусто и неприютно в доме — плохо спится, мучают тяжелые сны. Тая умерла. Другая любовь ко мне уже не придет, наверное. Сорок три года — не шутка.
Собрание послезавтра. В партии я двадцать пять лет. Если считать по двенадцать собраний в году — получается триста. А каждый раз волнуюсь. Особенно когда провожу собрания сам.
Не знаю, отчего так волнуюсь в данном случае. Доклад получился толковый: есть анализ недостатков, намечены пути устранения. Есть критика и самокритика. Словом, доклад на уровне. Что касается меня лично, — никому не делаю худа, никого не обижаю. Многие обязаны мне решением всяких житейских затруднений и проблем. Вот и сегодня — первым пошел к литологам, разъяснил трудовое законодательство. Перелыгин, конечно, дельный руководитель, а вот заботы о людях ему не хватает, прочитал радиограмму и не подумал даже побеседовать с людьми.
Правда, разговор с Дыментом у меня получился неладный. Но можно не придавать этому значения: еще мальчишка. Молодости свойственна резкость суждений. Скоропалительность поступков. Несдержанность в речах. Да и участь партийного руководителя такова — мало ли что будут говорить и думать про тебя. На всех, в конечном итоге, не угодишь. На всеобщее понимание рассчитывать не приходится...
А собрание должно пройти нормально. График выполняется. Даже на шахтах после приезда бригады Локтионова стало налаживаться. Если же производственные показатели на высоте, то и партийная работа, следовательно, в порядке. Ведь было сказано на Пленуме ЦК: вернейший критерий качества партийной работы — экономические показатели деятельности предприятия...
В общем, пора домой. Все, что полагается, сделал. Доклад написан, осталось лишь перепечатать. Проект решения подготовлен. Диаграммы вычерчены. Объявления вывешены. И составлен документ для второго пункта повестки дня. Его мы обсудим на заседании бюро перед самым собранием. Незачем, чтобы раньше времени пошли толки да кривотолки.
Запираю дверь кабинета. Окликаю сторожа. Предупреждаю, что в конторе больше никого не остается, пусть следит, как положено.
Тихо. Поселок засыпает. И кино в клубе, видно, уже кончилось, успели разойтись.
Мои шаги почти не слышны. Я любил носить сапоги, любил их четкий перестук по асфальту, по бетонному полу, по серым плиткам, по лощеному штабному паркету. Здесь в сапогах жарко, хожу в босоножках.
Негромкие голоса. Вслушиваюсь.
— Нет, девочки, вы как хотите, а я так не могу.
— И не моги на доброе здоровье, — отзывается другой. — А ты попробуй через не могу.
Явно подвыпили. Где взяли водку? Надо проследить за самолетами. Опять, наверное, спекулянты просачиваются. И кто это? Знакомые голоса. О чем разговор?
«Партия велела, комсомол ответил — есть!»
Кажется, Грибанов из литологической. Ну конечно, Грибанов. Стоит призадуматься. Собирается в кандидаты партии. А сам — ишь...
— А ты осторожней, — советуют ему, — такими вещами не шутят.
Правильно. Молодец. Здоровый в основе коллектив. Не может быть, чтобы люди не дали отпор демагогическим настроениям. Кто сказал? Залужный. Точно. Не ошиблись, выдвигая старшим геологом. Зрелый руководитель, хотя и беспартийный. Вот на кого следует ориентироваться в росте партийных рядов.
— Пошел ты, — говорит невидимый Грибанов. — Ты не притворяйся таким уж сверхправильным. И главное — не то, что́ человек говорит, а то, что́ думает.
— Гляди, — говорит Залужный, — объявился новый философ — Лев Грибанов. Диалектику я изучал, а такого имени что-то не запомнил.
Молодец, Залужный. И остроумный.
Голоса удаляются, пропадают и огоньки сигарет.
Пижоны, думаю я с неожиданной злостью. Потерянное поколение. Распустили языки, мелют всякое. Не верят ни во что. Много воли получили. Щенки.
Приближаюсь к домику раздраженный, докуриваю — вторую подряд — папиросу.
Что-то чернеет на крыльце, отделяется, шагает навстречу.
— Принимай гостя, коли не поздно, — говорит тень.
— Заходи, — отвечаю я, не понимая, с чего вдруг Перелыгину вздумалось навещать ночью. Виделись раза три сегодня.
— Свет скоро погасят, — говорю, поворачивая лампешку. Выключатель неисправен и никак не соберусь починить.
— Не бойся, долго не задержу, — говорит Перелыгин.
