Между прочим, и Романцова Батыев защищать не стал.
Выступали многие. Было ясно: Романцова освободят. Так оно и вышло.
Членов партийного бюро попросили остаться после собрания.
Заседание продолжалось всего несколько минут.
Секретарем был избран Забаров.
Мы сидели с ним на скамейке возле гостиницы.
— Слушай, — сказал я, — так и не успел спросить. Как ты здесь очутился?
— В общем, просто, — сказал Забаров. — Мы с Токмяниным земляки. Знаешь Токмянина? Начальник стройцеха. Вот приехал к нему в гости. Приехал и так и застрял. — Так и остался, — повторил Забаров. — Единственный в поселке пенсионер.
— Какой ты пенсионер, — сказал я.
— Никакой, это верно, — сказал Забаров.
Грибанов. Не ищи в женщине друга
С жильем у нас, конечно, туговато. Никто, однако, не захотел переселяться в землянку Залужного. А писателю мы даже и не предлагали, хотя он-то мог бы разместиться там. Но когда писатель утром явился в камералку и сказал, что хочет пожить у нас, я первый — пока Дымент не заикнулся о землянке Залужного — позвал Ивашнева к себе.
Я люблю свою резиденцию, в ней бестолково, не ахти как прибрано — и уютно.
Раньше это была брезентовая палатка, натянутая на каркас из реек. Потом брезент изодрался вконец, я добыл фанеры — не самым честным способом, надо признаться, — обшил каркас и засыпал между слоями песок, смешанный с перетертой сухой травой. Руки были в ссадинах и занозах, песок первое время сыпался из щелок, после утрамбовался.
Потолка у меня в домике нет, а есть покатые стены, сходящиеся наверху. Они оклеены обоями. Над окошком размером в тетрадный лист — эстамп «Травинка», я сам его перерисовал из журнала, он очень мне нравится. И еще висит большое фото геолога у горного ручья. И портрет хамелеона, задравшего змеиную башку. И китайский бумажный фонарик. И — как у всех — табель-календарь. Только я отмечаю не дни, оставшиеся до возвращения в город. У меня свой счет: до 15 сентября. Мы должны встретиться пятнадцатого сентября. Хотели — в городе. Теперь, наверно, придется здесь. Если, конечно, Вера захочет приехать сюда — на короткий даже срок, для выяснения отношений.
А портрета Веры нет у меня в домике. Не люблю, когда вывешиваются на стенки хозяйские изображения, в этом есть что-то хвастливое, словно предлагают каждому полюбоваться собственной личностью... Еще на стенке у меня — пучок перьев дикобраза. Память о вечере, когда мы познакомились с Верой. Дикобраза я не убил... Я совершил только некоторую вивисекцию и выдернул у него перья. Всего четыре штуки. Плохо, конечно. Жестоко. Но такого сувенира в память первого дня любви нет, ручаюсь, ни у кого.
В углу палатки свалены — прямо на полу — старые штаны, грязные рубахи, все такое прочее. Гардероб. Приедет Вера — мне влетит. Я уберу перед ее приездом, честное слово.
И уберу с пола бидончик с водой. Сейчас он стоит у двери, каждый, кто входит, первым делом прикладывается к бидончику, пьет через край. И садится на выступ каменной печурки — удобный выступ. Особенно любил сидеть там Залужный. Я не хочу вспоминать о нем. Я считал Темку малость казовым и велеречивым, но все-таки хорошим парнем. И все мы думали так. Залужный обманул нас, и мы стараемся не говорить о нем. Залужного мы вычеркнули начисто.
А вчера по всему поселку разнеслась странная байка. Мы не поверили было, но девчонка с почты подтвердила.
Перелыгин продал телевизор!
Единственный в поселке, дорогущий и бесполезный здесь «Радий». Если в Мушуке и будет телевидение, то, вероятно, лет через пять, а то и десять, но перелыгинская Валентина человек запасливый и на всякий случай приобрела в прошлом году новинку. Событие это обсуждал весь поселок, и даже — в отсутствие Дипа, разумеется, — ходили смотреть полированный ящик, он выпячивался на почетном месте и здесь, в пустыне, выглядел неслыханной диковиной. Валентина Семеновна демонстрировала его всем желающим, пока, видимо, не прослышал об этих экскурсиях сам Дип, и мигом паломничество прекратилось.
А вчера Дип самолично продал чудо техники XX века Токмянину, собирающемуся на пенсию, телевизор был увезен, и через час Перелыгин отправил триста рублей — Темке, хотя накануне бухгалтерия выслала Залужному полный расчет.
Разговоров было — не оберешься. Обсудили событие, конечно, и мы, и было нам отчего-то неловко, хотя ведь Темка и удрал — позорно и паскудно, и вроде виноват лишь один Залужный, а мы ни при чем, и все-таки было как-то смутно и нехорошо, а Файка даже всплакнула — впрочем, у нее глаза всегда на мокром месте.
Файка пришибленная какая-то ходит, и я не знаю, как с нею держаться и что говорить, стараюсь не оставаться наедине — тогда и вовсе делается неловко. По-моему, она любит меня всерьез, а я не люблю ее, я люблю Веру, и мне годичный срок был ни к чему, вполне успел бы разобраться в течение, скажем, одного месяца, но Вера назначила срок, и я не стал спорить.
