Я все надеюсь еще на что-то.
Темка берет заявление. Идет к двери. Красивый парень. Умница. Трус. Я его люблю. И потому, что сын Дины. И просто люблю. Даже сейчас.
— Стой, — говорю я. Он останавливается.
— Сядь, — говорю я.
— Нет, — говорит он.
Он подумал — я стану говорить жалкие слова. Упрашивать. Бить на эмоции.
— Хорошо, иди, — говорю я.
И он уходит.
Сейчас он прошел коридор. Спустился по ступенькам. Свернул направо. Миновал домишко бухгалтерии. Осталась позади столовая. Библиотека. Погодите, кто там лезет. Погодите минутку, слышите? Он прошел вдоль хлорвиниловой юрты. Мимо их камералки. Сейчас он войдет в землянку. Возьмет рюкзак. Вскинет за спину. Встанет у дороги. Проголосует. Доберется на попутной до аэродрома...
Я выхожу стремительно. От меня шарахаются.
— Буду через час, — говорю Наговицыну. — На похороны успею.
«Газик» дежурит у крыльца. Мой «газик» — с откинутым верхом.
— Вылазь, — говорю Вараксину. — Сам поеду.
Он рад — невелико удовольствие шпарить по жаре.
«Газик» подпрыгивает с места. Не зря его прозвали козлом.
Разворачиваюсь у Темкиной землянки.
Темка стоит у порога.
Рюкзак вскинут за спину.
— Садись, — говорю я, и Темка пятится в землянку, он даже хватается за ручку, чтобы прихлопнуть дверь изнутри. — На самолет опоздаешь, — говорю я. — Садись. Ну!
Он лезет на заднее сиденье.
— Вперед садись, — говорю я.
Дорога на посадочную площадку — вот, рядышком. Я не сворачиваю на эту дорогу.
Я везу Темку мимо конторы, клуба, столовой, биббиотеки, жилых домишек, мимо промтоварного магазина, гаража, камнедробилки... Молчим. Нам смотрят вслед.
Пускай смотрят. Пускай видят. Пускай видит он. И запоминает поселок. Эту поездку. Мое молчание.
Только единственное слово я говорю ему, когда проезжаем возле халупы, где лежит на длинном столе у крыльца, в тенечке Локтионов:
— Смотри!
Он хотел отвернуться, я знаю. Он подчинился приказу. А я притормозил, проехал медленно-медленно.
Вырываемся на дорогу, в поле, и я жму.
Еще не поздно, Темка, слышишь?
Он молчит.
Разворачиваюсь на аэродроме. Навстречу выбегает Эргаш. Радист. «Начальник аэропорта» — зовут его шутя.
— Посадишь, — говорю я и киваю на Темку.
— Мест нет, Дмитрий Ильич, — говорит Эргаш.
— Посадишь, — повторяю я. — Сними любого. Скажи: я велел.
Здесь я — хозяин. Самолет в моем распоряжении. Без моего разрешения билеты не продают.
Уже вертится пропеллер. Самолет на старте.
— Чего стоишь? — прикрикиваю на Эргаша. Он срывается с места, машет летчику. Пропеллер останавливается.
— Иди, — говорю я Темке.
Еще не поздно, Темка.
Он идет. Прямой. Красивый. Сильный парень. Трус.
Сажусь в машину. Еду не в поселок. Еду в пустыню. Без дороги. Как попало.
Самолет обгоняет меня и скрывается в белесом пустом небе.
Перелыгин. Заседает партийное бюро...
Слухи об этом просачивались, конечно. Возникали, снова затухали. Я никогда не придавал слухам значения, не задумывался над ними, хотя, по совести сказать, разговоры эти были мне приятны. В последнее время заглохло вроде окончательно. А вот сегодня за словом последовало дело.
Кончилась утренняя планерка — сидел Батыев, против обыкновения помалкивал и не вмешивался с руководящими указаниями, — Романцов задержался в кабинете и сказал:
— Дмитрий Ильич, надо бы заседание партбюро провести, сейчас. Ты не возражаешь?
Я спросил, по какому вопросу, и Романцов ответил:
— В связи с предстоящим собранием. Посоветоваться надо.
— Хорошо, — сказал я. — Минут пятнадцать можешь подождать? Распоряжусь кой о чем...
Когда я пришел, все были уже в сборе. И Батыев — там, не за председательским столом, разумеется, но и не за длинным, где сидели члены партийного бюро. Батыев разместился вроде бы и в сторонке и в то же время почти рядышком с Романцовым.
— Начнем, — сказал Романцов и посмотрел на Батыева, тот едва заметно кивнул.
— Повестка дня сегодняшнего заседания, — сказал Романцов и сделал паузу. — Повестка дня предлагается такая: о выдвижении первооткрывателей месторождения золота «Мушук-Тау» на присуждение республиканской премии за одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.
Он стоял, а не сидел, как обычно. Я только тут заметил, что Романцов принарядился в светлый костюм и галстук, вид был торжественный, и говорил парторг с расстановкой, значительно и важно.
— Ого! — сказал Норин и улыбнулся. — Знай наших!
Норин обрадовался вполне откровенно, еще бы не радоваться: уж Норина при любой погоде не обойдут, он был один из первых, кто пришел сюда, в пустыню, где ползали только черепахи да бегали вараны.
