И еще на столе тарелки с пиленым сахаром. Вспоминаю, как порезвились над Платошкой: подсунули кальцит вместо сахару — сходство почти полное, — Платошка долго размешивал кристаллы кальцита и никак не мог понять, почему сахар не растворяется...
Кухня благоухает гвоздикой. Не цветами, а той гвоздикой, что идет в пищу. Шарики такие. Семена, что ли, я не знаю. Тетя Лида закупила ее на семилетку и сует, куда попало. Даже в пшенную кашу. Сперва мы лаялись, потом привыкли.
Тетя Лида смотрит на меня без особой симпатии: знает, что я заделался непосредственным ее начальством, а она по натуре — с анархистским уклоном. Тетя Лида смотрит на меня и склоняется над электроплиткой марки «Смерть пожарникам»: на земляном полу выложены кирпичи площадочкой, выдолблены пазы, протянута спираль. За пять минут можно поджарить целиком верблюда. Плитка гудит. Когда ее включают вечером — в поселке садится напряжение. Но пока еще никто не обнаружил наше браконьерство.
Слышу по запаху: на обед фирменное блюдо — голубцы из джейрана. Экзотика, черт побери! И вкусно. Похоже на баранину и телятину одновременно. Тетя Лида не признает гастрономических ухищрений: либо потчует голубцами без первого блюда, либо наварит каши, либо сготовит суп, но такой, что ложка торчит стоймя. Переубеждать ее бесполезно, готовить первое и второе, как полагается, тетя Лида не согласна, считает баловством. Ладно уж, не возражаем. Было бы сытно. Вместо супа идет чай в неограниченных количествах и крепкий, как ликер. Начинаю с тетей Лидой дипломатические переговоры, чтобы выяснить запасы продовольствия и потребность населения в соли, горчице, хлебе, сахаре и прочем. Но долго нам говорить не удается: подходит обеденное время.
Тетя Лида ударяет в кусок железяки, подвешенный над емкостью с водой — у нас автономная, персональная емкость, сунули шоферу трояк, и он доставляет раз в двое суток цистерну. Тетя Лида знает, что в лагере никого нет, однако подает традиционный сигнал. При всей анархичности она еще и консервативна — диковинное сочетание. Как пшенная каша с гвоздикой.
На зов является Платошка — так и положено ему в качестве теперешнего тунеядца приходить к столу первым. Тетя Лида выставляет пиалу с голубцами.
Приходит и Нера Денежко — что-то сегодня поспешила вернуться с маршрута. Впрочем, в поле она выходит вообще редко, поскольку — техник-картограф. Нера перекидывает косу назад, говорит Платошке:
— Что на мое место уселся, а ну, подвинься.
Платошка повинуется беспрекословно: побаивается Нерку.
Сегодня она в добром расположении духа. Щурится сквозь толстые очки, говорит:
— Хорошо как столовку отделали, а?
Это — непременная тема разговоров последних дней. «Отделка» заключалась в том, что передвинули стену на полметра, высвободили жизненное пространство.
Нера берет у тети Лиды пиалу, достает из холодильника стеклянную банку, льет в голубцы ледяную воду. Платошка смотрит с ужасом: так и не приучился к нашему способу.
А я ухожу в магазин, сказав тете Лиде на всякий случай, чтобы все было в порядке. Что именно —я и сам не знаю.
Магазин зовется «Елисеевским гастрономом». Правильнее бы звать ГУМом, поскольку там и продовольствие и промтовары.
Диковинный для свежего человека магазин. С уникальным ассортиментом. Один только набор тапочек чего стоит! Размеры: на грудных младенцев и на великанов. Женская прозрачная сорочка распялена плечиками. Подвыпивший — откуда водки достал? — парняга пристает к продавщице Варюшке:
— Примеришь при мне — куплю и подарю, давай, а?
Варюша стесняется выгнать его — соблюдает правила торговли, не грубит покупателю. Зато завмаг — он же продавец продовольственного отдела, Джураев, — не церемонится:
— Катись отсюда, понял? — говорит он без акцента. Еще секунда — и он добавит на русском языке что-нибудь уже совсем русское.
Джураев — личность выдающаяся. Все к нему обращаются несколько заискивающе. От него зависит многое: может пропустить без очереди — и не пропустить, достать из-под прилавка заначенный дефицит — и не достать, выдать в день привоза две бутылки водки вместо диповской нормы в одну бутылку — и не выдать. Он крупная личность в поселке.
И я разговариваю с Джураевым слегка подхалимски, хотя покупка у меня элементарная — горчица в порошке, перец, соль, всякая дребедень по указанию тети Лиды. Джураев морщится: покупатель я невыгодный, возни много, а цена пустяк.
Возвращаюсь в «Кафе Лидия», когда все уже в сборе. И Нера и Платошка здесь — Платошка медленно ковыряет огненные голубцы, и Нера сегодня в настроении, осталась поболтать. То ли от настроения, то ли потому, что в платье, а не в спецовке, Нера сегодня выглядит красивой. Наверное, потому, что в платье, — одичали мы, прямо скажем, когда видишь девчат в обыкновенном, не полевом, наряде, они кажутся чуть не богинями. Это знает Римма Алиева, она редко надевает шаровары и куртку, Рустам, по-моему, ревнует исподтишка, но Римма не обращает внимания.