А ведь ссоры наши начались из-за пустяка, сам понимаю. Из-за туфель. Белых туфель на гвоздиках. Импортных. Даже, вроде, французских. Туфли — одну пару, тридцать пятый размер, привезли в магазин, и Вера прямо глаз не могла отвести, в каждом глазу отражалось по туфельке на гвоздиках. А у меня, как на знаменитом рисунке в «Крокодиле», отражалась цена: пятьдесят целковых на теперешние! И я сказал Вере, что придется наступить на горло собственной песне и обойтись обуткой проще. Вера согласилась, тем более что рядом стояли другие туфли, тоже белые, и тоже на гвоздиках, и тоже импортные, но по божеской цене — двадцать два рубля, и принципиальной разницы в качестве я не обнаружил. Назавтра Вера купила туфли — за двадцать два, сказала она, а еще через день продавец похвастался мне, что сбагрил моей жене пятидесятирублевую роскошь, явно предназначенную для музея капиталистических излишеств.
Был скандал. Я не денег пожалел, хотя и они у нас не слишком-то валялись по углам. Зачем было обманывать — так стоял вопрос в семейном конфликте. И что бы Вере сказать: ну, не сердись, Левка, — сказала бы так, и все обошлось, я человек отходчивый. Но у Веры есть такая черточка в характере — всегда будет доказывать, что права она, а не я, и она стала доказывать, мы поругались, наутро я прицепился еще к чему-то, и так и пошло, покатилось по наклонной плоскости. Вдруг выявились в каждом из нас какие-то сверхотрицательные свойства и качества, мы почти перестали разговаривать, наконец Вера и предложила годичный срок испытания чувств и уехала.
Я тогда рассказывал много Залужному, он считался специалистом по сердечным делам, и Темка объяснил тоном заправского консультанта: «Не ищи в женщине друга. И не ищи спасения от одиночества в объятиях женщины. После них одиночество еще острее и страшней». Думаю, что Темка сам так не считал, он любит помудрствовать по всяким житейским поводам. Но тогда я поверил — под настроение...
Сегодня все в поле, и Дымент в том числе, а я остался и занимаюсь бухгалтерией, калькуляцией и еще черт знает чем. Это меня обдурил Платошка — еще один дезертир, правда вполне законный, официально зарегистрированный.
Платошка — нескладеха и неудачник. Он в прошлом году кончил школу и принялся искать свое место в жизни. Довольно странным способом: устраивается на работу, примеривается, приглядывается и через месяц-другой увольняется. Трудовая книжка у него, как у седовласого пенсионера, исписана уже чуть не до конца. У нас Платошка выдержал рекордное время — два с половиной месяца. Вернее, мы выдержали, потому что у Платошки все валится из рук и он спит на ходу. То забудет кипрегель, то мензулу, то рейку. Мороки было хоть отбавляй, и когда Платошка заявил, что увольняется, все вздохнули облегченно. Правда, в Дыменте вдруг взыграла административная жилка, и он сказал: отпустит через две недели. Как положено по КЗоТу. Сейчас Платошка устраивает «итальянскую забастовку»: на работу не выходит, но и уехать самовольно тоже не решается, он бродит по Дыментштадту и филонит. Или спит на дворе, выставив койку, чуть не до полудня, кругом шумят, а ему хоть бы хны.
Ко мне это имеет вот какое отношение. Платошка вел артельное хозяйство. Никому неохота возиться с продуктами, спорить с тетей Лидой, выколачивать из нашей братии пайковые взносы. И весной, как только появился Платошка, хлопоты взвалили на него. Его тогда обдурили, а на сей раз он обдурил меня: пришел и объявил, что Марк Владимирович приказал принимать хозяйство мне и заранее предупредил — никаких отказов. Я подивился крутому повороту в нравах демократичного Дымента, но спорить не стал. Выяснилось вскоре: Платошка таким вот манером подходил ко всем, и все отказались, один я попался на удочку без наживки. Но теперь отступать поздно, я сижу и занимаюсь бухгалтерией.
Бухгалтерия несложная, впрочем: по рублю двадцати с носа в день. А вот с калькуляцией меню — похитрее.
Тетя Лида полагает — наверное, вполне обоснованно, — что все мы ни черта не смыслим в хозяйстве, и терпеть не может, когда вмешиваются в ее дела. При том всем тетя Лида считать почти не умеет, продукты закладывает на глазок, и к исходу двух недель обнаруживается: то не хватило мяса, то консервов, то еще чего-нибудь. Я решаю поставить все на вполне обоснованную наукой почву и отправляюсь к тете Лиде снимать натурные остатки — так вроде называется у торговцев.
Владения тети Лиды носят название «Кафе Лидия». Сколочено из досок, кухня отделена от «зала» переборкой. Два длинных стола и врытые в земляной пол скамейки. Предмет нашей гордости — холодильник ЗИЛ, в нем всегда стоят кружки, банки, прочая посудина со льдом. Чай пьем со льдом, в суп кидаем квадратики льда — иначе на сорокаградусной жаре не остынет, будешь обедать вплоть до ужина, и вообще, как утверждает Марк, горячим супом кормят лишь грешников в аду. Желудки у нас — подходящие, комбинацию кипятку и льда выдерживают.
На столах тарелки с солью, гора нарезанного хлеба — тетя Лида готовится раздавать обед. Лежит кучка алюминиевых ложек. Вилками не пользуемся принципиально. Из пижонства, конечно. Файка Никельшпоре привезла было вилку, ее — вилку, а не Файку — торжественно разломали на куски, разметали в стороны, чтобы другим неповадно было.