и две бухгалтерии, не пижоним и не делаем культа из еды и барахла.
Но Жанна — актриса, вот в чем заковыка.
Здесь, в Мушуке, ей нечего делать. Решительно.
Конечно, посредством логических доводов, казалось бы, легко вдребезги разнести подобное утверждение. Например, тот, давешний корреспондент, наверное, сказал бы мне так: «Позвольте, уважаемый товарищ Залужный. А организация драмкружка? Секции художественного слова? Это ли не благодатное поле деятельности для советского актера? Пустые отговорки, нежелание отдать себя людям, попытка прикрыть собственную трусость ссылками на объективные причины».
Вы врете, уважаемый товарищ.
Надо смотреть правде в глаза и видеть жизнь такою, какова она есть.
С вашей, газетной позиции — оно, конечно, всюду, где живут советские люди, — полагается быть драматическим и шахматным кружкам, волейбольным секциям и прочим культурно-массовым затеям и мероприятиям.
В жизни случается иначе.
Не очень представляю себе, чтобы здесь нашлись желающие выламываться во всяких самодеятельных спектаклях. Климат, понимаете, не располагает. Эти самые бытовые условия.
Но если даже предположить, что сыщутся такие чудаки, даже допустить мысль, что Жанна приедет сюда, — ни шиша не получится у нее в качестве руководителя художественной самодеятельности отважных покорителей пустыни.
Нелепо требовать от любого актера, чтоб он был непременно и режиссером. Музыкантов-исполнителей — десятки тысяч, а композиторов — сотни, в голову никому не придет настаивать, чтобы каждый скрипач писал себе концерты для скрипки с фортепьяно. Чтобы любой прораб проектировал здания. Чтобы всякий певец мог дирижировать оркестром. А редактор — сочинял романы. Всякому свое — с этим нельзя не считаться.
И нельзя не считаться и с тем, что для Жанны немыслимо уйти со сцены, и было бы преступлением толкать ее на это, даже ради укрепления советской семьи, первичной ячейки нашего общества. Семья семьей. Работа работой. Даже в данном случае не работа — труд. Призвание. Смысл существования.
Есть, разумеется, другой вариант — собственно, продолжение теперешнего: Жанна в городе, я здесь. Каждый сам по себе. В положенный срок супруги встречаются и весело проводят время. Так и было у нас два года. И ничего, не умерли.
Да. Но было — по семь месяцев расставания и, соответственно, пять месяцев вдвоем. Теперь арифметика меняется: одиннадцать месяцев поврозь, один месяц вместе. Медовый месяц. На протяжении целой жизни — один медовый месяц в году.
К черту. Не могу. Не буду.
Что вы скажете, товарищ корреспондент, напичканный ходячими прописями, если я вам заявляю прямо: люблю Жанну и не могу, не стану любить на расстоянии? Вы мне ответите на это: можно любить на расстоянии. Общаться посредством конторы связи. Сочинять интеллектуальные письма. Дискутировать о прочитанных книгах. Обмениваться мнениями о новых кинофильмах, просмотренных, между прочим, с опозданием на полгода.
А если я заявлю вам еще и другое? Я не только люблю, я еще и хочу Жанку.
Не буду иронизировать: конечно, духовная близость важна. И я не представляю, как бы мы существовали с Жанкой, если бы нам не о чем было говорить, если бы нас не волновали одни и те же стихи, фильмы, спектакли.
Но избави бог от любви, где только «единство интересов». Меня такая любовь не устраивает.
Жанка родит мне дочку. Или сына. Кого хочет. Главное — это будет ее ребенок. И мой. Наш. Общий. И я не собираюсь воспитывать его на расстоянии, любоваться лапушкой, обведенной карандашиком в очередном послании моей драгоценной супруги. Слышите, вы? Не стану.
Пусть говорят вдогонку, что кому заблагорассудится. Мертвые сраму не имут. Мне-то что. Я буду с Жанной. С дочкой. Или сыном. И не в тунеядцы же я собираюсь. Буду трудиться, как все. Надо кому-то работать и в городах.
Все. Решено и подписано. Завтра я махну серебряным крылом над бескрайними просторами пустыни.
А пока можно напоследок взять пробы в этой паршивой канаве. На кой мне теперь она... Просто время девать некуда. Сидеть без толку до самого обеда — опостылеет. Возвращаться в лагерь — ни к чему.
Поднимаюсь и нехотя вытаскиваю рулетку. Она шуршит, как змея, по дну канавы, цепляется за комки, я дергаю рулетку посильнее, и она обрывается. Символическое явление, можно сказать.
Сшиваю рулеточную ленту торопливыми стежками — иголка у меня есть. Тяну дальше.
Интересно, куда прет этот пласт? Выполаживается, собака. Не полагается ему поступать столь непристойным образом. А он выполаживается — и бери его за рубь за двадцать. Что ж, отметим его недостойное поведение.
— Темка! Тем! Залужный! — орут где-то в стороне. Кого принесла нелегкая? Вроде Грибанов. Что ему надо?
Подтягиваюсь на пружинящих руках. Вылезаю наверх. Ящерица завистливо смотрит вдогонку.
— Темка! — орет Грибанов и размахивает чем-то, не разглядеть отсюда. — Темка, дуй скорей!
Дую навстречу.
— Пляши! — требует Грибанов и, не дожидаясь исполнения, протягивает телеграмму.