Сегодня весело — и все собрались разом, и еще — появился Ивашнев, свежий человек. Все рады свежему человеку, да еще писателю, стараются показать себя с лучшей стороны —так уж устроены люди. В данную минуту Ивашнева обучают есть голубцы со льдом.
— Лева, — говорит Дымент, — как условились, Николай Григорьевич поживет у тебя, лады?
Конечно, лады. Мне тоже ведь интересно побыть со свежим человеком, вдобавок с писателем, показать наброски сценария, и еще я, наверное, потолкую о Вере — писатели ведь все понимают в жизни, а кроме того, Ивашнев, по-моему, свой парень. Ну, конечно, уже не парень, лет ему за сорок. По привычке назвал так.
Дымент в ударе. Он вообще в ударе последние дни. Мы знаем — почему. Пронюхали, как он собирался драпануть. Мы рады, что Марк остался, одолел слабинку. И Марк рад этому. Человеку всегда хорошо, когда он сумеет переломить в себе что-то неладное. Остался бы Темка — он тоже сейчас хохотал бы вместе со всеми, и все относились бы к нему с особым дружелюбием. А он удрал. Не думаю, чтобы Темке было сейчас хорошо...
— Так вот, — рассказывает Марк Ивашневу. — Приехали с телестудии снимать покорителей пустыни. Им экзотика нужна. Им нужно, чтобы наглядно! Чтобы грозная пустыня повиновалась человеку вполне зримо. А у нас погодка стоит — как в Гагре. Только еще — градусов тридцать. И тогда придумали. Прилетели два вертолета, закрутили винтами, такую бурю подняли — в жизни видеть не приходилось. И погнали нас, грешных, через песчаный вихрь! Туфта высшего класса...
— А этого, как его, Щукина. Помните?
Нера хохочет заранее. И все хохочут. Даже Ивашнев, хотя еще не знает, в чем суть.
— Ага. Ну и па́рили мы ему, — говорит Марк. И поясняет для Ивашнева: — Парить — значит голову морочить. Приехал из газеты. Толстый такой. Лет двадцати пяти. А требовал, чтобы звали Аркадием Семеновичем, по всей форме. Ну, мы его звали Аркадием Семеновичем. Расспрашивал про всякие интересные случаи. Про трудности. Мы ему и загни про томатный сок...
Было такое дело. В газете очерк Щукина занял два «подвала». Вся экспедиция помирала со смеху, как он расписывал с наших слов. Будто бы когда на буровых не хватало воды, весь коллектив единогласно решил воду целиком пустить на буровые, а самим переключиться на томатный сок. «Суп варили на томатном соке. Кашу. Макароны. Все варили на томатном соке», — расписывал Щукин...
— Надо было сказать, что известь для побелки на томатном соке разводили, — запоздало придумывает Нера, и опять все покатываются.
Во всем этом заключен определенный подтекст, не зря ведь разговор крутится возле печати вкупе с телевидением, Ивашнев это понимает, конечно, и не выступает в защиту газетной братии, мне это нравится, и ребятам, вижу, нравится.
Обедаем долго, как в ресторане, даже тетя Лида присоединилась к нам и смеется вместе со всеми, хотя половина шуток вряд ли доходит до нее.
Завариваем зеленый чай, пьем из пиалок — учим попутно Ивашнева, — рассказываем о единственном нашем деревце, посаженном возле емкости, в которую возят воду. Существует традиция, соблюдаемая свято: каждый, зачерпнув ведро воды, обязан плеснуть немного на деревце, и оно растет, растет понемногу...
— Много ли здесь человеку для счастья нужно? — говорит Игорь Пак. — Четыре ведра воды в сутки, ведро пива и холодильник. Остальное приложится.
И мы соглашаемся.
А потом показываем Ивашневу наш вольный город Дыментштадт. Мы идем всей гурьбой, и Алиевы сегодня от всех не отстали, и Мушук бежит впереди, помахивая хвостом-калачиком.
Показываем наши домики, землянки, палатки, вспоминаем: когда приехала ко мне Вера, на моей палатке приколотили табличку: «Отвались! Молодожены!»
Показываем баню, сколоченную из щелястых досок, она светится насквозь. Когда моются девчата — нас прогоняют подальше. Но как-то раз Фае не хватило воды — воду наливают в бочку, поставленную наверху, на крестовидной перекладине, а крыши в помине нет, — Файка стояла намыленная, вода не текла, и Файка завопила: «Мальчики, подбавьте водички!»
Показываем остатки флагштока над берлогой Дымента: здесь раньше висел штандарт с изображением черепа и двух скрещенных костей, но Романцов приказал убрать.
Смеемся, рассказывая, как Рустам первым привез магнитофон — теперь у каждого есть свой! — и напел кучу песенок, и потом каждый вечер лежал и наслаждался собственным голосом. И Рустам хохочет вместе с нами, и Римма смеется тоже, и Гаврилка вторит родителям.
Нам хорошо вместе, ребята, правда?
Идем вдоль поселка, и все нас радует и веселит: и надутые ветром женские портки на веревке, похожие на толстые нахальные зады. И приятель Мушука — ленивый и толстый Жук. И черепаха, ползущая через дорогу по своим многовековым делам. И вообще — нам хорошо сегодня.
Ивашнев. Над пустыней рассвет
Ночь спускается мгновенно, и сразу становится прохладно, после дневного зноя испытываешь облегчение и радость.