— Прошу внимания, — сказал Романцов. — Ставлю повестку дня на голосование. Кто — за? Против? Воздержался? Принято единогласно. Думаю, что информация по этому вопросу вряд ли нужна. Есть предложение: ознакомиться с проектом постановления партийного собрания и высказать мнение. Прошу.
Он придвинул новенькую, красную с золотом папку, ловко развязал тесемки, вынул стопку листов и, будто игральные карты, мигом раскидал их перед каждым сидевшим за столом. Конечно, мне подал первый экземпляр.
«..и учитывая огромное народнохозяйственное значение открытого месторождения золота, являющегося одним из крупнейших в Советском Союзе, — читал я, — партийное собрание первичной парторганизации геологоразведочной экспедиции «Мушук» считает необходимым просить Совет Министров республики рассмотреть вопрос о присуждении республиканской премии в области науки и техники товарищам, являющимся первооткрывателями указанного выше месторождения, а именно:
БАТЫЕВУ Хабибу Муратовичу, управляющему областным трестом «Облгеология», руководителю поисковых работ.
ПЕРЕЛЫГИНУ Дмитрию Ильичу, начальнику геологоразведочной экспедиции «Мушук», непосредственному организатору поисковых работ.
НОРИНУ Венедикту Германовичу, главному геологу экспедиции.
ШАДИЕВУ Хамра, старшему буровому мастеру экспедиции.
СТРАТИНЕВСКОМУ Яну Борисовичу, инженеру-геологу экспедиции.
Необходимые документы, предусмотренные Положением о порядке присуждения республиканских премий, прилагаются...»
Я читал в тишине, было слышно только, как шелестели перевертываемые листки бумаги да рядом со мною напряженно и как-то весело дышал Норин. Я пробежал бумагу быстро, привычно схватывая суть, и взялся перечитывать ее снова. Романцов не торопил нас, он тоже читал, словно впервые. И Батыев читал, сидя в сторонке. И Забаров. И другие члены партийного бюро.
Я отложил бумагу и посмотрел на Романцова. Он весь источал благожелательность и дружелюбие. Лицо его состояло из одной улыбки — доброй, слегка, может быть, умиленной, достаточно сдержанной, как требовала торжественность момента. И еще в улыбке Романцова я увидел горделивую скромность: вот наша доля, партийных работников, вас награждают, а мы остаемся в тени, такая наша участь — спрашивают, когда нелады, с нас, а если награждать — в последнюю очередь.
И еще я рассмотрел Батыева. Тот не улыбался и не хмурился начальственно, как любил хмуриться, подчерхивая свою деловитость и озабоченность. Батыев сидел в сторонке и читал проект постановления сдержанно, будто не собственная его фамилия открывала список, будто не о нем пойдет сейчас речь. И, подумал я, дело тут не в особой выдержке Батыева, дело только в абсолютной, полной уверенности: все в порядке, никто не выступит против, и вообще список составлен отлично, не забыт никто, есть представитель рабочего класса, есть фамилия начальника экспедиции — даже после тягостной истории с Локтионовым фамилию Перелыгина и не подумали вычеркивать: мы люди, мы понимаем, мы не допустим, чтобы происшествие перечеркнуло всю предшествующую работу коллектива и его руководителя товарища Перелыгина.
А потом я перевел взгляд на Забарова, тот сидел напротив. И встретился с его усталыми, все понимающими глазами.
«Ну, что, рад? — молча спросил меня Забаров. — Конечно. И настолько рад, что сейчас промолчишь о Батыеве. А ведь знаешь, что Батыев тут — пришей кобыле хвост. Никакого отношения к открытию не имеет. Правильно — трестом руководил. Но — трестом, не поисковыми работами. И ты знаешь это. И я знаю. Сейчас встану и скажу все, что думаю. А ты? Наверное, промолчишь. И мне придется сказать о твоей беспринципности. Нет, голосовать против твоей кандидатуры не стану. Премию — заслужил. Но про твою беспринципность я скажу, и пощады не жди, Дмитрий Ильич. Понял?» .
«Понял, — сказал я Забарову. — Понял, Газиз Валеевич. Не сомневаюсь — скажешь все, что думаешь. А я что скажу? Республиканская премия ведь. В кои веки еще доведется совершать такие открытия... Да и веку мне осталось не так уж много, если вдуматься...»
«Дело твое, — сказал мне Забаров. — Я считал тебя человеком принципиальным. Но сейчас, видимо, Батыева ты не потревожишь. Все умеем быть резкими, когда не касается наших интересов. Тогда — невелика заслуга. Попробуй вот, когда касается непосредственно тебя...»
И еще мне представилось: первая страница газеты. Постановление. Портреты лауреатов. Сияющий зал. Длинный стол, покрытый тяжелой скатертью. Папки дипломов. Улица. Шепот прохожих вдогонку: «Видали? Лауреат республиканской премии... Знакомое лицо. А, в газетах сегодня был портрет...» Мягкий вагон. Утонченно-вежливый, как японский дипломат, проводник. «Милости просим, очень приятно. Первый раз лауреата обслуживаем. Простите, вам в этом купе удобно? Может быть, хотите перейти в соседнее? Извините. Благодарю вас».
Романцов опять встал.
Он больше не улыбался. Он был торжествен и официален.
— Вопросы будут, товарищи? — спросил он. — Нет вопросов. Тогда приступаем к обсуждению. Есть желающие высказаться?
Он произнес последнюю фразу так, что было понятно: Романцов не рассчитывает на обсуждение. Чего там, проголосуем — и вся недолга. Вечером собрание. И там проголосуем тоже: