я хочу побыть один. Девчата не в счет, они будут камералить.
— Начальству не задают вопросов, юноша, — объясняю Грибанову. — Задавать вопросы — прерогатива самого начальства.
— Никогда в жизни я так быстро не умнел, — говорит Грибанов. — Все понятно. У Марка Дымента лирический запой, — поясняет он в пространство.
— Хватит, — говорю. — Словесные турниры по вечерам.
Разбирают, кому что положено. Платошка тащит мензулу, Алиев — кипрегель, Пак надевает сумку, Грибанов и Файка идут налегке. Грибанов посматривает на меня: может, смилостивлюсь? Не клянчь — не выйдет.
В камералке остаемся: я, техники-картографы Римма Алиева и Энергия Михайловна Денежко, проще — Нера.
— Марик, ты что сегодня... этакий? — спрашивает Нера, откидывая косу за плечо.
— Дядя шутил, — говорю жизнерадостно.
— Дядя слишком часто и много шутит, — говорит Римма и поджимает губы. — Начальнику партии следовало бы иногда и всерьез.
Потаенный — да и не слишком, впрочем, потаенный— смысл реплики ясен.
— Коленки прикрой, — советую я. — Увидел бы Рустам.
— Видел, — отвечает Римма. — И не то еще видел.
— Гуд бай, — говорю я и выхожу на крыльцо.
Дверь полуоткрыта, я стою, закуриваю. Доносится:
— Интересно, почему он сегодня этакий? — Это Нера. — Ты мой ластик брала? Вечно куда-то упрыгивает ластик.
— Всыпал ему Перелыгин, вот он и этакий. — Это Римма. С некоторым злорадством.
Сигарета тугая, не тянется. Ломаю спички. Того не желая, слышу разговор.
— А может, и не всыпал, — говорит Нера. — Ты уж и возликовала. Ты что, не знаешь мальчишек? Им обязательно перед работой потрепаться надо. В поле — сорок два сулило метео. Там не поболтаешь особо.
— Добро бы — дело говорили, — отвечает Римма.
— Нельзя же круглые сутки о деле, — говорит Нера, она защищает меня, Римма это понимает.
— Ироническая речь современных молодых интеллигентов, богатая внутренним подтекстом? — язвит она.
Ишь ты, думает — уела. Почему обязательно — с подтекстом? Просто — разговариваем. Как и все. Не обязаны люди подряд изрекать афоризмы и выдавать содержательные мысли на каждом шагу.
— Хорошо, хорошо, — говорит Римма. — Мальчишки ушли, Дымент отправился в берлогу. Закроемся?
Нера не отвечает. Римма сейчас подойдет к двери, увидит меня. Убираюсь из тамбура.
Но, черт подери, открыто настежь окошко, и окончание разговора я все-таки слышу:
— Ух, как здорово. — Римма. Она стянула платье. — Поработаем теперь. А то жарища. Сил нету.
— Знаешь, — говорит Нера, — на твоем бы месте я подолы у платьев отпустила. Чего мальчишек дразнишь коленками?
Кстати, на ее, Неркином, месте я бы вообще ходил в платьях до пят.
— Что мне — жалко? Пусть смотрят.
Наверное, Римма стоит в трусиках и лифчике, оглядывает себя. Знает, что красивая девка.
Ухожу прочь. Последнее, что слышу:
— Дело хозяйское. По-моему, они прежде всего товарищи. Ты хоть окошко закрой газетой, не пляж ведь.
— А, — говорит Римма. — Чепуха. Увидят — не обидят. Будем сбивать планшеты, да?
Римма когда-нибудь доиграется, это уж точно.
Столовка — почти рядом с камералкой. У нас — автономная столовка. Раньше питались в общей, потом пришли к выводу: лучше завести артельное хозяйство, в поле приходится торчать подолгу, опаздывали к обеду, а то и к ужину. Перелыгин поворчал: сепаратизм развели! Но согласился под напором аргументов. Даже выделил досок на коммунальное строительство.
— Тетя Лида! — зову я.
Повариха выглядывает из святилища, видит меня и предстает пред очами руководства — седая и толстенная, в лыжных штанах, готовых лопнуть.
— Заказывается усиленый ужин, — говорю я. — Голубцы из джейранины. Джейранина под хреном. И всякое такое.
Протягиваю фиолетовую двадцатипятирублевку.
— На все покупать, что-ли? — осведомляется тетя Лида. — Три бутылки получится. И рупь сдачи.
— На все, — говорю я.
— Праздник, что ли? — интересуется тетя Лида.
— Праздник, — говорю я. — День рождения Хаммурапи.
— Это из конторы, что ли? — спрашивает тетя Лида, любопытство ее не знает пределов. — Не припомню. Из себя какой?
— Стриженый. С бородой, — объясняю я. — Из Вавилонии.
— А-а, — говорит тетя Лида удовлетворенно. — Вроде припоминаю обличье. Сам-то будет?
— Нет, — говорю я. — Помер он, тетя Лида.
— Господи, — тетя Лида крестится. — В свои-то именины?
— Он три тысячи семьсот лет назад помер, тетя Лида, — вношу ясность. — Хороший был старикан, помянем его душеньку.
— Несерьезный человек, — говорит тетя Лида сожалеючи.
— Правильно, — соглашаюсь я. — Несерьезный старикан: взял и помер, — я перекладываю критику на покойного властелина. — Лучок у нас найдется?
— Найдется, найдется, — ворчит тетя Лида и переспрашивает для верности, жалея больших денег: — Так на все покупать?