«РОДИЛАСЬ ДОЧКА ПОЗДРАВЛЯЮ ЛЮБЛЮ ЦЕЛУЮ ЖДУ ТВОЯ ЖАННА», — читаю я.
Телеграмма, конечно, распечатана. Наверное, уже весь поселок осведомлен о событии в моей семейной жизни.
И это сообщение — последний штрих, завершающий мой приговор Мушуку. Мы расстаемся с Мушуком. И встречаемся с Жанной. И с дочкой.
—Тете Лиде спущена соответствующая резолюция, — говорит Левка. — Готовь тугрики. Аванс тете Лиде выдали сообща.
Черт с вами. Упою всех напоследок.
— Мотай в лагерь, — говорит Левка. — Марк разрешил по такому случаю. Организуй банкет лично. Давай рулетку и компас. Я за тебя сегодня повкалываю.
Не возражаю. Вкалывай. Ты и завтра будешь вкалывать. Я буду с Жанной.
Грибанов. Очередное нарушение сухого закона
Из Темкиной землянки выволокли диван: занимает слишком много места. Принесли от Дымента второй складной стол, сдвинули впритык, Нерка расщедрилась на скатерть. Присутствует весь личный состав, включая тетю Лиду. Правда, тетя Лида выпьет, споет жалостную песню и уйдет почивать. Мы не станем удерживать ее. Такого правила не водится — удерживать, если человек хочет уйти.
Стульев натащили отовсюду, складных и нескладных. Одного все-таки не хватило, Дымент восседает на поставленном торчмя чемодане со стихами. Хозяину дома всегда достается неудобное место, давно известно.
А в красном углу, разумеется, виновник торжества — Темка. Ему сегодня всяческий почет и уважение.
Тете Лиде следует при жизни воздвигнуть памятник на вершине Мушука — пусть каждый снимает шапку, проходя мимо: тетя Лида не самогонки достала и не «особой московской» даже, а самого что ни на есть настоящего медицинского спирту. Где она его раздобыла — остается тайной тети Лиды.
Присутствует весь личный состав, включая супружескую пару Алиевых. У нас заведен такой порядок: на всякие семейные торжества являются без особого на то приглашения. Соблюдаем правила хорошего тона. Однако Алиевых извещают персонально, иначе не придут. Римма жадная. К ней самой заглянуть нельзя «просто так», и чтобы не повадились к ним, не балуют визитами и они. В прошлом году, кстати, на день рождения Рустама везли живого индюка из Каракудука. Маялись три часа, индюк бесился и норовил выскочить из кузова. Еле удерживали этого чванливого черта с почти павлиньим хвостом и павлиньим гонором. Держали на руках, как хрустальную вазу. А потом Алиевы зажарили его и сожрали втихаря, никого не позвав. И еще в наши анналы записана такая история. Рустам разжился бочкой — бочкой, не как-нибудь! — сухого вина. Угощал каждого — пей, сколько влезет. Пили, сколько влезло, вино было хорошее. Удивлялись щедрости Рустама. Но в день получки предъявили каждому счет — оказывается, Римма записывала, сколько кто выдул. Заплатили, конечно, сполна. Даже с лихвой.
У Алиевых растет Гаврилка — смета́нный парень, его прозвали так ввиду полного отсутствия даже признаков загара. Не пристает загар, что поделаешь. Гаврилку любят все, отношение к родителям не распространяется на младенца.
Наглядная агитация подготовлена и вывешена. В центре — лозунг: «Чтобы иметь детей — кому ума недоставало!» В другом месте человек мог бы обидеться. У нас не принято обижаться. Даже Рустама и Римму приучили — если не понимать и не принимать шутки, то по крайней мере хоть не проявлять внешнего неудовольствия.
Темка восседает прямо под лозунгом. У Темки — так и должно быть — отличнейшее настроение. Он в ударе. Он выпьет и примется говорить стихами. Давно отмечена такая особенность Залужного: после ста граммов он глаголет стихами. Шпарит без передышки. О чем бы ни шел разговор, Темка отвечает лишь рифмованно.
Кружки звякают глухо: налиты почти доверху. Тоже заведено: первую наливать основательно. Последующие — меньшими дозами. Платошка сдуру кричит: «Горько!» — то ли спутал, то ли нарочно резвится. И Темка целуется с Фаей, она сидит рядом. Не знаю, отчего мне становится неприятно. Я не подаю виду и тоже кричу: «Горько!» И они снова целуются — с достаточным аппетитом.
А у меня с Верой, в сущности, не было свадьбы — сидели на шишах, в долги залезать не хотелось. Ну, пришли двое ребят, выпили, потолковали, разошлись. Это было там, в кишлаке, где работала Вера, сразу после моей демобилизации.
И развода, как такового, не было. Вера сказала: давай поживем годик врозь, посмотрим, как получится. Может, лучше, может, хуже. Тогда и разберемся по-настоящему. Я согласился, хотя не видел в том особой нужды. Годичный срок истекает через полтора месяца. Я как раз должен был возвратиться в город — там все и решить с Верой окончательно. Теперь придется или отпрашиваться на недельку, либо написать Вере: приезжай, обсудим здесь.
Глупо звучит: обсудим. Если обсуждают — значит, не любят. Когда любят — не обсуждают и не рассуждают. И нечего нам обсуждать. Поссорились ни из-за чего. И пошло: дальше — больше. Как говорит мой дядька — ши́ре-да́ле, такое у него присловье.