Новый знакомый — Козлов, Василий Прохорович. Начальник шахты. Кажется, это про него мне говорил Батыев.
И ему, как Залужному, хочется непременно разъяснить мне что-то. Мои знания возрастают прямо-таки катастрофически. Вот, например, похожая на экскаватор машина — перфорационно-долбежная установка. А вышки посолиднее прочих — две шахты, первая и вторая. На первой начальником именно Василий Прохорович Козлов, готовый с полной радостью ознакомить товарища корреспондента со всем процессом.
Только сейчас меня почему-то осенило разузнать: а где же, собственно, золото, которое ищут — вернее, нашли — здесь? Я спрашиваю Козлова, тот спокойно говорит:
— Золото? Вот.
Наклоняется, поднимает белый кусок камня. Достает из нагрудного кармашка карандашик — маленький, тщательно заточенный, с наконечником. Указывает острым грифельком на желтые, из мелких крапинок, пятнышки.
— Дендриты золота, — поясняет он важно. — Кварц с дендритами золота.
Прикидывает кусок на ладони, добавляет:
— Здесь примерно четыре сотых грамма золота. Богатейшая порода.
Разжимает пальцы, камень выскальзывает.
Так вот оно какое, золото — семьдесят девятый элемент в таблице Менделеева!
— Значит, прямо ходим по золоту? — уточняю я. Мне интересно, как среагирует Козлов: восторженно? алчно? пренебрежительно?
— Ага, — отвечает он равнодушно. — Ходим.
И оживляется;
— Так на шахту заглянете? С Локтионовым познакомлю. Бригадир проходчиков. Ох, и парень! Прямо чистой воды парень...
В другом месте сказали бы: чистое золото. Козлов сравнивает с чистой водой... Все правильно. Золота здесь навалом.
Шахта, объясняет он мне по дороге, промышленного значения иметь не будет, до́бычу станут вести карьерным способом. Шахта же нужна для окончательного определения залегания золотоносного пласта — по горизонтали, в глубину.
Конторка слажена из фанеры, она смахивает на Козлова — такая же маленькая, ладненькая, аккуратненькая и ласковая. Вещи всегда похожи на своих хозяев.
— Сейчас переоденемся и спустимся в шахту, — обещает Козлов. Он, должно быть, мариец или мордвин, а может, чуваш: скуластенький, круглолицый, невысокий. И разговаривает, как волжане, рассыпчатым отчетливым говорком. Горьковчане — окают. А те, кто поближе к Вятке, сыплют такой вот горошек.
Звонит телефон, Василий Прохорович отвечает ласково:
— Да, я Козлов, я вас слушаю. Здравствуй, Сереженька. Наверно, насчет перфоратора беспокоишься? Приезжай, дам, конечно, как не пособить соседу. Приезжай, Сереженька, только не сегодня. Ну, денька через три.
Не знаю — почему, но мне кажется: не даст он этому Сереженьке никакого перфоратора. Зато — приласкал человека, не отказал, не нагрубил.
Василий Прохорович смеется:
— Ишь, чего захотел. У самого песку в пустыне не допросишься. Но я ему дам перфоратор, Канояну этому.
И кличет в открытую дверь:
— Соня, пойди сюда!
Он зовет тихонько, поблизости никого не видно, однако сразу возникает сухая, жилистая женщина в лыжных штанах и резиновых сапогах, лицо у нее перемазано глиной, черные пряди выбиваются из-под шахтерской каскетки.
— Соня, попрошу, подбери товарищу робу и сапоги. Какой размер, извините? — спрашивает Василий Прохорович у меня. — Так вот, Соня, сорок два. И каскетку.
Соню будто выдувает ветром наружу и тотчас вталкивает обратно. Соня пятится, уступая дорогу тому, кто влетает в конторку. Стены пошатываются от крика.
— Слушай, начальник! — кричит давешний мой знакомый из столовки, тот, что шумел на Батыева из-за кефира. — Электрик твой, крести его мать, проводку чинить не хочет, перчатки ему требуются и еще коврик какой-то... Может, крести его мать, перину прикажет?
— Чистя-яко-ов, — говорит Василий Прохорович укорительно. — При товарище-то постыдился бы.
Но Чистяков не видит ни меня, ни, кажется, Василия Прохоровича. Он дубасит по воздуху кулаком — того и гляди, заедет в лицо Козлову. Соня протискивается бочком, исчезает.
— Провод оголен! — кричит Чистяков. — Понимаешь ты — оголен провод, а там люди вкалывают рядышком, крести твою мать!
— Сделаем, Толик, — успокаивает Василий Прохорович. — Завтра сделаем обязательно,ты не шуми, Толик, не первый день так, обойдется.
Чистяков умолкает и, наверное, в эту минуту обнаруживает меня, он смотрит ошалело, машет рукой, через секунду его уже нет.
— Лучший проходчик, — говорит вдогонку ласковый Василий Прохорович. — Чистой воды работник. Вы уж извините, товарищ корреспондент, характер у него невыдержанный, это верно.
Соня приносит охапку одежды, влезаю в негнущуюся брезентовую робу, натягиваю сапоги, нахлобучиваю каскетку, делаюсь неуклюжим и квадратным. А Козлова спецовка не меняет, он и в этой нескладной одежде выглядит ловким и легоньким.
Стоим на отвале, узкие рельсы тянутся от черной дыры, оттуда возникает клеть с вагонеткой, вагонетку выволакивают и толкают по рельсам, а мы входим в клеть, Василий Прохорович притворяет дверцы, накидывает защелку, кричит в черноту: «Давай!» — и мы начинаем опускаться.