— Я не к тому, просто сказал. В случае чего свечка найдется, — отвечаю я.
— Садись, — говорит Перелыгин, будто хозяин здесь. — Поговорим. Днем было некогда.
Что-то непонятное слышится мне в его хрипловатом голосе. Но я не спрашиваю. Снимаю пиджак. Вешаю на плечики. Расстегиваю ворот рубахи.
— Чаем угостить не могу, — сообщаю Перелыгину. — Хозяйка спит. А у меня, сам знаешь, ни кола, ни двора.
— И без чаю проживем, — говорит Перелыгин. Раскуривает туго набитую папиросу. Запрокидывает голову. Пускает к потолку несколько отчетливых колец. Еще раз быстро затягивается, нанизывает кольца на тонкую струйку.
— Ловок, натренировался, — говорю я. — Слушай, что случилось? Какого черта сидишь и молчишь? Колечки думаешь мне показывать?
— Нет. Будем разговаривать.
Перелыгин встает. Накинутый на плечи пиджак сползает, Перелыгин подхватывает его на лету, вешает.
— Я насчет собрания пришел поговорить, Игнат Савельевич, — говорит Перелыгин. Он редко называет меня по имени-отчеству.
— Что, проверять решил на ночь глядя, все ли готово? — против моего желания, звучит обиженно. — Так что ж не в партбюро, а дома?
— Думал, ты уже здесь. Соседи как-никак. А проверять — не мое, в общем, дело. Да и незачем. Знаю, что бумаги у тебя в порядке, ты их, как я колечки эти, стряпаешь, — говорит Перелыгин, и неожиданная насмешка неприятна и оскорбительна. Перелыгин ведь начальник экспедиции, К тому же — член обкома партии.
— Не в бумагах дело, — говорит он. Подносит к папиросе огонек. Явно тянет почему-то время. — Дрянь папиросы «Казбек».
— Между прочим, в магазине вообще нет курева, — говорю я и добавляю, переходя в атаку: — Тебе позаботиться бы, нажать на Атлуханова.
— Есть грех, — отвечает Перелыгин. — Два дня в магазин не заглядывал, а пожаловаться никто не пожаловался, как ни странно. Завтра будет Атлуханову разгон. Слушай, — говорит он без всякого перехода. — Завтра на собрании я выступлю и предложу освободить тебя от секретарства.
Этого я не ждал. Помедлив, говорю:
— Собрание не отчетно-выборное.
Говорю, чтобы выиграть время. Собраться с мыслями.
— Ничего, — успокаивает Перелыгин. — Все в руце божией, как говаривали в старину. Да и не все ж бюро я предлагаю переизбрать. У меня только на твою персону замах.
— Ты — не парторганизация, — говорю я.
— Верно, — соглашается Перелыгин. — Однако и я право голоса имею на собрании, а?
— Ты что, не с той ноги встал сегодня? — спрашиваю я. — Семь месяцев с тобой поработали.
— Объясню, — говорит Перелыгин, туго набитая папироса не хочет гореть, Перелыгин то и дело чиркает спички, это раздражает, я протягиваю Перелыгину свой «Беломор».
— Ты сам как думаешь, Игнат Савельич? — спрашивает наконец Перелыгин. — Ты сам как думаешь: хороший ты секретарь?
Демагогические вопросики задаешь. За мальчика меня считаешь, что ли? Да если бы я считал себя плохим работником — что я, так и признался бы в открытую? Тебя спроси о таком — скажешь все, что думаешь? Черта с два, особенно при твоем-то самолюбии.
— Ну, знаешь, Дмитрий Ильич, — говорю, тщательно выговаривая имя и отчество, — мы с тобой вроде из юношеского возраста вышли, предаваться самоанализу поздновато. Мне сорок три, прошу заметить.
— Вот и плохо.
-— Что — плохо? Что — сорок три?
— Это, само собой, не очень отрадно, — говорит Перелыгин. — Однако я не о том. Считаю: себя судить человеку никогда не поздно, а в нашем возрасте даже полезнее, чем в юности. А что касается твоего секретарства... Плохой оказался секретарь. Третьего сорта. Вот мое мнение. Да и не только мое, смею огорчить.
Чувствую, как на моем лице появляется усмешка. Наверное, кривая. Сгоняю ее.
— Допустим, — говорю я, — третьего. Не всем же перворазрядным значиться, вроде некоторых... начальников экспедиции. Только почему ж меня зональный партком рекомендовал? Почему коммунисты за меня голосовали? И ты, наверное, в том числе, поскольку прошел при тайном голосовании единодушно. Что на это скажешь?