— На все, — подтверждаю приказание и ухожу. Хотел прибавить, чтобы одну бутылку тетя Лида принесла сейчас, но воздерживаюсь: лучше поразмышлять на свежую голову. Успею вечером.
Солнце осатанело, чувствую, как начинаю подтаивать. Надо было хлебнуть на кухне чаю с ледком. У нас ведь холодильник — наша гордость, забота и предмет всенародной зависти. Но возвращаться лень.
Дверь нараспашку: замки у нас не водятся, жуликов нет. Землянка врыта в откос. Рядом — антенна с перекладиной, похожая по ночам на крест ку-клукс-клана. В тамбуре валяются рваные сапоги, телогрейка с торчащими клочьями ваты, посудина из-под шампанского — раздобыл Темка, узнав, что будет прибавление семейства. Вот-вот будет у него прибавление семейства. М-да, веселая жизня.
Комнатуха невелика, но кажется просторной оттого, что пуста. Складной столик, два таких же стула, койка и стеллажик с книгами — что еще нужно человеку для нормального существования? Живем легко и просто: не приходится думать о ремонте, о том, кому натирать паркет, нет нужды елозить тряпкой по всяким лакированным сервантам, гладить зеркала тампоном, смоченным в нашатыре, шуровать пылесосом. У нас вся уборка — опорожнить консервную банку, заменяющую пепельницу. Да раз в две недели пройтись голичком по щелястому полу, согнать мусор в щель. Да отдать в стирку тете Лиде простыни. Вот и все бытовые заботы.
Вытряхиваю за окно — подметет ветер! — полкило жеваных окурков, отлепляю от спины трикотажную «бобочку», снимаю спортивные, на штрипках, штаны, кидаю к двери босоножки, валюсь на кровать.
День был с утра как день: проснулся в шесть; не вставая, перечеркнул в календаре вчерашнюю дату, прикинул: осталось сорок восемь суток, начать и кончить. Умылся известным способом «изо рта». Позавтракал, не страдая отсутствием аппетита, похвалил тетю Лиду — в порядке профилактического подхалимажа — за высокое кулинарное искусство. Походя обругал еще не успевшего провиниться Мушука — рыжего щенка — тоже из соображений профилактики. Вкатил устный выговор Платошке-реечнику, известному недотепе. Сбрил, поскольку оставалось несколько минут, рыжую щетину новеньким «Харьковом», подарком Майки. Пошел на планерку, даже не подозревая, какой фитиль нам поднесут.
И планерка шла, как водится, и закончилась, чем положено, и я бы удалился, если б не приказ Перелыгина задержаться, если бы не этот разговор...
Да и разговора, собственно, почти не было. Перелыгин бережет время и слова, он известен деловитостью и при внешней медлительности — умением держать ритм, недаром его прозвали Дип, что одновременно означает и его инициалы, и сокращение популярного в свои годы лозунга «Догнать и перегнать», и соответствующую марку скоростного токарного станка...
Дип вытащил из папки листок, протянул мне, и, пока Перелыгин давал кому-то дрозда по телефону, я прочитал радиограмму и раз, и два, и три,
«ГРЭ Мушук, Перелыгину.
На основании приказа главка нр 621 дробь 16 от 19 августа проведение зимних камеральных работ литологической партией осуществлять впредь непосредственно в районе расположения вашей экспедиции с соответствующим увеличением фонда зарплаты для начисления полевой надбавки. Копия приказа выслана почтой. Получение радируйте. Управляющий трестом Батыев. Нр 953».
Я прочитал — и раз, и два, и три — эти обыкновенные слова...
«Суши сухарики, готовься загорать!»
«Девочки, да что ж это?»
«Значит, зимуем? Кричали женщины «ура»...
«И в воздух молотки бросали!»
«По-моему, хамство».
«Иначе: связь науки с производством».
«Держись, геолог, крепись, геолог, ты ветру и морозу брат»...
«А у меня очередь на квартиру подходит».
«Подумаешь. Интересно, как сегодня сыграл «Спартак», а?»
«Между прочим, правильный приказ».
«Да здравствует здоровый оптимизм...»
«А мама у меня — ста-аренькая, девочки...»
Все это я услышал в те минуты — а может, секунды, или часы — пока Перелыгин давал кому-то внушительного телефонного дрозда. Затем я услыхал:
— Понятно? Или надо разъяснять?
— Понятно, Дмитрий Ильич, — ответил я. — Что ж тут... Как говорится, с воодушевлением встретил маленький, но сплоченный коллектив радостную весть.
— Трепло ты, — сказал Перелыгин. — А кошки заскребли?
— Может, и не совсем трепло, — я уклонился от главного ответа.
— Вот что, — сказал Дип, — митинговать, конечно, не обязательно. А поговорить с ребятами надо. Может, мне заглянуть вечерком? Как думаешь?
— Отрицательно думаю, — сказал я. — Не обижайтесь, Дмитрий Ильич. Сами разберемся. В тесном семейном кругу.
— Погодите минуту, — сказал Перелыгин: в дверь просовывалась то одна, то другая голова. — Говорю — погодите, не видите, занят. Ладно, — он повернулся ко мне. — Подозреваю: умудритесь нарушить по этому случаю сухой закон.
— Умудримся, — честно сказал я.
— Понятно, — сказал Перелыгин. — И я бы выпил на вашем месте.
— Я пойду? — спросил я.
— Дисциплинированный стал, — отметил Перелыгин. — С чего бы?