Третьим с нами — подросток, из-под робы выглядывает стоячий воротник гимнастерки ремесленника, — это не кто иной, как горный мастер, об этом он успевает доложить мне сам. Он сообщает о своем титуле и тут же орет в темноте восторженно и лихо:
— Ссыледующыя сыттанцыя — Белоруссыкая!
Очень похоже на голос машиниста метро. Не знаю, почему они объявляют остановки такими ненатуральными голосами. То ли учились у цирковых шпрехшталмейстеров, то ли у знакомого каждому газетчику «Ивана Краткого», диктующего по радио для перепечатки материалы ТАСС.
Клеть стукается днищем, слегка подпрыгивает. После черноты ствола тусклая лампешка мне кажется почти ослепительной, и глаз не вдруг привыкает к свету.
... Жвакает под сапогами грязь, каплет за шиворот, откуда-то дует прохладным, с запахом земли, воздухом.
Спотыкаюсь о железное, зашибаю пальцы сквозь мягкий носок резинового сапога, Василий Прохорович предупредительно поддерживает под локоток, говорит, не напрягая голоса:
— Ничего, это с непривычки. Сейчас освоитесь.
И в самом деле — осваиваюсь, начинаю различать окружающее.
Шахта черна и дымится пылью. Впереди стучит что-то, я прислушиваюсь, Василий Прохорович поясняет:
— Перфоратор бурильно-долбежный. На сжатом воздухе.
Под ногами антрацитово поблескивает нехорошо пахнущая вода, по стенкам тянутся провода и толстая труба, свод поддерживают крепления. Все это я видел в кино и точно таким представлял, и все-таки чувствую себя непривычно и стесненно.
Сворачиваем направо, оглушает скрежет, почти не видно ничего в облаках едкой пыли. Василий Прохорович кричит неразборчивое, скрежет прекращается, и опадает пыль, будто повиновавшись его приказу.
Вот он какой, Локтионов, знаменитый бригадир проходчиков. Лет примерно моих или чуть постарше. В брезентовой, как и все вокруг, робе. Без каскетки. Ходит, наверное, вразвалочку. Лицо — видно даже в тусклом свете — в оспинах и рубцах, в пороховой — или угольной? — сини.
Сейчас будет отпалка, мы уходим в боковой — вентилирующий, как поясняет Козлов, — штрек, усаживаемся на перевернутую вагонетку. Бригаду Локтионов отослал в другой штрек. «Нечего тут вертеться», — сказал он, ребята у него, кажется, все молодые, послушались беспрекословно.
Сидим, покуриваем. Василий Прохорович хвалит Локтионова — не только для меня хвалит, кажется, а в порядке некоего заискивания:
— Он у нас такой, Матвей Кириллыч-то, — говорит Козлов, будто Локтионова нет рядом. — Вчера на смене сказали: жена приехала. Думаете, ушел? До конца смены проработал. Мы уж уговаривали, уговаривали. Куда там. Да и то сказать: у нас общественное всегда над личным превалирует.
Локтионов сидит, будто и не о нем разговор, попыхивает зажатой в горсти трубочкой.
— До них, — Василий Прохорович повел бровями на Локтионова, сморщил носишко, — два года ствол шахтный били, а тут делов — от силы на три месяца. Локтионовские ребята класс показали! Недаром их сюда прислали на прорыв. Только вот вагонеток пока не хватает, обещали подкинуть. А проходка, сами поглядите, как рисованная... Шесть лет подряд бригада знамя ВЦСПС держит. Ну, и премии, конечно, им положены.
— Ладно, — говорит Локтионов. — Ты, Василий Прохорович, не шибко. А то сглазишь.
— Тебя сглазишь, черта жженого, — говорит Козлов ласково.
Взрывом сотрясает породу, где-то сбоку проходит тугая воздушная волна, пахнет гарью, Локтионов прячет — по-морскому, с огоньком — трубочку в карман. И в самом деле, походка у него вразвалочку.
— На флоте служили? — спрашиваю я.
— Точно, — подтверждает он. — Минером. А после войны подался на шахты.
— Все время в здешних краях?
— Ну да, — говорит Локтионов. — В Донбассе был. В Караганде. А тут седьмой год, в Азии.
— Где лучше, Мотя? — спрашивает Козлов, ему явно хочется, чтобы Локтионов похвалил именно здешние места.
— Везде хорошо, — говорит Локтионов. — Для меня там лучшее место, где я работаю. Труд, он человека создал. Понял?
Это — явно в подначку Василию Прохоровичу.
— Нет, здесь и в самом деле ничего, — говорит Локтионов уже всерьез. — Жена вот приехала. И теща, — он смеется белозубо и широко. — С тестем. Я прямо как мать-героиня стал — семьища. Шуряка привезли какого-то, в глаза не видывал. Говорит: Мотенька, здравствуй, браток. Кой хрен я ему браток. Однако ничего, разместились все. Двенадцать метров. Восемь человек. Житуха.
— Временно же, Мотя, — говорит Василий Прохорович.
— Временно, — подтверждает Локтионов. — Знаешь, что на производстве постоянно? Не знаешь?. Вот они самые — временные трудности. Ну, вы извините, товарищ корреспондент, перекур закончился. Если потолковать — вам вот Вася все растолкует, как есть. Он у нас мастер разговоры разговаривать.
Поднимаемся «на-гора». Солнце ослепительно, и жара словно еще увеличилась, пока мы были под землей.